«Наши»,— подумала она, не в силах сдвинуться, шевельнуться.
— Гранаты! Гранаты, Юлька!—услышала она полузадушенный голос Коломийцева и, решившись, одну за другой метнула две или три гранаты в самое месиво из человеческих тел.
Упала на землю, услышала взрывы и стоны — один кричал невероятно тонко, пронзительно, по-заячьи. Крик, похожий на раскаленную длинную иглу, заставил и ее закричать, обезуметь и бешено стрелять из автомата по серым, метавшимся посреди улицы теням. Опомнилась и стала отползать в подъезд, опять увидела молчаливые тени, движущиеся прямо на нее. Она нащупала гранату, легла на бок и швырнула ее, и она взорвалась еще в воздухе. Ей в глаза ударил яркий мертвенный свет, он повис рваным пятном...
Юлия Сергеевна не заметила, как машина бесшумно выскользнула из города и утонула в снегу и спустя несколько минут остановилась. Борисова вышла. Опять был снег на земле и в воздухе, сквозь снежную дымку угадывались неяркие огни небольшого двухэтажного здания. Ее провели по аллее — она угадала: сосны — и ввели в дом. Она успела заметить часового. Он шевельнулся, его автомат тускло блеснул.
— Пожалуйста, раздевайтесь,— пригласили ее в ярко освещенный вестибюль.
Одновременно из противоположной двери вышел генерал Горизов.
— Здравствуйте, Юлия Сергеевна,— сказал он, устало потирая глаза.— Разрешите вашу шубу.
Шуба была дорогая и легкая.
Юлия Сергеевна прошла сквозь вестибюль по мраморной лестнице наверх, и Горизов предусмотрительно распахивал перед нею двери.
— Прошу, Юлия Сергеевна, вот здесь удобно,— сказал Горизов, подвигая к ней кресло.
— Благодарю.
— Вы, наверное, замерзли? Сейчас дадут кофе.
Борисова не ответила и, легко откинувшись в просторном кресле, неторопливо и подробно разглядывала обстановку. Лепные карнизы, пастельные тона, мраморная скульптура в овальной нише — сквозь мягкие складки покрывала угадывался скорбный женский силуэт. Рядом с решеткой старинной чеканной работы лежали сухие смолистые поленья дров.
«Однако замашки у этого желтолицего аристократа»,— подумала она, припоминая строгую простоту дерба-чевского кабинета.
— Да, люблю,— Горизов перехватил ее взгляд.— Всю жизнь люблю живой огонь. Не скоро еще люди отвыкнут от своих первобытных инстинктов.
— Ну, на ваш счет я спокойна, Павел Иннокентьевич. Вы пошли значительно дальше своих пещерных собратьев.
— Вы имеете в виду «Плакальщицу»? — улыбнулся Горизов, кивком головы отпуская принесшую кофе девушку в белой наколке.— Грешен, грешен. А копия очень неплохая. Прошу, Юлия Сергеевна. Вот сахар, сухари, печенье.
Борисова взяла крохотную чашку негнущимися, замерзшими пальцами.
— И дерево собираю. У меня приличная коллекция икон. В свое время приходилось участвовать в экспроприации церквей и монастырей. Там гибли такие шедевры, кое-что удавалось спасти. Особенно горжусь богоматерью из Суздаля. Не позднее четырнадцатого века. Записана в десять, а то и больше слоев. Все никак не найду мастера — вскрыть надобно.— Горизов отхлебнул дымящийся кофе.— Потом можно пройти наверх, посмотреть. Вообще я рад случаю познакомиться с вами ближе, Юлия Сергеевна. Давно знаем друг друга...
— Странная у вас манера, Павел Иннокентьевич, при-
глашать в гости,— сказала она, беря с блюда печенье.— Сунули в машину, охнуть не успела.
Он картинно склонил голову с ровным пробором в жестких прямых волосах.
— Переборщили ребята. Повинную голову меч не сечет, Юлия Сергеевна.
— Ну, пустое, Павел Иннокентьевич. Даже забавно, люблю острые ощущения.
— Это известно,— медленно, со значением произнес Горизов.
— Что именно, Павел Иннокентьевич?
— Битвы, канонады, партизанские тачанки...
Борисова так редко теперь вспоминала военные годы и свою юность, и было в этих воспоминаниях столько больного и мучительного, что ей не захотелось продолжать разговор. Отставив тонкую, просвечивавшую розовым чашку, она закурила.
Они молча курили, пока девушка в белой наколке точными, заученными движениями убирала со стола. Она торопилась и нервничала. Юлия Сергеевна терпеть не могла барства в окружающих и в себе и с подчеркнутой сердечностью поблагодарила горничную и попрощалась с ней. Вся пунцовая от смущения и неловкости, девушка вышла. Юлия Сергеевна спокойно подняла на Горизова холодные серые глаза.
— Слушаю, Павел Иннокентьевич, уже достаточно поздно. Я не хотела бы злоупотреблять вашим гостеприимством.
