А ты, Полька, после обеда дрова не забудь, твоя очередь. В печку надо положить, завтра не растопишь.
Дед Силантий, разгораясь все больше и больше, и оттого, что с ним не хотели разговаривать, и оттого, что молчание, словно по уговору, означало всеобщее несогласие, вновь стукнул по столу.
— Кто здесь, я спрашиваю, хозяин? А? Кто вас на ноги поднял, когда мать отошла? Кто хату вам поставил, одевал, обувал? Вон, вторую половину отгрохал — хоть зайцев гоняй.
Он говорил, все повышая голос. Манька в сердцах оборвала:
— Хватит, батя. Ты, ты хозяин. Никто тебе ничего не говорит. И что ты зря мелешь? Хата одна, а нас вон, еще восемь девок. Бахвалится, бахвалится... А лес вон Полька заработала, ей дали. Из готового можно. Вторая половина... Нашел чем корить. Что мы с твоей хатой делать будем? Ну, мне некуда, под пятьдесят, слава богу, а им-то жить надо. Клавке — двадцать, а Польке и того меньше. Им жить надо, пущай едут, зря ты расходился. Что они тут у тебя видят? Пущай едут. Люди едут, и они пущай. Белый свет посмотрят. Человека, может, хорошего встретят. Ты сам подумай, нечего тебе антимонии разные расписывать. Путевки у них получены, сколь раз в город бегали, Тахинин-то не хотел пущать.
Деда Силантия от сытой еды разморило, тянуло в сон, он давно уже почувствовал, что на этот раз ему не поставить на своем и девки не послушаются.
— И правильно не хотел, вот я к новому председателю схожу,— проворчал он, выдвигая последнее, о чем думал давно.— Ну, в колхозе мало получать приходится, так што из того? Налогов нет, можно скотину лишнюю развести. Себе будет, и на ваши тряпки можно. Девкам-то куда разъезжать, потом они тебе поднатащат сюда. Не семь, а десяток ртов станет. Замолчи, Манька, медаль у тебя есть, а все ты баба.
— Сейчас на бабе, батя, весь мир стоит.
— Много ты понимаешь, я вижу,— совсем вяло пробормотал дед Силантий.— Я тоже своим детям не враг. Добра им хочу.
— Вот и пущай едут. Раз захотели — пусть. Как сам молодой был, не думал особо. Вон нас сколько,— Манька кивнула на стол, на сестер, и дед Силантий растерялся перед такой дерзостью старшей дочери, весь как-то сник и словно уменьшился в росте.
— Цыть! — сказал он Маньке, тяжело поднимаясь из-за стола.
Никто больше ничего не сказал, последнее слово, видимость отцовской воли и власти должны остаться за отцом, и тогда все уладится постепенно.
— Ознакомилась с вашими наметками, Парфен Иванович. В основном согласна.
— А в деталях, Юлия Сергеевна? — спросил Мошканец, шевеля одутловатыми щеками и откидываясь на спинку кресла.
— Думается мне, Осторецкому сельхозрайону ссуду на строительство следует увеличить. По крайней мере вдвое, Парфен Иванович.
— Мотивы, Юлия Сергеевна, простите?
Она, недовольная его нежеланием понять, вновь пробежала глазами цифры, названия районов, и Мошканец, полузакрыв глаза, ждал.
— Близость большого города, Парфен Иванович. Сейчас вон какие перемены, всего сразу не изменишь. Нужно учитывать. Хорошо иметь, назовите как хотите, показательные во всех отношениях хозяйства.
— Понимаю вас, только...
— Какие у вас возражения?
— Никаких, кроме справедливости и здравого смысла, Юлия Сергеевна. Простите, я повторяю, возможно, здесь вы правы больше и я не учел. Вокруг города у нас и без того довольно приличные и сильные колхозы. За немногим исключением. Глубинные районы, такие, как Баровский, Ягренский...
— Знаю, недавно ездила.
— Хотел вам напомнить, Юлия Сергеевна. Сейчас бы надо посерьезнее подходить, вон что идет кругом.
Юлия Сергеевна бросила на него быстрый косой взгляд, лицо у нее за последнее время словно подсохло, и лишь глаза стали больше. Чего ему надо, этому старику? Был же разговор на бюро после ее возвращения из Москвы, она все обстоятельно и подробно изложила. А вступать в какие бы то ни было разговоры она не может, просто нет пока сил. Они все кругом словно сговорились, только этого и ждут. Она ведь умеет держать себя, она для всех должна оставаться спокойной и уверенной. Может, и строительство ГЭС она напрасно затеяла, но теперь поздно об этом, слишком поздно. Признал даже Дербачев. А возможно, еще что-нибудь переменится, и ГЭС станет ее активом... Возможно... Впрочем, ничего она не знает, только в одном уверена: нужно быть спокойной. Больше ничего.
Мошканец, нарушая затянувшееся молчание, сказал:
— Советоваться вам надо больше, Юлия Сергеевна, не таить про себя. Вон ведь как оно бывает, когда все один да один. Ночью-то и совсем не спится, лежу, все Дербачев вспоминается.
