А какие у него были понимающие, до отрешенности мудрые глаза...
О многом можно было бы сказать. Но теперь и без этого скоро все окончательно станет ясно. Он уверен теперь, что ни Капица, ни Лобов не виноваты. Ведь как просто: «нарушена законность». Взяли и посадили. А разве у одного пострадавшего искалечена жизнь? Нет. У десятков других, которые не только знали точно, но хотя бы чувствовали, что посадили напрасно, без вины.
Он мог бы сказать и это, да ведь ей, пожалуй, потяжелее,
чем ему. Его не обмануть спокойным тоном. Как раз это спокойствие и будничность — всего лишь инерция, привычка, может быть, неосознанное желание уйти от самого потаенного в себе. А то, что она все время настороже и сразу пресекает малейшую попытку хотя бы чуть-чуть расширить тему разговора? Ей кажется, что делает она это незаметно. Ах ты, Юлька... Ну отчего ты такая? А мне ведь не легче, уж мы-то могли поговорить откровенно. А может быть, в твоих словах сейчас большая правда? Может, мне в самом деле лучше уйти в колхоз? И вообще —- интересно, ведь там будет труднее всего.
— Ну что, Дмитрий? — неожиданно услышал он.— Говорить о правде, болтать, я имею в виду, всегда легко. А вот так?
Он медленно поднял голову и прищурился. У нее были сейчас совершенно черные, как сухой антрацит, глаза, и он с трудом удержал себя, чтобы не вскочить с кресла. «Не смей! — хотелось ему крикнуть.— Что ты проверяешь? Мы с тобой остались далеки, но у нас была юность, я не хочу знать тебя такой. Что ты проверяешь? Коммуниста? Совесть человека? А кто тебе дал право?»
Он сидел молча. Он сейчас не только понимал Юлию Сергеевну до проницательности ясно и верно, но он, неожиданно для самого себя, понял, что она ему все-таки не безразлична, что в ходе простого, казалось бы, разговора они подошли к чему-то большому и, может быть, от его решения будет зависеть многое в ее жизни. Возможно, все. Сейчас он не имел права ее ударить, что едва не случилось минуту назад. Й это не жертвенность, проверялось самое важное, и не в самих себе, а вообще в человеке, в жизни.
— Сомнительный эксперимент,— сказал он с облегчением, подавив почти болезненную вспышку беспокойства и раздражения.
Юлия Сергеевна не поняла, а может быть, сделала вид, что не поняла ни его слов, ни его состояния.
— Понимаю, Дмитрий, сразу трудно ответить. Посоветуйся с товарищами на заводе, дома.— Она хотела и не могла заставить себя сказать «с женой».— Тут ведь не только за свою жизнь отвечать придется.
Борисова встала. Дмитрий тоже поднялся, оба высокие, крепкие, большеглазые, молча помедлили, пытаясь окончательно осмыслить, что же произошло. Она по-мужски пожала руку.
— Надумаешь — приходи.
Солонцова отыскала мужа к вечеру, сдав смену. Он отошел с ней в сторонку,— в спецовке и брюках, в батистовой косынке, из-под которой выбивалась светлая челка, она казалась мальчишкой-подростком.
— Где ты пропадаешь? — спросила она мягко.— Договорились обедать вместе.
— Не успел предупредить, Катюша, прости.
— Зачем вызывали?
— Общегородской семинар пропагандистов. Борисова докладывала. Так, ничего особенного,— добавил он, заметив ее невольное движение.
Она ждала, и Поляков повторил неуверенно:
— Ничего особенного, все одно и то же.
— Идем домой?
— Да нет, знаешь... Мне придется задержаться, попозже приду.— Он испугался: она могла почувствовать ложь (он действительно лгал сейчас), и заторопился: — Совещание у директора, мне нужно быть.
— Сколько совещаний, совсем ты от дому отбился,— пожаловалась Солонцова, отводя погрустневшие глаза, притронулась к заржавевшему корпусу старого фрезерного станка и отряхнула пальцы.
— Я тебя провожу.
— Не надо,— засмеялась она,— не школьница. До вечера, Митя.
— До вечера.
Он прошел в заводоуправление, бесцельно потоптался по коридорам, заглянул в несколько комнат. В длинных грязных коридорах валялись окурки. Поляков прошел в ленинский уголок. Дома, в теплоте и уюте, думать о сложных, требующих активного вмешательства вещах не с руки, не хватало духу, и он всякий раз откладывал. На него налетал Васек со своими задачами и макетами, и Катя, такая теплая, понятная, ничего не требующая.
— Катюша,— сказал он недели через три.— Ты, пожалуйста, не волнуйся. Посмотрю, познакомлюсь — и сразу назад. Дней на пять, не больше. Конечно, все решится не сразу, может, только к Новому году. Там ведь перевыборные собрания. Я уеду сегодня к вечеру, в пятницу примерно вернусь.
— Не жалеешь завод?
— Жалко, как не жалеть. В деревне люди нужны. Не смотри на меня так. Пойми, хочется что-то переменить в жизни. Кисну в последнее время.
