укрытые снегом, редко-редко светились
окнами хаты.
— Его устами да мед пить,— раздумчиво сказал дед Силантий.— За весь мой век один хороший председатель и был, Степка Лобов. Потому свой был человек, народу хорошего хотел. Помнишь, кума, в последний год своего председательства по три кило дал на трудодень? От него и Марфушка-то человеком стала. Видала, до правленцев дошла баба. А этот Митька пока што кот в мешке. Поживем — поглядим. Вон он как за Марфушку — двумя руками.
— А что, хорошо, Марфа-то бессменно на ферме парится. Так и надо: кто работает, того и выбирать. Нас с тобой не выберут.
— А мне без нужды, свое отработал. Мои вон дуры на
Алтай собрались, Клавка с Полькой. Хлебные места, говорят. Там, пишут, делов таких наворотили — страсть. Со всей Расеи посъезжались, хлеба, мол, горы. И путевки у них уже подписаны.
Послышался женский вздох.
— Слыхала, дед Силантий. Ноги закоченели, муженек все собирается валенки подшить — никак не соберется.
Поляков застегнул пальто, сунул руки в карманы и пошел от конторы вдоль изгороди из акации. Снег под ногами размеренно поскрипывал. Его скоро окликнули, и он остановился — голос показался ему до удивления знакомым. «Не может быть»,— подумал он, издали приглядываясь к высокой тонкой фигуре в короткой шубке и пуховом платке и угадывая окончательно.
— Добрый вечер. Это вы? — спросил он, пожимая холодную маленькую руку.— У вас что, нет перчаток?
— Есть. Здравствуй, Дмитрий.— Она поморщилась от его официального тона.— Можно ведь по-человечески, без «вы».
— Можно и без «вы».
Она взяла его под руку и шагнула на боковую тропку.
— Надень перчатки — мороз. Весна что-то не торопится,— сказал Дмитрий тихо, и она натянула перчатки на ходу и снова взяла его под руку.
Люди почти уже разошлись, гармошка умолкла. Было тихо, совсем тихо, если не считать собачьей возни где-то неподалеку. Из-за изгородей поднимались призрачно белые деревья, и Поляков не мог понять, что от него нужно, зачем Борисова оказалась здесь, ведь все уже для обоих ясно. Почему-то вспомнил Катю. В беготне последних двух недель он не написал ей ни строчки, а обещал вернуться к субботе. Он забеспокоился всерьез, ему захотелось освободиться от руки Борисовой. Он не стал этого делать. Слишком по-хорошему и давно знал он эту руку, и Катя здесь ни при чем.
— Помнится мне твое село,— сказала Борисова, прислушиваясь к тишине, и к молчанию Полякова, и к прозрачному скрипу снега под ногами.
— Мне тоже. Я хотел тебя о статье спросить. Читала о моем подвиге в «Осторецкой правде»?
— Конечно, знаю. А в чем дело?
— Все так и не так, много сложнее. Выставлен болван болваном — на посмешище. Какой идиот постарался? Дешево! — фыркнул он.— В расчете на дураков.
Борисова улыбнулась. Статья подсказана редактору ею, и «идиота» она могла спокойно принять на свой счет.
— По-твоему, нужно было отразить твою душевную сумятицу, растерянность, метания?
— Никакой статьи не требовалось. Пошло, да, да, пошло
и глупо. Скажи сама: зачем раздувать все в крикливый подвиг? Кстати, никаких метаний-шатаний не было. Просто здоровая потребность обдумать.
— Может быть, ты прав. По-своему. В селе очень нужны люди. Взгляни с другой стороны, чуть-чуть шире. «Зеленая Поляна» — все-таки «Зеленая Поляна», всего один колхоз. А сколько их таких же, отсталых, запущенных? Каждый ждет, Дмитрий, своего хозяина.
— Да какой из меня, к черту, хозяин? — взорвался Поляков.— Здесь все вперекос. Я сроду свиньи не держал...
— Успокойся, поможем. Почему я здесь? Думаешь, у меня нет больше дел, кроме этого колхоза?
— Ничего я не думаю. Ты имеешь право быть везде, где захочешь.
Она улыбнулась, теперь он заметил ее улыбку.
— Ох, как ты сейчас ошибаешься. Такого именно права я как раз не имею — быть, где мне хочется. Скажу больше: я не имею права быть сейчас здесь, надо готовить материалы к Пленуму ЦК, работы уйма. А я вот стою разговариваю с тобой.
Он осторожно покосился, промолчал. Они уже вышли за село. Перед ними были седые, темневшие к горизонту, сливавшиеся с белым небом поля, звезды искрились холодной россыпью. И потом они увидели выходящую сбоку луну — слепой, огромный диск. Снежная даль перед ними отодвинулась.
Поляков молча ждал.
— Хотела спросить, Дмитрий, веришь ты в задуманное? Ему тесно в пальто, захотелось сбросить его с себя и немного остыть.
— Делаю, раз считаю нужным. Слишком ты плохого обо мне мнения, если спрашиваешь.
— Спрашиваю ради себя, Дима. Нужно самой разобраться.