Юлия Сергеевна опять не заметила его желания поговорить, коротко кивнула:
— Прекрасно, Парфен Иванович. Благодарю, только таить мне нечего. Мы не опаздываем?
Мошканец взглянул на часы, далеко отставляя руку.
— Время есть. Старею, не понимаю, к чему уж из колхозов людей отправлять? В отставку пора, видать.
— Что вы говорите, Парфен Иванович, о какой старости? Вам еще работать да работать. Наша область одна из густонаселенных.
— А наши колхозы тоже перенаселены, Юлия Сергеевна?
— Не хитрите, Парфен Иванович, поехали, пора. Мы хорошо знаем друг друга, не первый день, хитрить незачем.
— Да, это правда. Понимаете, всю бы эту ораву в наши колхозы. А тут еще растреклятое строительство. Сколько ни суешь, все мало — прорва сущая.
Юлия Сергеевна засмеялась:
— Не государственный подход, Парфен Иванович. Кстати, нужно поговорить и о ГЭС, тревожит что-то последнее время. Что они там с дорогами тянут? Людей достаточно. И что с бетонным заводом? Ладно, ладно, Парфен Иванович, потом. Философствовать и без нас есть кому. Пошли.
Мошканец, посапывая, выбрался, опираясь на подлокотники, из глубокого кресла, одернул пиджак, вспоминая Дербенёва, по привычке потрогал узел галстука — на месте ли.
Привокзальная площадь из конца в конец запружена народом, полощутся флаги, на стенах зданий яркие полосы плакатов: «Молодежь, на целину!», «Товарищи комсомольцы! С честью ответим на призыв Родины! Пошлем на освоение целинных земель самых достойных!», «Вперед, на восток!»
Сегодня в 15.00 Осторецк отправлял первый в этом году эшелон молодежи, восемьсот сорок человек, и по всей площади смеялись и танцевали, играли баяны и аккордеоны. Отправление совпало с воскресеньем, и проводы превратились в праздник. На площади — отъезжавшие и их родные, организованные колонны пионеров в красных галстуках и с первыми весенними цветами, выездные торговые палатки, порой прямо на грузовых автомашинах. Торгуют крюшоном, лимонадом, местным пивом, мороженым, селедками и конфетами, толстыми темными колбасами местного производства — торговля водкой и вином категорически запрещена. На площади то тут, то там стреляет пробкой разогретое шампанское, бьет фонтаном белой пены, его зажимают пальцем, успокаивают, пьют по очереди из одного или двух стаканов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142
Дед Силантий, разгораясь все больше и больше, и оттого, что с ним не хотели разговаривать, и оттого, что молчание, словно по уговору, означало всеобщее несогласие, вновь стукнул по столу.
— Кто здесь, я спрашиваю, хозяин? А? Кто вас на ноги поднял, когда мать отошла? Кто хату вам поставил, одевал, обувал? Вон, вторую половину отгрохал — хоть зайцев гоняй.
Он говорил, все повышая голос. Манька в сердцах оборвала:
— Хватит, батя. Ты, ты хозяин. Никто тебе ничего не говорит. И что ты зря мелешь? Хата одна, а нас вон, еще восемь девок. Бахвалится, бахвалится... А лес вон Полька заработала, ей дали. Из готового можно. Вторая половина... Нашел чем корить. Что мы с твоей хатой делать будем? Ну, мне некуда, под пятьдесят, слава богу, а им-то жить надо. Клавке — двадцать, а Польке и того меньше. Им жить надо, пущай едут, зря ты расходился. Что они тут у тебя видят? Пущай едут. Люди едут, и они пущай. Белый свет посмотрят. Человека, может, хорошего встретят. Ты сам подумай, нечего тебе антимонии разные расписывать. Путевки у них получены, сколь раз в город бегали, Тахинин-то не хотел пущать.
Деда Силантия от сытой еды разморило, тянуло в сон, он давно уже почувствовал, что на этот раз ему не поставить на своем и девки не послушаются.
— И правильно не хотел, вот я к новому председателю схожу,— проворчал он, выдвигая последнее, о чем думал давно.— Ну, в колхозе мало получать приходится, так што из того? Налогов нет, можно скотину лишнюю развести. Себе будет, и на ваши тряпки можно. Девкам-то куда разъезжать, потом они тебе поднатащат сюда. Не семь, а десяток ртов станет. Замолчи, Манька, медаль у тебя есть, а все ты баба.
— Сейчас на бабе, батя, весь мир стоит.
— Много ты понимаешь, я вижу,— совсем вяло пробормотал дед Силантий.— Я тоже своим детям не враг. Добра им хочу.
— Вот и пущай едут. Раз захотели — пусть. Как сам молодой был, не думал особо. Вон нас сколько,— Манька кивнула на стол, на сестер, и дед Силантий растерялся перед такой дерзостью старшей дочери, весь как-то сник и словно уменьшился в росте.
— Цыть! — сказал он Маньке, тяжело поднимаясь из-за стола.