— Говоришь, говоришь...
— Ты меня знаешь, Катя. Я не болтун, увидишь. Я покажу.
— Кому покажешь, Борисовой?
— Ей тоже...— Поляков остановился.— Катя, неужели тебе не интересно? Ведь все новое будет. Люди, дело, квартиру сразу дадут в МТС новую. Васе не вредно будет здоровой жизнью пожить, а то он что-то бледный последнюю зиму. Солонцова тряхнула брюками, которые отпаривала.
— Некогда мне, Митя. Ты ведь у нас мечтатель. Смотри, как новый костюм отделал, второй день мучаюсь.
— Да, да, прости, я не заметил,— не сразу ответил он.
— Сам не знаешь, чего хочешь, Митя. Мечешься от одного к другому. Я не держу, делай, как сам знаешь. Вот рубашка чистая, носки.
— Зачем они мне, вернусь дней через пять.
— На всякий случай, рук не оттянут. Смотришь, пригодятся.
— Ладно, положи. Катя, почему ты во всем со мной соглашаешься?
— Почему ты решил?
— Значит, решил, если спрашиваю.
— Митя, зачем ты? Я хочу, чтобы тебе лучше было.
— А тебе, тебе?
— Мне?
— Да, тебе.
Как скажешь, что ей ничего не нужно, кроме него.Она низко наклонилась над утюгом. Волосы упали на глаза.Он взял у нее утюг, убрал со лба волосы, пригладил. Она не выдержала — жалобно моргнула.
Зря он, бесполезно, ничего не нужно спрашивать. И всегда так. Он хочет ей сказать что-то нужное обоим — и не может. Всякий раз она пугается и глядит виновато, и он ничего не говорит, не может ничего сказать.
От автобусной остановки Солонцова возвращалась медленно. Со скрежетом счищали с тротуаров дворники грязный, налипший комьями снег и каждого прохожего оглядывали с ненавистью, как личного врага. Дробные осколки заледеневшего снега то и дело обдавали ноги Солонцовой. Опять придется пальто чистить. Сегодня у нее свободный день, и она думала просмотреть все Васину одежду и, если нужно, починить. Другой работы по хозяйству много, еще утро, нет и десяти — день длинный-предлинный, ни за что приниматься не хочется. Вот если бы Митя дома ее встречал, все бы у нее закипело.
Она устала притворяться, ничего не понимать. Нужно ему сказать, вот он вернется, и все сразу сказать. Как в воду... Закрыть глаза и сразу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142
О многом можно было бы сказать. Но теперь и без этого скоро все окончательно станет ясно. Он уверен теперь, что ни Капица, ни Лобов не виноваты. Ведь как просто: «нарушена законность». Взяли и посадили. А разве у одного пострадавшего искалечена жизнь? Нет. У десятков других, которые не только знали точно, но хотя бы чувствовали, что посадили напрасно, без вины.
Он мог бы сказать и это, да ведь ей, пожалуй, потяжелее,
чем ему. Его не обмануть спокойным тоном. Как раз это спокойствие и будничность — всего лишь инерция, привычка, может быть, неосознанное желание уйти от самого потаенного в себе. А то, что она все время настороже и сразу пресекает малейшую попытку хотя бы чуть-чуть расширить тему разговора? Ей кажется, что делает она это незаметно. Ах ты, Юлька... Ну отчего ты такая? А мне ведь не легче, уж мы-то могли поговорить откровенно. А может быть, в твоих словах сейчас большая правда? Может, мне в самом деле лучше уйти в колхоз? И вообще —- интересно, ведь там будет труднее всего.
— Ну что, Дмитрий? — неожиданно услышал он.— Говорить о правде, болтать, я имею в виду, всегда легко. А вот так?
Он медленно поднял голову и прищурился. У нее были сейчас совершенно черные, как сухой антрацит, глаза, и он с трудом удержал себя, чтобы не вскочить с кресла. «Не смей! — хотелось ему крикнуть.— Что ты проверяешь? Мы с тобой остались далеки, но у нас была юность, я не хочу знать тебя такой. Что ты проверяешь? Коммуниста? Совесть человека? А кто тебе дал право?»
Он сидел молча. Он сейчас не только понимал Юлию Сергеевну до проницательности ясно и верно, но он, неожиданно для самого себя, понял, что она ему все-таки не безразлична, что в ходе простого, казалось бы, разговора они подошли к чему-то большому и, может быть, от его решения будет зависеть многое в ее жизни. Возможно, все. Сейчас он не имел права ее ударить, что едва не случилось минуту назад. Й это не жертвенность, проверялось самое важное, и не в самих себе, а вообще в человеке, в жизни.
— Сомнительный эксперимент,— сказал он с облегчением, подавив почти болезненную вспышку беспокойства и раздражения.
Юлия Сергеевна не поняла, а может быть, сделала вид, что не поняла ни его слов, ни его состояния.
