И молодые тополя на развалинах, и сами
развалины, и небо, и раздавленная гильза под ногами, и гудки паровозов, и он сам. Он даже не знал, зачем вернулся сюда после долгих четырех лет скитаний, эшелонов, решеток, бараков, охранников, чужих городов, чужих людей, побоев, работы, бесконечной, беспросветной, тяжелой работы. Она сломила его. Он не помнил, когда это произошло. Одно время он вдруг просто забыл, как его зовут. В те ночи и во сне он дробил камень, и стук молота для него не прекращался ни на секунду. Он зажимал уши, садился на нарах и невидящими глазами глядел на все вокруг. Никто не обращал на него внимания. В бараке многие вот так вскакивали, озирались во сне и ничего не видели. В то время он и стал забывать все связанное с прошлым, с детством и юностью. Он стал автоматом, и ничем больше. Теперь ему было безразлично и это.
Он опять подумал о матери. Только из-за нее он оказался здесь, в Осторецке.
Развалины громоздились высоко, проржавевшие, погнутые балки торчали концами в разные стороны. Он не торопился. Он теперь жалел, что ему пришлось вернуться в этот город. Иначе, правда, было нельзя, вернее, он не хотел другого города. Если есть город, в котором ты родился и вырос, то почему не вернуться? Ведь куда-то все равно нужно возвращаться... Не ему нужно, а другим, и тут ничего не поделаешь. Есть города, в которые необходимо возвращаться. Он смутно понимал сейчас эту жестокую необходимость и хотел, чтобы ее не было. Он хотел, чтобы ее не было, этой необходимости возвращаться. Теперь поздно, он успел вернуться раньше, чем пришла к нему такая мысль. И он почувствовал волнение. У него задергалось правое веко, и все кругом взялось серым. Он подождал, пока чуть-чуть прояснится перед глазами, и прислонился плечом к обломку стены.
— Подожди, братишка,— попросил он проходившего мимо молодого длиннолицего железнодорожника с зеленым фонарем.— Скажи, пожалуйста, какое сегодня число?
— Двадцать четвертое.
— А месяц?
— Май.
Железнодорожник ответил раньше, чем понял необычность вопроса, и пошел и вдруг остановился и посмотрел на человека с солдатским вещмешком.
— Да... Скажи, пожалуйста... год? Какой сейчас год? Железнодорожник неизвестно почему не разозлился и пожал плечами.
— Сорок шестой...
— Сорок шестой! Скажи!—Он долго пытался что-то
высчитать, не смог и возбужденно повторил: — Подумать только, сорок шестой!
Время от времени оглядываясь, железнодорожник пошел дальше, потом остановился. Человек с вещмешком сразу забыл о нем.
— Подумать только, сорок шестой!
Он заторопился. Теперь ему не стоялось на месте. Озадаченный железнодорожник видел, как он поправил вещмешок и направился к выходу на привокзальную площадь. Он шел и думал: уже сорок шестой! Подумать только, до каких пор он дожил!
Человек с вещмешком не стал садиться в автобус, хотя очень торопился. Он шел полуразрушенными улицами и с трудом их узнавал. Никто не обращал на него внимания, на улицах было много людей с вещмешками. Они всегда куда-то спешили, откуда-то и куда-то направлялись. Кое-где начинали восстанавливать разрушенные дома, кое-где дома были уже отстроены. Часто среди развалин встречались домики, слепленные из листов жести, из досок, кирпичей и бревен. Так называемые индивидуальные застройки.
Они даже оживляли сплошные развалины старых каменных домов, они заполняли черные провалы. Послевоенный усталый город, не раз прокатились через него фронты.
Человек не заметил, как подошел к своей улице. Он ее сразу узнал по огромному магазину в четыре этажа. Массивные, старинной кладки стены не могли разрушить ни снаряды, ни бомбы: обгорев, они выстояли, и в окнах всех четырех этажей зеленела трава. Дом стоял безмолвной каменной коробкой — у людей пока не дошли до него руки. Дальше вся улица лежала в развалинах. Здесь даже не было сооруженных на скорую руку хибарок. И середина улицы здесь не расчищена, сквозь исковерканный асфальт проросла странная бледно-зеленая трава с тонкими и узкими усиками. Человек с вещмешком оглянулся. Ему показалось, что он ошибся и попал куда-то в другой город. Ведь прямо перед ним должен находиться приземистый двухэтажный дом. Их квартира была на втором этаже. Квартира номер шестнадцать. Из двух комнат. Он мог бы поклясться: дом стоял именно здесь, и на втором этаже была шестнадцатая квартира из двух комнат. Он ничего не понимал.