Никто больше ничего не сказал, последнее слово, видимость отцовской воли и власти должны остаться за отцом, и тогда все уладится постепенно.
— Ознакомилась с вашими наметками, Парфен Иванович. В основном согласна.
— А в деталях, Юлия Сергеевна? — спросил Мошканец, шевеля одутловатыми щеками и откидываясь на спинку кресла.
— Думается мне, Осторецкому сельхозрайону ссуду на строительство следует увеличить. По крайней мере вдвое, Парфен Иванович.
— Мотивы, Юлия Сергеевна, простите?
Она, недовольная его нежеланием понять, вновь пробежала глазами цифры, названия районов, и Мошканец, полузакрыв глаза, ждал.
— Близость большого города, Парфен Иванович. Сейчас вон какие перемены, всего сразу не изменишь. Нужно учитывать. Хорошо иметь, назовите как хотите, показательные во всех отношениях хозяйства.
— Понимаю вас, только...
— Какие у вас возражения?
— Никаких, кроме справедливости и здравого смысла, Юлия Сергеевна. Простите, я повторяю, возможно, здесь вы правы больше и я не учел. Вокруг города у нас и без того довольно приличные и сильные колхозы. За немногим исключением. Глубинные районы, такие, как Баровский, Ягренский...
— Знаю, недавно ездила.
— Хотел вам напомнить, Юлия Сергеевна. Сейчас бы надо посерьезнее подходить, вон что идет кругом.
Юлия Сергеевна бросила на него быстрый косой взгляд, лицо у нее за последнее время словно подсохло, и лишь глаза стали больше. Чего ему надо, этому старику? Был же разговор на бюро после ее возвращения из Москвы, она все обстоятельно и подробно изложила. А вступать в какие бы то ни было разговоры она не может, просто нет пока сил. Они все кругом словно сговорились, только этого и ждут. Она ведь умеет держать себя, она для всех должна оставаться спокойной и уверенной. Может, и строительство ГЭС она напрасно затеяла, но теперь поздно об этом, слишком поздно. Признал даже Дербачев. А возможно, еще что-нибудь переменится, и ГЭС станет ее активом... Возможно... Впрочем, ничего она не знает, только в одном уверена: нужно быть спокойной. Больше ничего.
Мошканец, нарушая затянувшееся молчание, сказал:
— Советоваться вам надо больше, Юлия Сергеевна, не таить про себя. Вон ведь как оно бывает, когда все один да один. Ночью-то и совсем не спится, лежу, все Дербачев вспоминается.
Юлия Сергеевна опять не заметила его желания поговорить, коротко кивнула:
— Прекрасно, Парфен Иванович. Благодарю, только таить мне нечего. Мы не опаздываем?
Мошканец взглянул на часы, далеко отставляя руку.
— Время есть. Старею, не понимаю, к чему уж из колхозов людей отправлять? В отставку пора, видать.
— Что вы говорите, Парфен Иванович, о какой старости? Вам еще работать да работать. Наша область одна из густонаселенных.
— А наши колхозы тоже перенаселены, Юлия Сергеевна?
— Не хитрите, Парфен Иванович, поехали, пора. Мы хорошо знаем друг друга, не первый день, хитрить незачем.
— Да, это правда. Понимаете, всю бы эту ораву в наши колхозы. А тут еще растреклятое строительство. Сколько ни суешь, все мало — прорва сущая.
Юлия Сергеевна засмеялась:
— Не государственный подход, Парфен Иванович. Кстати, нужно поговорить и о ГЭС, тревожит что-то последнее время. Что они там с дорогами тянут? Людей достаточно. И что с бетонным заводом? Ладно, ладно, Парфен Иванович, потом. Философствовать и без нас есть кому. Пошли.
Мошканец, посапывая, выбрался, опираясь на подлокотники, из глубокого кресла, одернул пиджак, вспоминая Дербенёва, по привычке потрогал узел галстука — на месте ли.
Привокзальная площадь из конца в конец запружена народом, полощутся флаги, на стенах зданий яркие полосы плакатов: «Молодежь, на целину!», «Товарищи комсомольцы! С честью ответим на призыв Родины! Пошлем на освоение целинных земель самых достойных!», «Вперед, на восток!»
Сегодня в 15.00 Осторецк отправлял первый в этом году эшелон молодежи, восемьсот сорок человек, и по всей площади смеялись и танцевали, играли баяны и аккордеоны. Отправление совпало с воскресеньем, и проводы превратились в праздник. На площади — отъезжавшие и их родные, организованные колонны пионеров в красных галстуках и с первыми весенними цветами, выездные торговые палатки, порой прямо на грузовых автомашинах. Торгуют крюшоном, лимонадом, местным пивом, мороженым, селедками и конфетами, толстыми темными колбасами местного производства — торговля водкой и вином категорически запрещена. На площади то тут, то там стреляет пробкой разогретое шампанское, бьет фонтаном белой пены, его зажимают пальцем, успокаивают, пьют по очереди из одного или двух стаканов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142