И старику показалось, что он подсматривает и видит то, чего видеть не надо. Но не мог заставить себя отвернуться. Он сразу расположился душой к этой высокой девушке. Война кончилась — только бы жить да радоваться. Кому, как не деду Матвею, знать, что молодые годы промелькнут — не увидишь, молодая радость не повторяется больше в человеке. Кому, как не ему? А зло, содеянное людьми, калечит жизнь этих двоих в самом начале.
Дед Матвей, сидя на верстаке боком, крутил цигарку, глядел на молодую женщину. Сейчас он жалел ее больше племянника. Ему хотелось подойти и сказать: иди, милая, иди своим путем. Ступай. Тут тебе нечего делать, ничем ты не поможешь, иди, иди, ищи свою долю в других местах.
Дед Матвей закурил и терпеливо ждал. Девушка стояла под яблоней, хрупкая, беспомощная. В глубине сада, никого не замечая, ничего не видя, ходил и ходил Дмитрий. Девушка тронулась с места, дед Матвей испугался, чуть не крикнул: «Подожди! Все равно ничего не будет, зачем зря бередить человека?»
Над садом кружились ласточки, старик слышал их краем уха. Им всегда хватало корма, они с веселым щебетом гонялись друг за другом. Девушка медленно подходила к Дмитрию.
— Дима,— тихонько окликнула она.
Он прошел мимо, равнодушный и безразличный. Она торопливо догнала и пошла рядом, взяла за руку, пытаясь остановить.
— Это я, Дима. Помнишь?.. Это я! — услышал дед Матвей.— Я — Юля. Помнишь Юлю Борисову? Дима!.. Ну, Дима же! Неужели не помнишь?
Дед Матвей, придерживаясь за поясницу, подошел ближе, встал за яблоней. Дмитрий смотрел на девушку в упор и все с тем же безразличным выражением. Неподвижные глаза, заросшее полное лицо.
— Дима! Вспомни же...
Он не понимал, чего от него хотят.
— Это я... Юля Борисова. Помнишь наш класс? Как мы ходили купаться... А потом ты уехал в эту военную школу, а я в институт поступила... Потом война началась... Ты приходил однажды связным, неужели не помнишь? Облаву помнишь? Пустырь? Пустырь в Осто-рецке? Я тогда тебе сказала, что люблю... Ты меня поцеловал, почти рядом с немцами мы лежали. Ты шептал что-то... Вроде для нас никогда не будет смерти... А больше у нас ни на что не хватило времени... У немцев карманные фонарики, рассыпались по всему пустырю, медленно, медленно приближались... Сразу с двух сторон. Неужели забыл? Это же я! Я! Твоя Юлька...
Она была бледна, и дед Матвей видел ее слабые городские руки.
Она беспомощно шевельнула ими, вздрогнула и отступила от Дмитрия, прикрываясь ладонями, защищая себя, испугавшись своей смелости.
— Я! — сказал Дмитрий, мучительно и беспомощно морща лоб, пытаясь что-то понять.— Я...— повторил он тише. В нем просыпались смутные дрожащие воспоминания, в лице что-то сдвигалось, просилось наружу, и старик впервые увидел глаза человека. В них много старания понять. От напряжения веки дрожали и губы дергались. Дмитрий поднял голову.
Юля шагнула к нему:
—- Дима, ну, посмотри ты на меня, смотри, я — Юлька.
— Юлька? Я знаю, идти надо.
— Да ведь это я, Дима! Зачем ты все ходишь?
Она еще говорила, близко заглядывая ему в лицо, но дед Матвей уже знал, что все напрасно. Он подошел к девушке:
— Не трогай его. Пойдем.
Она, опустошенная, покорно пошла за ним, все время чувствуя на себе взгляд больного. Если бы она оглянулась, она бы увидела в его неподвижных и темных глазах,
сразу переставших моргать, страх. Ему было страшно оставаться. Он поглядел на бессильно повисшие от жары листья, на твердую, высохшую в камень, землю, увидел неподвижное солнце, услышал стеклянное щебетание ласточек. Он стиснул руки, снова зашагал взад и вперед возмущенно и, фыркнув, остановился. За изгородью стояла женщина. Совсем настоящее, здоровое лицо среди зеленых листьев.
— Здравствуй, Митька,— сказала женщина.
— Здравствуй,— ответил он.— Ты кто?
— Марфа. Он подумал:
— А те, которые были здесь?
— Это дед небось?
— Не знаю... Дед... Еще кто-то. Все врут, врут.
Она прыснула в кулак, морща облупившийся от жары нос.
— А ты приходи сегодня ко мне, на зорьке. Я тебя вмиг небось вылечу. Придешь?
— Куда?
— Вот дурень... Через одну хату. Я там живу небось.