Было слишком много всего, чтобы так быстро разобраться. Ему сейчас очень хотелось заплакать. И еще он почувствовал на себе чей-то взгляд. Смотрели сзади. Он оглянулся и увидел старуху в залатанном на локтях немецком френче, в кирзовых сапогах, в юбке, сшитой из двух цветных лоскутов. Человек вспоминал, где он видел эту старуху раньше. У нее был кривой, заостренный нос, и он не мог вспомнить. Старуха, очевидно, ждала, когда к ней обратятся.
— Здравствуй, бабушка,— сказал он, подходя ближе и опускаясь на груду битых кирпичей. В последний момент он почувствовал сильную усталость.
— Здравствуй, милый. Пожелтевшие зубы у старухи все целы.
— А из жильцов никого нет? Вон из того дома? — он кивнул на развалины.— Не знаете?
— Жильцов?
Припоминая, старуха посмотрела вверх. В небе ничего не было. Старуха оживилась, обрадовалась.
— И-и, милый, никого. Здесь докторица жила. Галина Ивановна Полякова. Она еще мою внучку Вареньку лечила. В тридцать пятом, помнится. Знаете мою Вареньку?
— Нет, Вареньку я не знаю.
— Моя Варенька теперь в Москве,— с деланным равнодушием сообщила старуха.— Туда работать перевели по комсомольской линии. Понятливая она у нас.
— А сама Полякова?
— И-и, милый... Самой докторицы нет на белом свете. В сорок третьем, зимой... Говорят, с партизанами была в связях, ей памятник сейчас на Центральной площади. Как вешали, народу, говорят, было... Я не пошла, боюсь, как человека убивают, Вареньку мою она вылечила.
Старуха говорила и говорила. И от какого недуга вылечила Вареньку докторица, и все пыталась вспомнить, как называется болезнь по-научному.
Галина Ивановна Полякова. Вот как... ведь и его фамилия Поляков... Он, несомненно, Поляков. Как дважды два. У них у всех одна фамилия. И у матери, и у отца, и у него. Он помнит, как в школе его называли Поляковым. И это взволновало его еще больше. Ему захотелось уйти. А старуха все говорила. Он смотрел на ее рот с крепкими желтыми зубами. Интересно, они вставные?
Старуха жила в одиночестве и обрадовалась случайному собеседнику. Она лишь под конец вспомнила о нем и спросила, не пропавший ли он сын, и он удивленно поглядел на нее и пошел, и старуха огорченно смотрела ему вслед. Она еще не наговорилась, а рядом никого не было.
А Полякову было легче сейчас идти, чем стоять или
разговаривать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142
развалины, и небо, и раздавленная гильза под ногами, и гудки паровозов, и он сам. Он даже не знал, зачем вернулся сюда после долгих четырех лет скитаний, эшелонов, решеток, бараков, охранников, чужих городов, чужих людей, побоев, работы, бесконечной, беспросветной, тяжелой работы. Она сломила его. Он не помнил, когда это произошло. Одно время он вдруг просто забыл, как его зовут. В те ночи и во сне он дробил камень, и стук молота для него не прекращался ни на секунду. Он зажимал уши, садился на нарах и невидящими глазами глядел на все вокруг. Никто не обращал на него внимания. В бараке многие вот так вскакивали, озирались во сне и ничего не видели. В то время он и стал забывать все связанное с прошлым, с детством и юностью. Он стал автоматом, и ничем больше. Теперь ему было безразлично и это.
Он опять подумал о матери. Только из-за нее он оказался здесь, в Осторецке.
Развалины громоздились высоко, проржавевшие, погнутые балки торчали концами в разные стороны. Он не торопился. Он теперь жалел, что ему пришлось вернуться в этот город. Иначе, правда, было нельзя, вернее, он не хотел другого города. Если есть город, в котором ты родился и вырос, то почему не вернуться? Ведь куда-то все равно нужно возвращаться... Не ему нужно, а другим, и тут ничего не поделаешь. Есть города, в которые необходимо возвращаться. Он смутно понимал сейчас эту жестокую необходимость и хотел, чтобы ее не было. Он хотел, чтобы ее не было, этой необходимости возвращаться. Теперь поздно, он успел вернуться раньше, чем пришла к нему такая мысль. И он почувствовал волнение. У него задергалось правое веко, и все кругом взялось серым. Он подождал, пока чуть-чуть прояснится перед глазами, и прислонился плечом к обломку стены.
— Подожди, братишка,— попросил он проходившего мимо молодого длиннолицего железнодорожника с зеленым фонарем.— Скажи, пожалуйста, какое сегодня число?
— Двадцать четвертое.
— А месяц?
— Май.
Железнодорожник ответил раньше, чем понял необычность вопроса, и пошел и вдруг остановился и посмотрел на человека с солдатским вещмешком.
— Да... Скажи, пожалуйста... год? Какой сейчас год? Железнодорожник неизвестно почему не разозлился и пожал плечами.
— Сорок шестой...
