Осторожно ступая по натертому паркету, подошли к дивану и чинно расселись в ряд, сложив руки на коленях, не решаясь громко разговаривать и курить.
— Не позвонил, не написал,— с укоризной говорила тетя Глаша, бегая из кухни в столовую и обратно.— Где видано? Как снег на голову.
Она окинула сидевших на диване людей любопытным взглядом и опять скрылась на кухне, где уже горел керогаз и что-то жарилось.
— Что, грозная у меня хозяйка? Вот уборная, ванная, кто хочет умыться — прошу.
Гости почувствовали себя смелее, вернулись в столовую с примоченными волосами, повеселевшие, хотя всем хотелось не есть, а спать. Потапов, переглянувшись с директором МТС, пожал плечами, кивнул на Дербачева. Тот заметил и спросил:
— Вы чего?
— Да вот... С дороги бы...
— А-а! Ивановна, у тебя там...
— У нас есть, Николай Гаврилович.— Потапов тяжело, чуть косолапя, прошел в переднюю и вернулся с бутылкой.
— Когда это вы успели?
— Успели, Николай Гаврилович. Чего-чего, а это мы умеем.
Крепко подзакусив яичницей с колбасой и холодной вареной говядиной, они расположились на диванах в столовой в кабинете Дербачева и тотчас заснули. Дербачев осторожно прикрыл за собой дверь, вышел на кухню. Вымытая посуда блестела на полке. Тетя Глаша чистила керогаз.
— Чадит, проклятый, в починку два раза носила. И за что деньги только берут?
— Ложись, Ивановна, бросай к лешему.
— Скажешь тоже! — недовольно отозвалась тетя Глаша, не терпевшая вмешательства в свои дела.— Все лето почесть бездельничала, отлеживалась, отоспалась. Была бы с тобой жена, гляди, так бы не разъезжал. Дома и не видно.
Дербачев согласно кивнул и сел на табуретку.
— Покурю тут, Ивановна.
— Кури.
Глядя на нее, он задумался. Все ведь так. Лесозащитными полосами занимаемся, высотные здания строим, а газом население не обеспечим. Европа сплошь газифицирована еще после первой мировой войны. А у нас женщина день-деньской у печи толчется.
Он устал, был доволен своей поездкой и всем тем, что за это время увидел. Пусть он не имел права так долго заниматься одним делом, но он доволен. Он ощутил доверие со стороны десятков, сотен людей, его встречали дружелюбно. И он чувствовал себя не совсем ловко под их взглядами, точно в чем-то обманывал, обещал, не надеясь выполнить. Он вспомнил холодную густую окрошку у жены Лобова, разговор с маленьким конюхом, которого звали Петровичем, вспомнил пальцы Лобова, перекидывающие костяшки на счетах, и не мог понять, отчего ему было неловко.
Он заворочался на табуретке. Тетя Глаша, посматривавшая на него время от времени, неодобрительно поджала губы:
— То-то работа ваша проклятая. Ни днем тебе отдыха, ни ночью. Хоть бы сейчас думку свою бросил. Ступай, Гаврилыч, в ванную да в постель. Работа не щука, хвостом не вильнет, вглубь не уйдет!
— Сейчас, сейчас, вот докурю.
Тете Глаше давно хотелось расспросить Дербачева о жене, о сыне. После возвращения из Москвы он все в разъездах, и тетя Глаша никак не могла подступиться к щекотливому разговору, вертелась все вокруг да около, и сейчас, набравшись смелости, сказала:
— Домой-то заезжал в Москве или как?
— Заезжал, Ивановна.
— Живы-здоровы твои-то?
— Живут, что им сделается,— неохотно отозвался Дербачев, и тетя Глаша поняла, что большего из него не выжмешь.
— Неудачливый ты, посмотрю,— перетирая тарелки, сказала она неожиданно.— Годов порядочно, а счастья нету. Господи, бывают же люди счастливые! Вот мой знакомый сапожник — пьяница Терешкин—живет как сыр в масле. Попалась стоящая жена. Сейчас и пить перестал. Встречаю как-то, говорю: «Да ты вроде помолодел, Гришка!» — а он скалится: «И помолодел! А что? У меня супруженция,— жену он свою так, выдумает, черт! — супруженция, мол, огонь-баба, все в руках у нее горит, не хочешь — помолодеешь. Даже план стал выполнять. Сроду за мной такого не водилось. Вот как ваш брат на нашего действует!»
Тетя Глаша намолчалась за лето, и Дербачеву сейчас была дорога ее неторопливая воркотня, ее обстоятельный рассказ со всеми подробностями, она стала частью его одинокого холостяцкого дома. Так уж случилось. Две недели, прожитые в Москве, его окончательно убедили. Сын стал взрослым, студент, у него теперь своя жизнь, свои планы. Они встретились дружески, обещал приехать после практики на каникулы. А с женой все ясно, она прямо ему сказала в этот приезд, что при его теперешнем положении уезжать из Москвы и рисковать квартирой неразумно. И вообще пора ему сделать выводы, если хочет остаться с семьей. Сказано коротко, четко, без лишних сантиментов, как все, что она делала и говорила. Служба в Госплане выработала в ней эту безукоризненную точность.