— Что так?
— Оставь иронию, не стоит. Скажи, ты веришь? Как прошло собрание? Я опоздала, у дяди Гриши что-то с мотором случилось. Только и попала на голосование.
— Мне оно не понравилось. Ты хочешь откровенности — пожалуйста. Проголосовали-то единогласно, лучше, если бы не так гладко. Многим совсем безразлично кто. Знаешь, еще никогда не испытывал ничего подобного. Им безразлично! Чинят валенки, родят детей, пашут и сеют все эти старики Силантий, Марфы и Петровичи. И в этом их сила. Своеобразная самозащита. Рефлекс, если хочешь. Арест Лобова явился непоправимым ударом для колхоза. До сих пор не опомнятся. Не верят. Чудовищное преступление! За пятьдесят второй год с колхоза взяли чуть ли не тройную сумму всех налогов и поставок. Теперь я понимаю так — карательная мера, что ли?
Как их теперь по-настоящему расшевелить? Чтобы поверили, с ними надо жить долго, всегда.
— Чепуху ты говоришь,— глухо сказала Борисова.— Я точно не знаю, но делалось так: кто-то в районе не мог выполнить своих норм поставок, просили помочь более сильных.
— Ну и допросились. Форменный разбой посреди белого дня.
— Глупо сравнивать. И вообще к чему этот разговор?
— Объясняю тебе, почему я здесь.
— Не верю,— услышал он жесткий голос.— Все ты на ходу придумываешь.
— Помнишь Дербачева? — спросил он тихо.
— Я очень хорошо его помню...— Он почувствовал локтем, как она напряглась.
— Разговаривали уже после: его отстранили от работы, еще Сталин не умер. Можно жить сто лет и ничего не понять. Мне стыдно вспомнить наш разговор, таким щенком я был перед ним. Тогда я не все понял, объяснил озлобленностью. Сейчас только начинаю понимать. Все говорили, говорили, говорили... Каскады лжи! А делалось черт знает что! Здесь, здесь, именно здесь,— Поляков пнул каблуком в мерзлую землю,— здесь, в этих Зеленых Полянах, будет все решено. Вот почему я здесь. Конечно, не один я. Перед деревней разговаривал я с одним инженером, из Минска к нам на завод перевелся. Умница мужик, что-то с семьей у него. Объехал десяток городов, везде стронулось, Юля, пошло, теперь не остановишь. Мы с ним откровенно говорили. Начинать надо именно отсюда. Понимаешь? Я знаю, ты понимаешь, даже если не признаешься.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142
окнами хаты.
— Его устами да мед пить,— раздумчиво сказал дед Силантий.— За весь мой век один хороший председатель и был, Степка Лобов. Потому свой был человек, народу хорошего хотел. Помнишь, кума, в последний год своего председательства по три кило дал на трудодень? От него и Марфушка-то человеком стала. Видала, до правленцев дошла баба. А этот Митька пока што кот в мешке. Поживем — поглядим. Вон он как за Марфушку — двумя руками.
— А что, хорошо, Марфа-то бессменно на ферме парится. Так и надо: кто работает, того и выбирать. Нас с тобой не выберут.
— А мне без нужды, свое отработал. Мои вон дуры на
Алтай собрались, Клавка с Полькой. Хлебные места, говорят. Там, пишут, делов таких наворотили — страсть. Со всей Расеи посъезжались, хлеба, мол, горы. И путевки у них уже подписаны.
Послышался женский вздох.
— Слыхала, дед Силантий. Ноги закоченели, муженек все собирается валенки подшить — никак не соберется.
Поляков застегнул пальто, сунул руки в карманы и пошел от конторы вдоль изгороди из акации. Снег под ногами размеренно поскрипывал. Его скоро окликнули, и он остановился — голос показался ему до удивления знакомым. «Не может быть»,— подумал он, издали приглядываясь к высокой тонкой фигуре в короткой шубке и пуховом платке и угадывая окончательно.
— Добрый вечер. Это вы? — спросил он, пожимая холодную маленькую руку.— У вас что, нет перчаток?
— Есть. Здравствуй, Дмитрий.— Она поморщилась от его официального тона.— Можно ведь по-человечески, без «вы».
— Можно и без «вы».
Она взяла его под руку и шагнула на боковую тропку.
— Надень перчатки — мороз. Весна что-то не торопится,— сказал Дмитрий тихо, и она натянула перчатки на ходу и снова взяла его под руку.
Люди почти уже разошлись, гармошка умолкла. Было тихо, совсем тихо, если не считать собачьей возни где-то неподалеку. Из-за изгородей поднимались призрачно белые деревья, и Поляков не мог понять, что от него нужно, зачем Борисова оказалась здесь, ведь все уже для обоих ясно. Почему-то вспомнил Катю. В беготне последних двух недель он не написал ей ни строчки, а обещал вернуться к субботе. Он забеспокоился всерьез, ему захотелось освободиться от руки Борисовой. Он не стал этого делать. Слишком по-хорошему и давно знал он эту руку, и Катя здесь ни при чем.