— Сорок шестой! Скажи!—Он долго пытался что-то
высчитать, не смог и возбужденно повторил: — Подумать только, сорок шестой!
Время от времени оглядываясь, железнодорожник пошел дальше, потом остановился. Человек с вещмешком сразу забыл о нем.
— Подумать только, сорок шестой!
Он заторопился. Теперь ему не стоялось на месте. Озадаченный железнодорожник видел, как он поправил вещмешок и направился к выходу на привокзальную площадь. Он шел и думал: уже сорок шестой! Подумать только, до каких пор он дожил!
Человек с вещмешком не стал садиться в автобус, хотя очень торопился. Он шел полуразрушенными улицами и с трудом их узнавал. Никто не обращал на него внимания, на улицах было много людей с вещмешками. Они всегда куда-то спешили, откуда-то и куда-то направлялись. Кое-где начинали восстанавливать разрушенные дома, кое-где дома были уже отстроены. Часто среди развалин встречались домики, слепленные из листов жести, из досок, кирпичей и бревен. Так называемые индивидуальные застройки.
Они даже оживляли сплошные развалины старых каменных домов, они заполняли черные провалы. Послевоенный усталый город, не раз прокатились через него фронты.
Человек не заметил, как подошел к своей улице. Он ее сразу узнал по огромному магазину в четыре этажа. Массивные, старинной кладки стены не могли разрушить ни снаряды, ни бомбы: обгорев, они выстояли, и в окнах всех четырех этажей зеленела трава. Дом стоял безмолвной каменной коробкой — у людей пока не дошли до него руки. Дальше вся улица лежала в развалинах. Здесь даже не было сооруженных на скорую руку хибарок. И середина улицы здесь не расчищена, сквозь исковерканный асфальт проросла странная бледно-зеленая трава с тонкими и узкими усиками. Человек с вещмешком оглянулся. Ему показалось, что он ошибся и попал куда-то в другой город. Ведь прямо перед ним должен находиться приземистый двухэтажный дом. Их квартира была на втором этаже. Квартира номер шестнадцать. Из двух комнат. Он мог бы поклясться: дом стоял именно здесь, и на втором этаже была шестнадцатая квартира из двух комнат. Он ничего не понимал.
Было слишком много всего, чтобы так быстро разобраться. Ему сейчас очень хотелось заплакать. И еще он почувствовал на себе чей-то взгляд. Смотрели сзади. Он оглянулся и увидел старуху в залатанном на локтях немецком френче, в кирзовых сапогах, в юбке, сшитой из двух цветных лоскутов. Человек вспоминал, где он видел эту старуху раньше. У нее был кривой, заостренный нос, и он не мог вспомнить. Старуха, очевидно, ждала, когда к ней обратятся.
— Здравствуй, бабушка,— сказал он, подходя ближе и опускаясь на груду битых кирпичей. В последний момент он почувствовал сильную усталость.
— Здравствуй, милый. Пожелтевшие зубы у старухи все целы.
— А из жильцов никого нет? Вон из того дома? — он кивнул на развалины.— Не знаете?
— Жильцов?
Припоминая, старуха посмотрела вверх. В небе ничего не было. Старуха оживилась, обрадовалась.
— И-и, милый, никого. Здесь докторица жила. Галина Ивановна Полякова. Она еще мою внучку Вареньку лечила. В тридцать пятом, помнится. Знаете мою Вареньку?
— Нет, Вареньку я не знаю.
— Моя Варенька теперь в Москве,— с деланным равнодушием сообщила старуха.— Туда работать перевели по комсомольской линии. Понятливая она у нас.
— А сама Полякова?
— И-и, милый... Самой докторицы нет на белом свете. В сорок третьем, зимой... Говорят, с партизанами была в связях, ей памятник сейчас на Центральной площади. Как вешали, народу, говорят, было... Я не пошла, боюсь, как человека убивают, Вареньку мою она вылечила.
Старуха говорила и говорила. И от какого недуга вылечила Вареньку докторица, и все пыталась вспомнить, как называется болезнь по-научному.
Галина Ивановна Полякова. Вот как... ведь и его фамилия Поляков... Он, несомненно, Поляков. Как дважды два. У них у всех одна фамилия. И у матери, и у отца, и у него. Он помнит, как в школе его называли Поляковым. И это взволновало его еще больше. Ему захотелось уйти. А старуха все говорила. Он смотрел на ее рот с крепкими желтыми зубами. Интересно, они вставные?
Старуха жила в одиночестве и обрадовалась случайному собеседнику. Она лишь под конец вспомнила о нем и спросила, не пропавший ли он сын, и он удивленно поглядел на нее и пошел, и старуха огорченно смотрела ему вслед. Она еще не наговорилась, а рядом никого не было.
А Полякову было легче сейчас идти, чем стоять или
разговаривать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142