Отказалась я говорить. Лечила, мол, в войну, а теперь докторов много, есть кому без меня лечить. Болезнь у племянника твоего особая, тут время нужно. Посмотришь, через год пройдет все, как рукой, чай, снимет. Дам я ему лекарство — голову очищает. Память у него хорошая, все установится на место, дай бог, вон как рассказывал...
Дед Матвей, вглядываясь в Дмитрия, вытянул шею.
— Спит.
— Ему спать долго. Ровно двое суток, Матвеюшка. А проснется — увезу я тебя к себе в лес, подлечиться надо. Люблю я лес-дубраву, Матвеюшка. По старой дружбе попользую тебя. Не тужи да не мешай теперь. Потом все тебе, как думаю, обскажу лучше.
Дмитрий проснулся через день и увидел Елю Васильевну. Тело совсем ослабло. Еля Васильевна глядела на него с кроткой ласковостью. Он увидел на столе хлеб, дымящуюся миску и сразу почувствовал зверский голод. Когда приподнялся, голова закружилась. Он взглянул на старуху с подозрением.
— Здравствуй,— сказала она, размешивая в кружке.
— Здравствуйте,— буркнул Дмитрий, отыскивая глазами деда: его в землянке не оказалось.
— Выполз старик. Под вечер прояснилось, захотелось на солнышко полюбоваться. А ты вставай. На вот, выпей и вставай.
От кружки пахло едко и остро.
— Что это? — спросил он.
— Настой из трав. Пей, тебе нужно, голову сразу проясняет.
Он внимательно посмотрел на нее и вспомнил темную продолговатую горошину, сумрачные, властные глаза.
— Пей,— повторила она.— Твой дядька меня пятьдесят лет знает.
— Я не боюсь,— сказал он, поднося кружку ко рту.
— Я вас таких, в сорок втором, в сорок третьем, десятки на ноги поставила. Бывало, навезут их, родимых, полну сторожку, у кого рука, у кого голова. И контуженых, и каких угодно. Просят: лечи, бабка, самолеты не могут всех забрать. И пользую, только двое за все время преставились, да не я тому виной. Животы были разворочены, ну и отжились, родимые.
— Партизаны?
— Они. Я немцев в своей глухомани не видела, считай, не доходили. У нас места дикие, волк волка кличет каждую зорю, да и меня, чай знаешь, Волчихой зовут.
Он протянул пустую кружку.
— Как?
— Ничего. Горько. Горькое у вас лекарство, Еля Васильевна.
— Все хорошие лекарства таки есть, а в жизни оно все с горчинкой, милок. Поживешь — уразумеешь. Оставлю тебе коробочку, а в ней двадцать штук горошин. На пять месяцев тебе, милый. Позавчера была пятница, вот ты и будешь их глотать каждую пятницу вечером, когда спать ложиться. Не смотри, ты здоров совсем, а нужно, Кончится — еще дам. Год будешь глотать такие горошины.
— Если здоров, зачем глотать?
Старушечьим, скупым движением она поправила серенький платок на голове, туже подтянула узел. Опустила глаза с его лица на ноги.
— Дай срок — все придет, глотать ничего не будешь. Ты красивый мужик, сильный, мое дело тебе помочь, коли хочешь...
Он услышал и то, что она не договорила.
— Хочу,— сказал он.
Она разговаривала тихо, чуть-чуть протяжно. Ему хотелось спросить ее о многом, он не решался, слишком уж щекотливые подворачивались вопросы.
— Деда твоего заберу на месяц, один побудешь. Его подлечить да подкормить надо.— Она усмехнулась, стала моложе и проще.— Было когда-то время, чай, мы с ним другие были.
Дмитрий потянулся к кисету с махоркой. Она заметила, сделала предостерегающий жест:
— Пока будешь лекарство глотать, курить нельзя. Пить нельзя водку. А то мало поможет, да не так и скоро. От баб пока подальше держись. Тоже не бойсь, успеешь. Не сто за плечами, Митя.
Он покраснел, она говорила тихо, певуче, с тем же выражением простоты и доверия. Он слушал очень внимательно, ему хотелось спросить, откуда она все о нем знает.
Волчиха увезла деда Матвея к себе в тот же день, а наутро Дмитрий получил короткую записку от Юли. Она приехала и попросила побывать в городе. «Нам очень нужно встретиться, Дима, я соскучилась по тебе. А впереди еще много времени друг без друга. Из двадцати семи лет жизни почти девять ты отсутствовал. Раньше не от нас зависело. Я жду тебя, родной, ответь, если тебе нельзя приехать. А лучше—приезжай сам».
Он долго лежал, глядя в бревна наката. Вспоминал далекую ночь в середине июня, ночь, когда они, взявшись за руки, ходили по городу, налитому лунным светом до самых крыш. Они окончили десятилетку и получили аттестаты. Через два месяца Юля его провожала, она стеснялась его матери и держалась в сторонке. А в ту ночь, в середине июня, город был затоплен луной, и он никак не мог решиться обнять и поцеловать, и сделал это неловко, и обнял ее смелее. Они сидели над рекой, встречали рассвет. Было хорошо, в то время они не думали, что может быть наслаждение выше робкого прикосновения друг к другу то плечом, то рукой, то лицом.