— Помнится мне твое село,— сказала Борисова, прислушиваясь к тишине, и к молчанию Полякова, и к прозрачному скрипу снега под ногами.
— Мне тоже. Я хотел тебя о статье спросить. Читала о моем подвиге в «Осторецкой правде»?
— Конечно, знаю. А в чем дело?
— Все так и не так, много сложнее. Выставлен болван болваном — на посмешище. Какой идиот постарался? Дешево! — фыркнул он.— В расчете на дураков.
Борисова улыбнулась. Статья подсказана редактору ею, и «идиота» она могла спокойно принять на свой счет.
— По-твоему, нужно было отразить твою душевную сумятицу, растерянность, метания?
— Никакой статьи не требовалось. Пошло, да, да, пошло
и глупо. Скажи сама: зачем раздувать все в крикливый подвиг? Кстати, никаких метаний-шатаний не было. Просто здоровая потребность обдумать.
— Может быть, ты прав. По-своему. В селе очень нужны люди. Взгляни с другой стороны, чуть-чуть шире. «Зеленая Поляна» — все-таки «Зеленая Поляна», всего один колхоз. А сколько их таких же, отсталых, запущенных? Каждый ждет, Дмитрий, своего хозяина.
— Да какой из меня, к черту, хозяин? — взорвался Поляков.— Здесь все вперекос. Я сроду свиньи не держал...
— Успокойся, поможем. Почему я здесь? Думаешь, у меня нет больше дел, кроме этого колхоза?
— Ничего я не думаю. Ты имеешь право быть везде, где захочешь.
Она улыбнулась, теперь он заметил ее улыбку.
— Ох, как ты сейчас ошибаешься. Такого именно права я как раз не имею — быть, где мне хочется. Скажу больше: я не имею права быть сейчас здесь, надо готовить материалы к Пленуму ЦК, работы уйма. А я вот стою разговариваю с тобой.
Он осторожно покосился, промолчал. Они уже вышли за село. Перед ними были седые, темневшие к горизонту, сливавшиеся с белым небом поля, звезды искрились холодной россыпью. И потом они увидели выходящую сбоку луну — слепой, огромный диск. Снежная даль перед ними отодвинулась.
Поляков молча ждал.
— Хотела спросить, Дмитрий, веришь ты в задуманное? Ему тесно в пальто, захотелось сбросить его с себя и немного остыть.
— Делаю, раз считаю нужным. Слишком ты плохого обо мне мнения, если спрашиваешь.
— Спрашиваю ради себя, Дима. Нужно самой разобраться.
— Что так?
— Оставь иронию, не стоит. Скажи, ты веришь? Как прошло собрание? Я опоздала, у дяди Гриши что-то с мотором случилось. Только и попала на голосование.
— Мне оно не понравилось. Ты хочешь откровенности — пожалуйста. Проголосовали-то единогласно, лучше, если бы не так гладко. Многим совсем безразлично кто. Знаешь, еще никогда не испытывал ничего подобного. Им безразлично! Чинят валенки, родят детей, пашут и сеют все эти старики Силантий, Марфы и Петровичи. И в этом их сила. Своеобразная самозащита. Рефлекс, если хочешь. Арест Лобова явился непоправимым ударом для колхоза. До сих пор не опомнятся. Не верят. Чудовищное преступление! За пятьдесят второй год с колхоза взяли чуть ли не тройную сумму всех налогов и поставок. Теперь я понимаю так — карательная мера, что ли?
Как их теперь по-настоящему расшевелить? Чтобы поверили, с ними надо жить долго, всегда.
— Чепуху ты говоришь,— глухо сказала Борисова.— Я точно не знаю, но делалось так: кто-то в районе не мог выполнить своих норм поставок, просили помочь более сильных.
— Ну и допросились. Форменный разбой посреди белого дня.
— Глупо сравнивать. И вообще к чему этот разговор?
— Объясняю тебе, почему я здесь.
— Не верю,— услышал он жесткий голос.— Все ты на ходу придумываешь.
— Помнишь Дербачева? — спросил он тихо.
— Я очень хорошо его помню...— Он почувствовал локтем, как она напряглась.
— Разговаривали уже после: его отстранили от работы, еще Сталин не умер. Можно жить сто лет и ничего не понять. Мне стыдно вспомнить наш разговор, таким щенком я был перед ним. Тогда я не все понял, объяснил озлобленностью. Сейчас только начинаю понимать. Все говорили, говорили, говорили... Каскады лжи! А делалось черт знает что! Здесь, здесь, именно здесь,— Поляков пнул каблуком в мерзлую землю,— здесь, в этих Зеленых Полянах, будет все решено. Вот почему я здесь. Конечно, не один я. Перед деревней разговаривал я с одним инженером, из Минска к нам на завод перевелся. Умница мужик, что-то с семьей у него. Объехал десяток городов, везде стронулось, Юля, пошло, теперь не остановишь. Мы с ним откровенно говорили. Начинать надо именно отсюда. Понимаешь? Я знаю, ты понимаешь, даже если не признаешься.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142