Все равно мы тебе не верим, ничего ты не сделаешь. Сам знаешь, что не сделаешь, говоришь только потому, что тебе надо говорить и обещать». Поляков не верил в их безразличие вообще, оно казалось ему искусственным, просто он не мог пока подойти к ним как свой, равный, не умел взять верного тона, а они (он успел подметить) все ждали перемен, горячо, даже слишком горячо ловили всякую доходившую до них новость. А то, что они все подряд ругали, шло от другого, не от равнодушия — просто они устали, устали верить словам, одним словам, не подкрепленным делом.
У конюшни Поляков остановился. Он еще издали увидел Петровича. Тот ладил сани, и у него что-то не получалось. Напрягаясь всем своим маленьким щуплым телом, Петрович пытался ввернуть оглоблю в закруток и вполголоса сердито ругался.
— Давай помогу,— сказал Поляков.— Позвал бы кого. Раз, два — и готово.
Петрович вытер вспотевший лоб, достал кисет из широких штанов. Карман был глубок — Петрович выудил кисет где-то у самого колена.
— Едешь куда?
— Подстилки надо привезти,— ответил конюх и сразу перескочил на другое:— Где тут сила будет от картошки да кваса. Только пуо дует.— Его явно задела помощь Полякова; сворачивая цигарку, он просыпал табак и недовольно сопел.
— Не прибедняйся, Петрович, неделю назад борова завалил пудов на пятнадцать. С неге у тебя пузо дует?
— 3 чужих руках кусок всегда толще, председатель. Борова не откармливал — пуды считать горазд.
— Курить тебе надо бросать, Петрович,— сказал Поляков, отмечая нездоровый желтый цвет лица конюха, остро выпирающие сквозь стеганку лопатки.— На рентгене был?
— Чего?
— На рентгене легкие просвечивал?
— А-а-а, просвечивал. С год уже. Ничего, говорят, здоров, иди вкалывай дальше.
— Ехидный ты человек, сосед,— засмеялся Поляков.— Дом на все село видный отгрохал — опять недоволен. Тебе весь колхоз вон завидует.
Из-за угла конюшни вывернулся невысокий плотный парень, молодой, в полупальто, галифе, щегольские хромовые сапоги блестели. Несмотря на ранний час, парень навеселе — в руках инкрустированный полубаян, лицо и молодая, по-мужски крепкая шея неестественно разрумянены.
— Гутен морген! — гаркнул он лихо, подходя к Петровичу, и пояснил, весело глядя на Полякова:— Доброе утро, товарищи! Что делать собрался, Петрович?
— Шарниры тебе подмазывать. Идешь — собаки шарахаются в подворотни, скрипишь чертом.
— Я в самом деле спрашиваю.
— Пошел, пошел,— сердито сказал Петрович и покрутил кнутовищем.— А то, ей-ей, не посмотрю на наряд, так и торкну в одно место. Утро, а ты, непутячий, на взвод успел наступить. Добрый человек за сошку, а дурак — за гармошку.
— Неотесанный ты мужик, Петрович,— незлобиво отозвался парень, извлек из полубаяна насмешливый звук и, вежливо кивнув Полякову на прощанье, развалисто зашагал от конюшни. Издали обернулся:— На Крутой Берег иду — на свадьбу к братану позвали.
— Рожала баба — не чаяла,— проворчал Петрович, снова принимаясь за дело.— Феньки хромой сынок из армии вернулся. В Германии служил. Натрескал рожу и колобродит. В город, говорит, махну, нужон мне ваш колхоз. Так-то, председатель. Кадра вся разбегается. Дурак: моргай, морган! А я, может, больше его знаю.
— На всякий чох не наздравствуешься. Всякие люди есть. Ты лучше посмотри, по всей стране что делается.
— Поговорят я бросят, надоест. Шурум-бурум.
— Что?
— Шурум-бурум, говорю. Бросят.
— Теперь уже не бросят, Петрович. Не затеем брались.
— Оно так,— согласился Петрович.— Укусить нечего будет — не бросят.
— Не только потому... Петрович покосился.
— А почему?
— Земля должна стать красивой. Чтоб светло на ней было человеку, радостно. А?
— Скажешь... Что она тебе, председатель, девка?
— Слушай, сосед, давай серьезно. Вот ты все колхоз материшь. Допустим такое: дают тебе десять гектаров земли и говорят: хозяйствуй, как прежде.
— Ну и что?
— Что бы ты стал делать?
— Э-э, председатель, заливаешь, брат. Не возьму, не кой мне ляд твоя земля.
— Не взял бы, говоришь?
— Не хочу. Горбить на ней, на проклятой, с зари до зари, свету не видеть? Помню, как батька работал. Мы теперь ученые. Что мы, хуже рабочих? Ты мне при колхозе хорошую жизнь организуй. Цепью теперь к своей-то земле не притянешь, кончилось.
— Как же понимать хорошую жизнь, Петрович?