Отыскивая махорку, Дмитрий потянулся к полке, вспомнил предупреждение Ели Васильевны. Он подумал о своей одежде — для города приличней не было, да и денег на дорогу — тоже. И потом — зачем? Все равно ему придется вернуться назад, в эти стены. Зачем ехать, тратить силы на дорогу, на разговоры?
Он прошелся по землянке. Открылась дверь, кто-то просунул голову. Дмитрий узнал голос деда Силантия:
— На работу не выходишь?
— Нет, сегодня не пойду. Здравствуй, Силантий Михеевич.
— Здорово были. Хвораешь?
Дмитрию раньше говорили, что Силантий ладится выдать за него одну из своих дочерей.
— А Матвей где? — спросил Силантий.
— Ноги уехал лечить.
— Ладно, значит, не идешь?
— Нет, не пойду, дядя Силантий. В город надо съездить.
— И правильно, не ходи. Ты не колхозник, а получать все одно нечего. Бывай, Дмитрий Романович.— Он махнул обтрепанным рукавом ватника.— Будь здоров. А я пойду. Надо-таки коровник заканчивать, туда-сюда, гляди, снежок брызнет.
— До свидания, Силантий Михеевич.
Дмитрий посмотрел на стукнувшую, темную от сырости дверь, стал торопливо собираться. Уже через несколько минут он навесил на землянку замок, спрятал ключ в условное место, в щель над дверью. До города он добрался под вечер на попутном грузовике. Шесть часов воевали с непролазной грязью разъезженной вконец дороги; когда выехали на выложенное булыжником шоссе, остановились. Шофер, облегченно вытирая вспотевший грязный лоб клоком промасленной ветоши, закурил и засмеялся.
— Выехали,— сказал он и удивленно посмотрел на Дмитрия, как бы приглашая порадоваться вместе.— Вот черт тебя возьми!
Перед ними на обрывистом берегу реки расстилался город. Им нужно было проехать еще мост.
— Садись,— сказал шофер, торопливо докуривая.— Мне еще долго пилить, обещал женке засветло приехать.
— Поезжай, я сам доберусь. Мне теперь недалеко. Спасибо, брат.
— За что там спасибо. Кто кому из нас говорить должен, не знаю. Бывай! — Он весело сморщил курносый нос, оглушительно чихнул и пояснил, скрываясь в кабине:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142
Дед Матвей, вглядываясь в Дмитрия, вытянул шею.
— Спит.
— Ему спать долго. Ровно двое суток, Матвеюшка. А проснется — увезу я тебя к себе в лес, подлечиться надо. Люблю я лес-дубраву, Матвеюшка. По старой дружбе попользую тебя. Не тужи да не мешай теперь. Потом все тебе, как думаю, обскажу лучше.
Дмитрий проснулся через день и увидел Елю Васильевну. Тело совсем ослабло. Еля Васильевна глядела на него с кроткой ласковостью. Он увидел на столе хлеб, дымящуюся миску и сразу почувствовал зверский голод. Когда приподнялся, голова закружилась. Он взглянул на старуху с подозрением.
— Здравствуй,— сказала она, размешивая в кружке.
— Здравствуйте,— буркнул Дмитрий, отыскивая глазами деда: его в землянке не оказалось.
— Выполз старик. Под вечер прояснилось, захотелось на солнышко полюбоваться. А ты вставай. На вот, выпей и вставай.
От кружки пахло едко и остро.
— Что это? — спросил он.
— Настой из трав. Пей, тебе нужно, голову сразу проясняет.
Он внимательно посмотрел на нее и вспомнил темную продолговатую горошину, сумрачные, властные глаза.
— Пей,— повторила она.— Твой дядька меня пятьдесят лет знает.
— Я не боюсь,— сказал он, поднося кружку ко рту.
— Я вас таких, в сорок втором, в сорок третьем, десятки на ноги поставила. Бывало, навезут их, родимых, полну сторожку, у кого рука, у кого голова. И контуженых, и каких угодно. Просят: лечи, бабка, самолеты не могут всех забрать. И пользую, только двое за все время преставились, да не я тому виной. Животы были разворочены, ну и отжились, родимые.
— Партизаны?
— Они. Я немцев в своей глухомани не видела, считай, не доходили. У нас места дикие, волк волка кличет каждую зорю, да и меня, чай знаешь, Волчихой зовут.
Он протянул пустую кружку.
— Как?
— Ничего. Горько. Горькое у вас лекарство, Еля Васильевна.