— Ну и что?
— У меня самогонка есть. Глотнешь — сразу с тебя дурь соскочит.
Он силился понять, брови у него разъехались, наморщив кожу к вискам, пальцы рук шевелились. Марфа еще раз прыснула и, подмигнув, исчезла в зелени. Он снова остался один, прежнего страха в его глазах не было.
В это время Борисова сидела у входа в землянку. Дед Матвей слушал ее рассказ, следя за тонкими, нервными руками, теребившими старую соломенную шляпу. Под конец она заплакала и, стыдясь, небрежно смахнула слезы кончиками пальцев.
— При первой возможности приеду,— сказала она.
— Не береди ты себя. Погодить надо.
— Нет, Матвей Никандрович, посоветуюсь кое с кем и приеду. Его ведь лечить нужно, серьезно лечить.
— Даст бог, пройдет. Смотрю на него, изболелся весь. А подчас не верю — здоровый же человек. Ест, пьет, посмотри вон — ходит. А в памяти... дыры. Вроде и соображает что-то, а про себя не помнит.
Юля сжала пальцы, они тихонько и жалко хрустнули.
— Нужно предпринять все возможное. Я не верю, чтобы нельзя вылечить. Не верю! Я... я люблю его, Матвей Никандрович.
Дед Матвей сосредоточенно глядел перед собой, и она не знала, слушает ли он, верит ли. Ей так нужно было, чтобы ей сейчас верили.
Дмитрий часто просыпался, в темноте начинал прислушиваться к дыханию старика. Ему не нравилось, что старик, вздыхая, ворочался. Не хотелось, чтобы рядом кто-то не спал и мешал ему думать. Он приходил в ярость. По какому праву ему мешают? Ведь он ничего не требует, ничего ему не надо. Он хотел только одного — тишины. Его не хотели оставить в покое, вокруг него все что-то вертелись, спрашивали, смотрели. Он не помнил, как попал в это село. Он говорил с людьми, сам не зная, о чем. Он не мог избавиться от людей, их лица мелькали перед ним, непонятные и чужие. И тогда ему казалось, что это не он говорит, а кто-то другой за него. И сегодня опять что-то было. Не совсем привычное. Что? Кто? Как? Он помнил только ощущение боли в затылке и висках. Она еще не совсем ушла. Ему показалось, что она опять усилится, и ему стало страшно. Он боялся боли, очень боялся. И ждал. Когда приходила боль в голове, он чувствовал себя спокойнее, это было привычное. А сейчас боли почти не было, и он ничего не мог с этим поделать, все в нем опять сдвинулось, внезапная мысль мелькнула в нем, болезненная, острая. Он испугался не этой мысли, а того, что это что-то новое. Непривычное ощущение удушья, частое покалывание в висках, затем в затылке не проходило, оно настойчиво напоминало о себе в течение всего дня, и он лег спать, взвинченный до предела, лег и закрыл глаза, чтобы обмануть следившего за ним старика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142
Дед Матвей, сидя на верстаке боком, крутил цигарку, глядел на молодую женщину. Сейчас он жалел ее больше племянника. Ему хотелось подойти и сказать: иди, милая, иди своим путем. Ступай. Тут тебе нечего делать, ничем ты не поможешь, иди, иди, ищи свою долю в других местах.
Дед Матвей закурил и терпеливо ждал. Девушка стояла под яблоней, хрупкая, беспомощная. В глубине сада, никого не замечая, ничего не видя, ходил и ходил Дмитрий. Девушка тронулась с места, дед Матвей испугался, чуть не крикнул: «Подожди! Все равно ничего не будет, зачем зря бередить человека?»
Над садом кружились ласточки, старик слышал их краем уха. Им всегда хватало корма, они с веселым щебетом гонялись друг за другом. Девушка медленно подходила к Дмитрию.
— Дима,— тихонько окликнула она.
Он прошел мимо, равнодушный и безразличный. Она торопливо догнала и пошла рядом, взяла за руку, пытаясь остановить.
— Это я, Дима. Помнишь?.. Это я! — услышал дед Матвей.— Я — Юля. Помнишь Юлю Борисову? Дима!.. Ну, Дима же! Неужели не помнишь?
Дед Матвей, придерживаясь за поясницу, подошел ближе, встал за яблоней. Дмитрий смотрел на девушку в упор и все с тем же безразличным выражением. Неподвижные глаза, заросшее полное лицо.
— Дима! Вспомни же...
Он не понимал, чего от него хотят.