— Вы правы, Юлия Сергеевна. Я вас не задержу.
Он пружинисто поднялся, вынул из вделанного прямо в стену сейфа большой вскрытый конверт.
— Не имею права показывать целиком, Юлия Сергеевна, лишь зачитаю отдельные места. Предупреждаю: государственная тайна.
Юлия Сергеевна молча кивнула.
— Вас благодарят, товарищ Борисова, за своевременное и честное письмо о положении дел в области, в самом обкоме. Уполномочен передать. Пусть вас не смущает необычность путей. Как никогда, мы должны быть на высоте бдительности. Борьба обостряется, нельзя спугнуть врага раньше времени. Нам простер невыгодно, у нас еще нет исчерпывающей информации... Есть основания говорить о группировке.
Слова Горизова доносились до Юлии Сергеевны глухо, как сквозь плотную стену. До нее с трудом доходил их смысл. Бдительность. Еще раз бдительность.
Что угодно, только не слышать вкрадчивый, уверенный голос, заставить его замолчать, вкрадчивый восточный голос. Она писала, конечно, писала. Об электростанции, об идее строительства силами и средствами колхозов, о том, что Дербачев не учитывает полностью морального фактора, но она...
— Павел Иннокентьевич, какая группировка? Дербачев, мужики с заскорузлыми от работы руками? Я писала, конечно, писала. Об электростанции, о том, что Дербачев не учитывает морального фактора, что нужно помочь ему, переубедить, но группировка!
— А вы обратили внимание, Юлия Сергеевна, как тонко и хитро Дербачев группирует вокруг себя неустойчивых людей? Сельское хозяйство — отличная питательная среда...
Не принимая его доверительного тона, Юлия все смотрела на него, ожидая, что же будет дальше.
— Дербачева нужно поправить, Павел Иннокентьевич, помочь ему, быть может. Он честный коммунист,— неожиданно горячо и быстро сказала Борисова.— Он заблуждается, но глубоко верит в то, что делает.
Горизов улыбнулся.
— И вы, надо полагать, верите, Юлия Сергеевна? Особенно когда так решительно противопоставляете свои взгляды дербачевским? И в столь категоричной форме, Юлия Сергеевна? Один из вас, надо полагать, ошибается. Кто? Вам нехорошо? — спросил Горизов, наклоняясь к ней.
Борисова сидела, выпрямившись в кресле, очень бледная, на белом неподвижном лице выделялись длинные угольно-черные брови.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142
— Гранаты! Гранаты, Юлька!—услышала она полузадушенный голос Коломийцева и, решившись, одну за другой метнула две или три гранаты в самое месиво из человеческих тел.
Упала на землю, услышала взрывы и стоны — один кричал невероятно тонко, пронзительно, по-заячьи. Крик, похожий на раскаленную длинную иглу, заставил и ее закричать, обезуметь и бешено стрелять из автомата по серым, метавшимся посреди улицы теням. Опомнилась и стала отползать в подъезд, опять увидела молчаливые тени, движущиеся прямо на нее. Она нащупала гранату, легла на бок и швырнула ее, и она взорвалась еще в воздухе. Ей в глаза ударил яркий мертвенный свет, он повис рваным пятном...
Юлия Сергеевна не заметила, как машина бесшумно выскользнула из города и утонула в снегу и спустя несколько минут остановилась. Борисова вышла. Опять был снег на земле и в воздухе, сквозь снежную дымку угадывались неяркие огни небольшого двухэтажного здания. Ее провели по аллее — она угадала: сосны — и ввели в дом. Она успела заметить часового. Он шевельнулся, его автомат тускло блеснул.
— Пожалуйста, раздевайтесь,— пригласили ее в ярко освещенный вестибюль.
Одновременно из противоположной двери вышел генерал Горизов.
— Здравствуйте, Юлия Сергеевна,— сказал он, устало потирая глаза.— Разрешите вашу шубу.
Шуба была дорогая и легкая.
Юлия Сергеевна прошла сквозь вестибюль по мраморной лестнице наверх, и Горизов предусмотрительно распахивал перед нею двери.
— Прошу, Юлия Сергеевна, вот здесь удобно,— сказал Горизов, подвигая к ней кресло.
— Благодарю.
— Вы, наверное, замерзли? Сейчас дадут кофе.
Борисова не ответила и, легко откинувшись в просторном кресле, неторопливо и подробно разглядывала обстановку. Лепные карнизы, пастельные тона, мраморная скульптура в овальной нише — сквозь мягкие складки покрывала угадывался скорбный женский силуэт. Рядом с решеткой старинной чеканной работы лежали сухие смолистые поленья дров.
«Однако замашки у этого желтолицего аристократа»,— подумала она, припоминая строгую простоту дерба-чевского кабинета.
— Да, люблю,— Горизов перехватил ее взгляд.— Всю жизнь люблю живой огонь. Не скоро еще люди отвыкнут от своих первобытных инстинктов.