Конюх взял оглобли, выровнял, он был изрядно озадачен и хитро тянул время. Докурив цигарку, придавил ее подошвой.
— Нам много не надо.— Конюх сдвинул шапку на ухо.— Поесть, одеться. За работу нашу чтоб платили. А так что же? Только и работают в колхозе, кому уж совсем деваться некуда.
— Мало тебе надо, Петрович. С кого спрашиваешь, не пойму. Здесь всю жизнь прожил, спрос с тебя. Кто нам хорошую жизнь на блюде подаст? Знаешь, как это называется? Иждивенчество. На Тахинина валите, а сами? Если б вы себя хозяевами чувствовали, а то так...
— Я — хозяином?
— Удивляешься? Каждый. Рядом вон колхоз «Партизан». Земля одинаковая, а там без трудодня не сидят. Прошлый год пять килограммов зерна, восемь рублей денег. У нас можно больше бы получить. Побывай у них на собрании, увидишь, кто там хозяин.
— Дай хоть столько,— проворчал конюх, явно не желая продолжать разговор.— Обещать вы умеете, Тахинин золотые горы сулил. А толку — тьфу! Одно начнет — бросит, другое начнет — бросит. Пруд хотел выкопать, бульдозеры пригнал. Погляди вон за конюшней, земли наворочено. А воды нет — деньги на ветер. Теперь вон в складчину взялись строить. Ладно, председатель, пора мне ехать. Ты вот меня тут заговорил. Тоже учудил — «красивая»... Сейчас снег привалил, так оно и бело. А так земля и земля.
«Через два дня собрание,— подумал Поляков.— Придется выступать, нужно много сказать. А что говорить? Сплошное иждивенчество. Обязательно скажу на собрании, надо с Чернояровым потолковать. Такие разговорчики пострашнее бескормицы. И болван этот Тахинин...» Поляков прислонился к стене конюшни и закурил. Еще когда просматривали документы, отчетность за последние годы хозяйствования Лобова, он понял, в чем основная беда Тахинина. Разобраться в этом помогли и материалы совещания пятьдесят второго года, доклад Дербачева.
Лобов врожденной интуицией крестьянина всегда и везде соблюдал экономическую выгоду. Дмитрий по отчетам видел, как Лобов из года в год увеличивал посевы озимой пшеницы, сзеклы и конопли и как потом Тахинин, уменьшая посевы этих выгодных культур, не раздумывая придерживался цифр спущенных сверху планов. И доходность падала, урезывался трудодень. Дмитрий был уверен, что начинать надо с того, чем кончил Лобов.
Село едва-едва начинало шевелиться. К работе, кроме штатных на фермах и конюшне, не приступали. Поляков ог-
ляделся и увидел чуть в стороне от конюшни старые дубовые колоды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142
У конюшни Поляков остановился. Он еще издали увидел Петровича. Тот ладил сани, и у него что-то не получалось. Напрягаясь всем своим маленьким щуплым телом, Петрович пытался ввернуть оглоблю в закруток и вполголоса сердито ругался.
— Давай помогу,— сказал Поляков.— Позвал бы кого. Раз, два — и готово.
Петрович вытер вспотевший лоб, достал кисет из широких штанов. Карман был глубок — Петрович выудил кисет где-то у самого колена.
— Едешь куда?
— Подстилки надо привезти,— ответил конюх и сразу перескочил на другое:— Где тут сила будет от картошки да кваса. Только пуо дует.— Его явно задела помощь Полякова; сворачивая цигарку, он просыпал табак и недовольно сопел.
— Не прибедняйся, Петрович, неделю назад борова завалил пудов на пятнадцать. С неге у тебя пузо дует?
— 3 чужих руках кусок всегда толще, председатель. Борова не откармливал — пуды считать горазд.
— Курить тебе надо бросать, Петрович,— сказал Поляков, отмечая нездоровый желтый цвет лица конюха, остро выпирающие сквозь стеганку лопатки.— На рентгене был?
— Чего?
— На рентгене легкие просвечивал?
— А-а-а, просвечивал. С год уже. Ничего, говорят, здоров, иди вкалывай дальше.
— Ехидный ты человек, сосед,— засмеялся Поляков.— Дом на все село видный отгрохал — опять недоволен. Тебе весь колхоз вон завидует.
Из-за угла конюшни вывернулся невысокий плотный парень, молодой, в полупальто, галифе, щегольские хромовые сапоги блестели. Несмотря на ранний час, парень навеселе — в руках инкрустированный полубаян, лицо и молодая, по-мужски крепкая шея неестественно разрумянены.
— Гутен морген! — гаркнул он лихо, подходя к Петровичу, и пояснил, весело глядя на Полякова:— Доброе утро, товарищи! Что делать собрался, Петрович?
— Шарниры тебе подмазывать. Идешь — собаки шарахаются в подворотни, скрипишь чертом.
— Я в самом деле спрашиваю.