— Все хорошие лекарства таки есть, а в жизни оно все с горчинкой, милок. Поживешь — уразумеешь. Оставлю тебе коробочку, а в ней двадцать штук горошин. На пять месяцев тебе, милый. Позавчера была пятница, вот ты и будешь их глотать каждую пятницу вечером, когда спать ложиться. Не смотри, ты здоров совсем, а нужно, Кончится — еще дам. Год будешь глотать такие горошины.
— Если здоров, зачем глотать?
Старушечьим, скупым движением она поправила серенький платок на голове, туже подтянула узел. Опустила глаза с его лица на ноги.
— Дай срок — все придет, глотать ничего не будешь. Ты красивый мужик, сильный, мое дело тебе помочь, коли хочешь...
Он услышал и то, что она не договорила.
— Хочу,— сказал он.
Она разговаривала тихо, чуть-чуть протяжно. Ему хотелось спросить ее о многом, он не решался, слишком уж щекотливые подворачивались вопросы.
— Деда твоего заберу на месяц, один побудешь. Его подлечить да подкормить надо.— Она усмехнулась, стала моложе и проще.— Было когда-то время, чай, мы с ним другие были.
Дмитрий потянулся к кисету с махоркой. Она заметила, сделала предостерегающий жест:
— Пока будешь лекарство глотать, курить нельзя. Пить нельзя водку. А то мало поможет, да не так и скоро. От баб пока подальше держись. Тоже не бойсь, успеешь. Не сто за плечами, Митя.
Он покраснел, она говорила тихо, певуче, с тем же выражением простоты и доверия. Он слушал очень внимательно, ему хотелось спросить, откуда она все о нем знает.
Волчиха увезла деда Матвея к себе в тот же день, а наутро Дмитрий получил короткую записку от Юли. Она приехала и попросила побывать в городе. «Нам очень нужно встретиться, Дима, я соскучилась по тебе. А впереди еще много времени друг без друга. Из двадцати семи лет жизни почти девять ты отсутствовал. Раньше не от нас зависело. Я жду тебя, родной, ответь, если тебе нельзя приехать. А лучше—приезжай сам».
Он долго лежал, глядя в бревна наката. Вспоминал далекую ночь в середине июня, ночь, когда они, взявшись за руки, ходили по городу, налитому лунным светом до самых крыш. Они окончили десятилетку и получили аттестаты. Через два месяца Юля его провожала, она стеснялась его матери и держалась в сторонке. А в ту ночь, в середине июня, город был затоплен луной, и он никак не мог решиться обнять и поцеловать, и сделал это неловко, и обнял ее смелее. Они сидели над рекой, встречали рассвет. Было хорошо, в то время они не думали, что может быть наслаждение выше робкого прикосновения друг к другу то плечом, то рукой, то лицом.
Отыскивая махорку, Дмитрий потянулся к полке, вспомнил предупреждение Ели Васильевны. Он подумал о своей одежде — для города приличней не было, да и денег на дорогу — тоже. И потом — зачем? Все равно ему придется вернуться назад, в эти стены. Зачем ехать, тратить силы на дорогу, на разговоры?
Он прошелся по землянке. Открылась дверь, кто-то просунул голову. Дмитрий узнал голос деда Силантия:
— На работу не выходишь?
— Нет, сегодня не пойду. Здравствуй, Силантий Михеевич.
— Здорово были. Хвораешь?
Дмитрию раньше говорили, что Силантий ладится выдать за него одну из своих дочерей.
— А Матвей где? — спросил Силантий.
— Ноги уехал лечить.
— Ладно, значит, не идешь?
— Нет, не пойду, дядя Силантий. В город надо съездить.
— И правильно, не ходи. Ты не колхозник, а получать все одно нечего. Бывай, Дмитрий Романович.— Он махнул обтрепанным рукавом ватника.— Будь здоров. А я пойду. Надо-таки коровник заканчивать, туда-сюда, гляди, снежок брызнет.
— До свидания, Силантий Михеевич.
Дмитрий посмотрел на стукнувшую, темную от сырости дверь, стал торопливо собираться. Уже через несколько минут он навесил на землянку замок, спрятал ключ в условное место, в щель над дверью. До города он добрался под вечер на попутном грузовике. Шесть часов воевали с непролазной грязью разъезженной вконец дороги; когда выехали на выложенное булыжником шоссе, остановились. Шофер, облегченно вытирая вспотевший грязный лоб клоком промасленной ветоши, закурил и засмеялся.
— Выехали,— сказал он и удивленно посмотрел на Дмитрия, как бы приглашая порадоваться вместе.— Вот черт тебя возьми!
Перед ними на обрывистом берегу реки расстилался город. Им нужно было проехать еще мост.
— Садись,— сказал шофер, торопливо докуривая.— Мне еще долго пилить, обещал женке засветло приехать.
— Поезжай, я сам доберусь. Мне теперь недалеко. Спасибо, брат.
— За что там спасибо. Кто кому из нас говорить должен, не знаю. Бывай! — Он весело сморщил курносый нос, оглушительно чихнул и пояснил, скрываясь в кабине:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142