Выводы сделаны, и давно. Все отболело и отпало, отсохшая ветка. Его мучило другое — неопределенность. Правда, ему удалось отстоять новую машину. А в остальном бесцельно проболтался в Москве. Две недели ожидания окончательно убедили его в том, что вопрос решался о нем. Слова жены относительно «его теперешнего положения» не случайны, слухи просочились и к ней. Его держали в полном неведении, вежливо и бесстрастно принимая все протесты. Самовольный приезд в Москву после категорической директивы относительно Борисовой даром не пройдет — ему дали понять достаточно твердо. О Борисовой с ним не стали и говорить, заявив, что вопрос этот дальнейшему обсуждению не подлежит. В весьма категорической форме ему предложили прекратить междоусобную возню и обратить самое серьезное внимание на предложение Борисовой относительно строительства межколхозных ГЭС на реке Острице. Предложение, несущее в себе несомненное рациональное зерно, открывающее перед областью широкие перспективы.
Он знал, чем она взяла — изысканием средств на местах. Хлестко, хотя и сомнительно. Вредно. Все то же. Слепота всегда шла рядом с преступлением. Строить ГЭС за счет колхозов — значит не давать на трудодень фактически ничего. К Сталину его так и не допустили. Ему пришлось зажать свое «я» в кулак, дело здесь было не в престиже. Нужно успеть хоть что-нибудь сделать. Формально ему предоставили право работать по-прежнему, само собой подразумевалось, что он учтет ошибки, все выправит сам. Нет, это не капитуляция. В конце концов, иметь такого оппонента, как Борисова, даже полезно, на ошибках учишься, из-за нее он чуть не завалил начатое дело. Теперь он постарается держать себя в руках. И в Москву он зря ринулся, и докладную записку на
двадцати четырех страницах машинописи зря подал. Самое главное ему удалось сохранить: ему оставили руки развязанными. Он сам себя чуть не выбил из седла, и винить некого. Несмотря на перенесенное унижение, он пытался оправдать и оправдывал. Там действительно могло быть некогда, ходили слухи о сильном обострении болезни Сталина, и вполне вероятно, что он не мог принять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142
— Не позвонил, не написал,— с укоризной говорила тетя Глаша, бегая из кухни в столовую и обратно.— Где видано? Как снег на голову.
Она окинула сидевших на диване людей любопытным взглядом и опять скрылась на кухне, где уже горел керогаз и что-то жарилось.
— Что, грозная у меня хозяйка? Вот уборная, ванная, кто хочет умыться — прошу.
Гости почувствовали себя смелее, вернулись в столовую с примоченными волосами, повеселевшие, хотя всем хотелось не есть, а спать. Потапов, переглянувшись с директором МТС, пожал плечами, кивнул на Дербачева. Тот заметил и спросил:
— Вы чего?
— Да вот... С дороги бы...
— А-а! Ивановна, у тебя там...
— У нас есть, Николай Гаврилович.— Потапов тяжело, чуть косолапя, прошел в переднюю и вернулся с бутылкой.
— Когда это вы успели?
— Успели, Николай Гаврилович. Чего-чего, а это мы умеем.
Крепко подзакусив яичницей с колбасой и холодной вареной говядиной, они расположились на диванах в столовой в кабинете Дербачева и тотчас заснули. Дербачев осторожно прикрыл за собой дверь, вышел на кухню. Вымытая посуда блестела на полке. Тетя Глаша чистила керогаз.
— Чадит, проклятый, в починку два раза носила. И за что деньги только берут?
— Ложись, Ивановна, бросай к лешему.
— Скажешь тоже! — недовольно отозвалась тетя Глаша, не терпевшая вмешательства в свои дела.— Все лето почесть бездельничала, отлеживалась, отоспалась. Была бы с тобой жена, гляди, так бы не разъезжал. Дома и не видно.
Дербачев согласно кивнул и сел на табуретку.
— Покурю тут, Ивановна.
— Кури.
Глядя на нее, он задумался. Все ведь так. Лесозащитными полосами занимаемся, высотные здания строим, а газом население не обеспечим. Европа сплошь газифицирована еще после первой мировой войны. А у нас женщина день-деньской у печи толчется.