— Пошел, пошел,— сердито сказал Петрович и покрутил кнутовищем.— А то, ей-ей, не посмотрю на наряд, так и торкну в одно место. Утро, а ты, непутячий, на взвод успел наступить. Добрый человек за сошку, а дурак — за гармошку.
— Неотесанный ты мужик, Петрович,— незлобиво отозвался парень, извлек из полубаяна насмешливый звук и, вежливо кивнув Полякову на прощанье, развалисто зашагал от конюшни. Издали обернулся:— На Крутой Берег иду — на свадьбу к братану позвали.
— Рожала баба — не чаяла,— проворчал Петрович, снова принимаясь за дело.— Феньки хромой сынок из армии вернулся. В Германии служил. Натрескал рожу и колобродит. В город, говорит, махну, нужон мне ваш колхоз. Так-то, председатель. Кадра вся разбегается. Дурак: моргай, морган! А я, может, больше его знаю.
— На всякий чох не наздравствуешься. Всякие люди есть. Ты лучше посмотри, по всей стране что делается.
— Поговорят я бросят, надоест. Шурум-бурум.
— Что?
— Шурум-бурум, говорю. Бросят.
— Теперь уже не бросят, Петрович. Не затеем брались.
— Оно так,— согласился Петрович.— Укусить нечего будет — не бросят.
— Не только потому... Петрович покосился.
— А почему?
— Земля должна стать красивой. Чтоб светло на ней было человеку, радостно. А?
— Скажешь... Что она тебе, председатель, девка?
— Слушай, сосед, давай серьезно. Вот ты все колхоз материшь. Допустим такое: дают тебе десять гектаров земли и говорят: хозяйствуй, как прежде.
— Ну и что?
— Что бы ты стал делать?
— Э-э, председатель, заливаешь, брат. Не возьму, не кой мне ляд твоя земля.
— Не взял бы, говоришь?
— Не хочу. Горбить на ней, на проклятой, с зари до зари, свету не видеть? Помню, как батька работал. Мы теперь ученые. Что мы, хуже рабочих? Ты мне при колхозе хорошую жизнь организуй. Цепью теперь к своей-то земле не притянешь, кончилось.
— Как же понимать хорошую жизнь, Петрович?
Конюх взял оглобли, выровнял, он был изрядно озадачен и хитро тянул время. Докурив цигарку, придавил ее подошвой.
— Нам много не надо.— Конюх сдвинул шапку на ухо.— Поесть, одеться. За работу нашу чтоб платили. А так что же? Только и работают в колхозе, кому уж совсем деваться некуда.
— Мало тебе надо, Петрович. С кого спрашиваешь, не пойму. Здесь всю жизнь прожил, спрос с тебя. Кто нам хорошую жизнь на блюде подаст? Знаешь, как это называется? Иждивенчество. На Тахинина валите, а сами? Если б вы себя хозяевами чувствовали, а то так...
— Я — хозяином?
— Удивляешься? Каждый. Рядом вон колхоз «Партизан». Земля одинаковая, а там без трудодня не сидят. Прошлый год пять килограммов зерна, восемь рублей денег. У нас можно больше бы получить. Побывай у них на собрании, увидишь, кто там хозяин.
— Дай хоть столько,— проворчал конюх, явно не желая продолжать разговор.— Обещать вы умеете, Тахинин золотые горы сулил. А толку — тьфу! Одно начнет — бросит, другое начнет — бросит. Пруд хотел выкопать, бульдозеры пригнал. Погляди вон за конюшней, земли наворочено. А воды нет — деньги на ветер. Теперь вон в складчину взялись строить. Ладно, председатель, пора мне ехать. Ты вот меня тут заговорил. Тоже учудил — «красивая»... Сейчас снег привалил, так оно и бело. А так земля и земля.
«Через два дня собрание,— подумал Поляков.— Придется выступать, нужно много сказать. А что говорить? Сплошное иждивенчество. Обязательно скажу на собрании, надо с Чернояровым потолковать. Такие разговорчики пострашнее бескормицы. И болван этот Тахинин...» Поляков прислонился к стене конюшни и закурил. Еще когда просматривали документы, отчетность за последние годы хозяйствования Лобова, он понял, в чем основная беда Тахинина. Разобраться в этом помогли и материалы совещания пятьдесят второго года, доклад Дербачева.
Лобов врожденной интуицией крестьянина всегда и везде соблюдал экономическую выгоду. Дмитрий по отчетам видел, как Лобов из года в год увеличивал посевы озимой пшеницы, сзеклы и конопли и как потом Тахинин, уменьшая посевы этих выгодных культур, не раздумывая придерживался цифр спущенных сверху планов. И доходность падала, урезывался трудодень. Дмитрий был уверен, что начинать надо с того, чем кончил Лобов.
Село едва-едва начинало шевелиться. К работе, кроме штатных на фермах и конюшне, не приступали. Поляков ог-
ляделся и увидел чуть в стороне от конюшни старые дубовые колоды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142