На площади весело, и небо веселое, весеннее и легкое.
Много посторонних, пришедших поглядеть, полюбопытствовать. Дородные тетки и старухи по две, по три ходят, приглядываются, словно прицениваются. Одна, особо заметная, маленькая, с провалившимися от старости губами и не по-старчески быстрыми маленькими глазками, мелькает то тут, то там, и многие ее уже приметили и, когда видят вторично, спрашивают:
— Кого разыскиваешь, мать?
Старуха в черном торопливо кивает головой:
— Никого, голубчики, никого. Хожу, смотрю — народу страсть. Как на войну.
— А мы в самом деле на войну, мать. За хлеб едем воевать.
— За хлебушко не воюют,— не соглашается старуха в черном,— хлебушко сеют. И далеко вы собрались?
— Далеко, далеко. На Алтай, мать, в Сибирь.
— В Сибирь? Далеко-о,— тянет старуха.— Морозы там, говорят. Какой уж там хлеб?
— И хлеб, и морозы — все бывает. Тридцать центнеров с га.
— Веселые вы все какие,— говорит старуха, улыбаясь морщинистым ртом.— В сорок первом двух своих провожала, тоже народу было страсть, тогда стон стоял. Ваня и Гриша, один после другого родились. Ждала я, ждала — не вернулись, бумажки получила после войны.
— Иди к нам, мать,— предлагают ей.
Старуха задумывается, стоит молча, рассматривает и, встревоженная многолюдством и шумом, тихо, сама себе шепчет: «Да все какие молоденькие... Как без присмотра-то будут? В такой-то дали?..»
Старушка в черном семенит дальше, пробивается сквозь особо плотную толпу и стоит, опираясь подбородком о свою высокую суковатую палку с изъеденным о землю нижним концом. Сразу несколько молодых пар отплясывают «Камаринскую», мелькают платья девушек, чубы у парней, и один — с цыгановатым лицом, грудь колесом, руки вразлет — хорош особенно. Старуха в черном от удовольствия шамкает беззубым ртом, отрывает от палки подбородок и начинает в ритм постукивать палкой.
— И-и-ах! — неожиданно тонким голосом вскрикивает цыгановатый танцор и стучит, стучит каблуками, и на смуглом лице у него проступает пот. Он, словно вкопанный, останавливается, достает платок.
Здесь танцуют, а рядом длинный, нескладный, лет восемнадцати, не больше, с тоской оглядывается по сторонам. Мать ему едва-едва до плеча, все что-то ему говорит без умолку. Сам он время от времени тоскливо тянет:
— Ну, хватит, мама, ну-у, помню все...
— Воду сырую не пей, дизентерия привяжется, кто тебя там, в глуши, лечить будет?
На привокзальном рынке, пристроившись за длинным столом в ряд с другими, ведут бойкую торговлю кума Сте-панида и кума Салыниха из Коростылей. У одной вареная картошка и соленые огурцы в больших ведрах, другая торгует мочеными яблоками и яйцами. Кума Салыниха завидует подруге: картошку с огурцами берут лучше. В перерыв между покупателями они перебрасываются словечком, другим.
— Едут, кума?
— И то, едут.
— Счас, говорят, два ешалона с Киева проследуют. Один за другим.
— Беда! То-то, разве напасешься. Вот там-то, куда едут, вот где жратвы-то надо. Все молодые, только давай.
Две кумы вопросительно глядят друг на друга. Кума Степанида качает головой:
— Далеко, куда уж...
— И то, кума.
— Ночевала у меня вчерась одна странница, с Киева в Загорск бредет по обету.
— И то, кума, их счас опять развелось, святых-то. Здоровые да молодые, лишь не работать. Я, грешная, и в церкву потому не хожу. Пошла как-то, а он, поп, может, двадцать ему или боле чуть, так по молодым бабам глазами-то и шныряет. Раньше-то, бывало, батюшка выйдет — грива у него любо-дорого. А у этого насквозь светится, телячья. Тьфу! Тьфу! Прости меня, грешную!
Кума из Коростылей набожно подняла глаза, хотела перекреститься и тут же забыла.
— Барышня, яблочка, яблочка! Век таких не едала, на губах тают. Отведай ломтик, саму не оторвешь.
К площади все время подходят и подъезжают на машинах. Приехали из Зеленой Поляны на грузовике, и дед Си-лантий, один из провожающих, засверкал в толпе бородой, удивленно протянул:
— Народушку-то! С ума посходил народ! Раньше на пасху столь много не собиралось.— И погрозил притихшим дочерям:— Вот поглядите, не дома, у батьки на печке,— езжайте, езжайте, попроситесь домой — поздно будет.
— Не попросимся, батя,— дерзко отозвалась Клавка, и дед Силантий, вытянувший дома четвертинку ради проводин, сказал просто, по-доброму:
— Нехорошо, дочка, на провожанье с отцом так. Еще не раз вспомянешь.
Дмитрий Поляков пришел на привокзальную площадь, когда митинг начался и все на площади стояли, сдвинувшись к трибуне в красных лозунгах и флагах. Вася, пришедший с ним, сразу куда-то исчез с белоголовым подростком. С напутственным словом выступала Борисова. Громкоговорители, установленные по всей площади, разносили ее голос. Вокруг трибуны суетились фоторепортеры и кинооператоры. Дмитрий пришел проводить друга, одного из мастеров «Сельхозмаша», и теперь не знал, как его найти в огромной толпе. Юлия Сергеевна говорила увлеченно, страстно,
голос ее звенел, и Поляков стал пробираться к трибуне — ему хотелось не только слушать, но и видеть. Он мало знал ее такой и слушал с удивлением и невольно думал, какая огромная разница между тем, что он знал о ней, и тем, что видел, слышал, чувствовал и понимал. Сейчас, особенно после разговора с нею в колхозе, он почти с горечью думал, что между ними легли годы по-разному прожитой жизни.
Дмитрий глядел, слушал, и ему казалось, что вся она звучала, как отлично настроенный музыкальный инструмент,— ни на полтона выше или ниже, и какими-то скрытыми путями это передавалось толпе. Площадь замерла. Только Мош-канец, стоявший с Борисовой рядом, продолжал думать о своем. Оттого, что ему не нравилась ее позиция в распределении денег на колхозное строительство, он и сейчас думал о ней неуважительно, повторял про себя ее отдельные слова и фразы, едко переворачивал их. Это отражалось на его лице, и, спохватываясь, он время от времени придавал своему лицу строгое, торжественное выражение.
— Да, товарищи комсомольцы, и вы, старшие, их отцы и матери, родившие и воспитавшие прекрасное гордое поколение отважных, да, наступает в нашей жизни новая эпоха подвигов. Она в том, чтобы дать нашему народу изобилие всего: хлеба и мяса, квартир и книг, машин и радости! Мы, мы призваны это осуществить, товарищи! Жизнь необратима, бесконечна, неисчерпаемы ее ресурсы для человека. Надо ломать многие старые догмы и привычки, надо искать, думать, творить, драться за новое и прогрессивное. Нужно дерзать! И кому, как не молодежи, не тем, которым сейчас восемнадцать и двадцать, взять в руки никогда не стареющий вымпел жизни — поиск, дерзание? Только им! Велика наша страна — от Балтики до Тихого океана. Вся она наша, товарищи, наша, за которую пролилась кровь многих поколений, кровь наших отцов и старших братьев!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142