— Ну, на ваш счет я спокойна, Павел Иннокентьевич. Вы пошли значительно дальше своих пещерных собратьев.
— Вы имеете в виду «Плакальщицу»? — улыбнулся Горизов, кивком головы отпуская принесшую кофе девушку в белой наколке.— Грешен, грешен. А копия очень неплохая. Прошу, Юлия Сергеевна. Вот сахар, сухари, печенье.
Борисова взяла крохотную чашку негнущимися, замерзшими пальцами.
— И дерево собираю. У меня приличная коллекция икон. В свое время приходилось участвовать в экспроприации церквей и монастырей. Там гибли такие шедевры, кое-что удавалось спасти. Особенно горжусь богоматерью из Суздаля. Не позднее четырнадцатого века. Записана в десять, а то и больше слоев. Все никак не найду мастера — вскрыть надобно.— Горизов отхлебнул дымящийся кофе.— Потом можно пройти наверх, посмотреть. Вообще я рад случаю познакомиться с вами ближе, Юлия Сергеевна. Давно знаем друг друга...
— Странная у вас манера, Павел Иннокентьевич, при-
глашать в гости,— сказала она, беря с блюда печенье.— Сунули в машину, охнуть не успела.
Он картинно склонил голову с ровным пробором в жестких прямых волосах.
— Переборщили ребята. Повинную голову меч не сечет, Юлия Сергеевна.
— Ну, пустое, Павел Иннокентьевич. Даже забавно, люблю острые ощущения.
— Это известно,— медленно, со значением произнес Горизов.
— Что именно, Павел Иннокентьевич?
— Битвы, канонады, партизанские тачанки...
Борисова так редко теперь вспоминала военные годы и свою юность, и было в этих воспоминаниях столько больного и мучительного, что ей не захотелось продолжать разговор. Отставив тонкую, просвечивавшую розовым чашку, она закурила.
Они молча курили, пока девушка в белой наколке точными, заученными движениями убирала со стола. Она торопилась и нервничала. Юлия Сергеевна терпеть не могла барства в окружающих и в себе и с подчеркнутой сердечностью поблагодарила горничную и попрощалась с ней. Вся пунцовая от смущения и неловкости, девушка вышла. Юлия Сергеевна спокойно подняла на Горизова холодные серые глаза.
— Слушаю, Павел Иннокентьевич, уже достаточно поздно. Я не хотела бы злоупотреблять вашим гостеприимством.
— Вы правы, Юлия Сергеевна. Я вас не задержу.
Он пружинисто поднялся, вынул из вделанного прямо в стену сейфа большой вскрытый конверт.
— Не имею права показывать целиком, Юлия Сергеевна, лишь зачитаю отдельные места. Предупреждаю: государственная тайна.
Юлия Сергеевна молча кивнула.
— Вас благодарят, товарищ Борисова, за своевременное и честное письмо о положении дел в области, в самом обкоме. Уполномочен передать. Пусть вас не смущает необычность путей. Как никогда, мы должны быть на высоте бдительности. Борьба обостряется, нельзя спугнуть врага раньше времени. Нам простер невыгодно, у нас еще нет исчерпывающей информации... Есть основания говорить о группировке.
Слова Горизова доносились до Юлии Сергеевны глухо, как сквозь плотную стену. До нее с трудом доходил их смысл. Бдительность. Еще раз бдительность.
Что угодно, только не слышать вкрадчивый, уверенный голос, заставить его замолчать, вкрадчивый восточный голос. Она писала, конечно, писала. Об электростанции, об идее строительства силами и средствами колхозов, о том, что Дербачев не учитывает полностью морального фактора, но она...
— Павел Иннокентьевич, какая группировка? Дербачев, мужики с заскорузлыми от работы руками? Я писала, конечно, писала. Об электростанции, о том, что Дербачев не учитывает морального фактора, что нужно помочь ему, переубедить, но группировка!
— А вы обратили внимание, Юлия Сергеевна, как тонко и хитро Дербачев группирует вокруг себя неустойчивых людей? Сельское хозяйство — отличная питательная среда...
Не принимая его доверительного тона, Юлия все смотрела на него, ожидая, что же будет дальше.
— Дербачева нужно поправить, Павел Иннокентьевич, помочь ему, быть может. Он честный коммунист,— неожиданно горячо и быстро сказала Борисова.— Он заблуждается, но глубоко верит в то, что делает.
Горизов улыбнулся.
— И вы, надо полагать, верите, Юлия Сергеевна? Особенно когда так решительно противопоставляете свои взгляды дербачевским? И в столь категоричной форме, Юлия Сергеевна? Один из вас, надо полагать, ошибается. Кто? Вам нехорошо? — спросил Горизов, наклоняясь к ней.
Борисова сидела, выпрямившись в кресле, очень бледная, на белом неподвижном лице выделялись длинные угольно-черные брови.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142