— Понимаю, Дмитрий, сразу трудно ответить. Посоветуйся с товарищами на заводе, дома.— Она хотела и не могла заставить себя сказать «с женой».— Тут ведь не только за свою жизнь отвечать придется.
Борисова встала. Дмитрий тоже поднялся, оба высокие, крепкие, большеглазые, молча помедлили, пытаясь окончательно осмыслить, что же произошло. Она по-мужски пожала руку.
— Надумаешь — приходи.
Солонцова отыскала мужа к вечеру, сдав смену. Он отошел с ней в сторонку,— в спецовке и брюках, в батистовой косынке, из-под которой выбивалась светлая челка, она казалась мальчишкой-подростком.
— Где ты пропадаешь? — спросила она мягко.— Договорились обедать вместе.
— Не успел предупредить, Катюша, прости.
— Зачем вызывали?
— Общегородской семинар пропагандистов. Борисова докладывала. Так, ничего особенного,— добавил он, заметив ее невольное движение.
Она ждала, и Поляков повторил неуверенно:
— Ничего особенного, все одно и то же.
— Идем домой?
— Да нет, знаешь... Мне придется задержаться, попозже приду.— Он испугался: она могла почувствовать ложь (он действительно лгал сейчас), и заторопился: — Совещание у директора, мне нужно быть.
— Сколько совещаний, совсем ты от дому отбился,— пожаловалась Солонцова, отводя погрустневшие глаза, притронулась к заржавевшему корпусу старого фрезерного станка и отряхнула пальцы.
— Я тебя провожу.
— Не надо,— засмеялась она,— не школьница. До вечера, Митя.
— До вечера.
Он прошел в заводоуправление, бесцельно потоптался по коридорам, заглянул в несколько комнат. В длинных грязных коридорах валялись окурки. Поляков прошел в ленинский уголок. Дома, в теплоте и уюте, думать о сложных, требующих активного вмешательства вещах не с руки, не хватало духу, и он всякий раз откладывал. На него налетал Васек со своими задачами и макетами, и Катя, такая теплая, понятная, ничего не требующая.
— Катюша,— сказал он недели через три.— Ты, пожалуйста, не волнуйся. Посмотрю, познакомлюсь — и сразу назад. Дней на пять, не больше. Конечно, все решится не сразу, может, только к Новому году. Там ведь перевыборные собрания. Я уеду сегодня к вечеру, в пятницу примерно вернусь.
— Не жалеешь завод?
— Жалко, как не жалеть. В деревне люди нужны. Не смотри на меня так. Пойми, хочется что-то переменить в жизни. Кисну в последнее время.
— Говоришь, говоришь...
— Ты меня знаешь, Катя. Я не болтун, увидишь. Я покажу.
— Кому покажешь, Борисовой?
— Ей тоже...— Поляков остановился.— Катя, неужели тебе не интересно? Ведь все новое будет. Люди, дело, квартиру сразу дадут в МТС новую. Васе не вредно будет здоровой жизнью пожить, а то он что-то бледный последнюю зиму. Солонцова тряхнула брюками, которые отпаривала.
— Некогда мне, Митя. Ты ведь у нас мечтатель. Смотри, как новый костюм отделал, второй день мучаюсь.
— Да, да, прости, я не заметил,— не сразу ответил он.
— Сам не знаешь, чего хочешь, Митя. Мечешься от одного к другому. Я не держу, делай, как сам знаешь. Вот рубашка чистая, носки.
— Зачем они мне, вернусь дней через пять.
— На всякий случай, рук не оттянут. Смотришь, пригодятся.
— Ладно, положи. Катя, почему ты во всем со мной соглашаешься?
— Почему ты решил?
— Значит, решил, если спрашиваю.
— Митя, зачем ты? Я хочу, чтобы тебе лучше было.
— А тебе, тебе?
— Мне?
— Да, тебе.
Как скажешь, что ей ничего не нужно, кроме него.Она низко наклонилась над утюгом. Волосы упали на глаза.Он взял у нее утюг, убрал со лба волосы, пригладил. Она не выдержала — жалобно моргнула.
Зря он, бесполезно, ничего не нужно спрашивать. И всегда так. Он хочет ей сказать что-то нужное обоим — и не может. Всякий раз она пугается и глядит виновато, и он ничего не говорит, не может ничего сказать.
От автобусной остановки Солонцова возвращалась медленно. Со скрежетом счищали с тротуаров дворники грязный, налипший комьями снег и каждого прохожего оглядывали с ненавистью, как личного врага. Дробные осколки заледеневшего снега то и дело обдавали ноги Солонцовой. Опять придется пальто чистить. Сегодня у нее свободный день, и она думала просмотреть все Васину одежду и, если нужно, починить. Другой работы по хозяйству много, еще утро, нет и десяти — день длинный-предлинный, ни за что приниматься не хочется. Вот если бы Митя дома ее встречал, все бы у нее закипело.
Она устала притворяться, ничего не понимать. Нужно ему сказать, вот он вернется, и все сразу сказать. Как в воду... Закрыть глаза и сразу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142