Он устал, был доволен своей поездкой и всем тем, что за это время увидел. Пусть он не имел права так долго заниматься одним делом, но он доволен. Он ощутил доверие со стороны десятков, сотен людей, его встречали дружелюбно. И он чувствовал себя не совсем ловко под их взглядами, точно в чем-то обманывал, обещал, не надеясь выполнить. Он вспомнил холодную густую окрошку у жены Лобова, разговор с маленьким конюхом, которого звали Петровичем, вспомнил пальцы Лобова, перекидывающие костяшки на счетах, и не мог понять, отчего ему было неловко.
Он заворочался на табуретке. Тетя Глаша, посматривавшая на него время от времени, неодобрительно поджала губы:
— То-то работа ваша проклятая. Ни днем тебе отдыха, ни ночью. Хоть бы сейчас думку свою бросил. Ступай, Гаврилыч, в ванную да в постель. Работа не щука, хвостом не вильнет, вглубь не уйдет!
— Сейчас, сейчас, вот докурю.
Тете Глаше давно хотелось расспросить Дербачева о жене, о сыне. После возвращения из Москвы он все в разъездах, и тетя Глаша никак не могла подступиться к щекотливому разговору, вертелась все вокруг да около, и сейчас, набравшись смелости, сказала:
— Домой-то заезжал в Москве или как?
— Заезжал, Ивановна.
— Живы-здоровы твои-то?
— Живут, что им сделается,— неохотно отозвался Дербачев, и тетя Глаша поняла, что большего из него не выжмешь.
— Неудачливый ты, посмотрю,— перетирая тарелки, сказала она неожиданно.— Годов порядочно, а счастья нету. Господи, бывают же люди счастливые! Вот мой знакомый сапожник — пьяница Терешкин—живет как сыр в масле. Попалась стоящая жена. Сейчас и пить перестал. Встречаю как-то, говорю: «Да ты вроде помолодел, Гришка!» — а он скалится: «И помолодел! А что? У меня супруженция,— жену он свою так, выдумает, черт! — супруженция, мол, огонь-баба, все в руках у нее горит, не хочешь — помолодеешь. Даже план стал выполнять. Сроду за мной такого не водилось. Вот как ваш брат на нашего действует!»
Тетя Глаша намолчалась за лето, и Дербачеву сейчас была дорога ее неторопливая воркотня, ее обстоятельный рассказ со всеми подробностями, она стала частью его одинокого холостяцкого дома. Так уж случилось. Две недели, прожитые в Москве, его окончательно убедили. Сын стал взрослым, студент, у него теперь своя жизнь, свои планы. Они встретились дружески, обещал приехать после практики на каникулы. А с женой все ясно, она прямо ему сказала в этот приезд, что при его теперешнем положении уезжать из Москвы и рисковать квартирой неразумно. И вообще пора ему сделать выводы, если хочет остаться с семьей. Сказано коротко, четко, без лишних сантиментов, как все, что она делала и говорила. Служба в Госплане выработала в ней эту безукоризненную точность.
Выводы сделаны, и давно. Все отболело и отпало, отсохшая ветка. Его мучило другое — неопределенность. Правда, ему удалось отстоять новую машину. А в остальном бесцельно проболтался в Москве. Две недели ожидания окончательно убедили его в том, что вопрос решался о нем. Слова жены относительно «его теперешнего положения» не случайны, слухи просочились и к ней. Его держали в полном неведении, вежливо и бесстрастно принимая все протесты. Самовольный приезд в Москву после категорической директивы относительно Борисовой даром не пройдет — ему дали понять достаточно твердо. О Борисовой с ним не стали и говорить, заявив, что вопрос этот дальнейшему обсуждению не подлежит. В весьма категорической форме ему предложили прекратить междоусобную возню и обратить самое серьезное внимание на предложение Борисовой относительно строительства межколхозных ГЭС на реке Острице. Предложение, несущее в себе несомненное рациональное зерно, открывающее перед областью широкие перспективы.
Он знал, чем она взяла — изысканием средств на местах. Хлестко, хотя и сомнительно. Вредно. Все то же. Слепота всегда шла рядом с преступлением. Строить ГЭС за счет колхозов — значит не давать на трудодень фактически ничего. К Сталину его так и не допустили. Ему пришлось зажать свое «я» в кулак, дело здесь было не в престиже. Нужно успеть хоть что-нибудь сделать. Формально ему предоставили право работать по-прежнему, само собой подразумевалось, что он учтет ошибки, все выправит сам. Нет, это не капитуляция. В конце концов, иметь такого оппонента, как Борисова, даже полезно, на ошибках учишься, из-за нее он чуть не завалил начатое дело. Теперь он постарается держать себя в руках. И в Москву он зря ринулся, и докладную записку на
двадцати четырех страницах машинописи зря подал. Самое главное ему удалось сохранить: ему оставили руки развязанными. Он сам себя чуть не выбил из седла, и винить некого. Несмотря на перенесенное унижение, он пытался оправдать и оправдывал. Там действительно могло быть некогда, ходили слухи о сильном обострении болезни Сталина, и вполне вероятно, что он не мог принять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142