— Это я... Юля Борисова. Помнишь наш класс? Как мы ходили купаться... А потом ты уехал в эту военную школу, а я в институт поступила... Потом война началась... Ты приходил однажды связным, неужели не помнишь? Облаву помнишь? Пустырь? Пустырь в Осто-рецке? Я тогда тебе сказала, что люблю... Ты меня поцеловал, почти рядом с немцами мы лежали. Ты шептал что-то... Вроде для нас никогда не будет смерти... А больше у нас ни на что не хватило времени... У немцев карманные фонарики, рассыпались по всему пустырю, медленно, медленно приближались... Сразу с двух сторон. Неужели забыл? Это же я! Я! Твоя Юлька...
Она была бледна, и дед Матвей видел ее слабые городские руки.
Она беспомощно шевельнула ими, вздрогнула и отступила от Дмитрия, прикрываясь ладонями, защищая себя, испугавшись своей смелости.
— Я! — сказал Дмитрий, мучительно и беспомощно морща лоб, пытаясь что-то понять.— Я...— повторил он тише. В нем просыпались смутные дрожащие воспоминания, в лице что-то сдвигалось, просилось наружу, и старик впервые увидел глаза человека. В них много старания понять. От напряжения веки дрожали и губы дергались. Дмитрий поднял голову.
Юля шагнула к нему:
—- Дима, ну, посмотри ты на меня, смотри, я — Юлька.
— Юлька? Я знаю, идти надо.
— Да ведь это я, Дима! Зачем ты все ходишь?
Она еще говорила, близко заглядывая ему в лицо, но дед Матвей уже знал, что все напрасно. Он подошел к девушке:
— Не трогай его. Пойдем.
Она, опустошенная, покорно пошла за ним, все время чувствуя на себе взгляд больного. Если бы она оглянулась, она бы увидела в его неподвижных и темных глазах,
сразу переставших моргать, страх. Ему было страшно оставаться. Он поглядел на бессильно повисшие от жары листья, на твердую, высохшую в камень, землю, увидел неподвижное солнце, услышал стеклянное щебетание ласточек. Он стиснул руки, снова зашагал взад и вперед возмущенно и, фыркнув, остановился. За изгородью стояла женщина. Совсем настоящее, здоровое лицо среди зеленых листьев.
— Здравствуй, Митька,— сказала женщина.
— Здравствуй,— ответил он.— Ты кто?
— Марфа. Он подумал:
— А те, которые были здесь?
— Это дед небось?
— Не знаю... Дед... Еще кто-то. Все врут, врут.
Она прыснула в кулак, морща облупившийся от жары нос.
— А ты приходи сегодня ко мне, на зорьке. Я тебя вмиг небось вылечу. Придешь?
— Куда?
— Вот дурень... Через одну хату. Я там живу небось.
— Ну и что?
— У меня самогонка есть. Глотнешь — сразу с тебя дурь соскочит.
Он силился понять, брови у него разъехались, наморщив кожу к вискам, пальцы рук шевелились. Марфа еще раз прыснула и, подмигнув, исчезла в зелени. Он снова остался один, прежнего страха в его глазах не было.
В это время Борисова сидела у входа в землянку. Дед Матвей слушал ее рассказ, следя за тонкими, нервными руками, теребившими старую соломенную шляпу. Под конец она заплакала и, стыдясь, небрежно смахнула слезы кончиками пальцев.
— При первой возможности приеду,— сказала она.
— Не береди ты себя. Погодить надо.
— Нет, Матвей Никандрович, посоветуюсь кое с кем и приеду. Его ведь лечить нужно, серьезно лечить.
— Даст бог, пройдет. Смотрю на него, изболелся весь. А подчас не верю — здоровый же человек. Ест, пьет, посмотри вон — ходит. А в памяти... дыры. Вроде и соображает что-то, а про себя не помнит.
Юля сжала пальцы, они тихонько и жалко хрустнули.
— Нужно предпринять все возможное. Я не верю, чтобы нельзя вылечить. Не верю! Я... я люблю его, Матвей Никандрович.
Дед Матвей сосредоточенно глядел перед собой, и она не знала, слушает ли он, верит ли. Ей так нужно было, чтобы ей сейчас верили.
Дмитрий часто просыпался, в темноте начинал прислушиваться к дыханию старика. Ему не нравилось, что старик, вздыхая, ворочался. Не хотелось, чтобы рядом кто-то не спал и мешал ему думать. Он приходил в ярость. По какому праву ему мешают? Ведь он ничего не требует, ничего ему не надо. Он хотел только одного — тишины. Его не хотели оставить в покое, вокруг него все что-то вертелись, спрашивали, смотрели. Он не помнил, как попал в это село. Он говорил с людьми, сам не зная, о чем. Он не мог избавиться от людей, их лица мелькали перед ним, непонятные и чужие. И тогда ему казалось, что это не он говорит, а кто-то другой за него. И сегодня опять что-то было. Не совсем привычное. Что? Кто? Как? Он помнил только ощущение боли в затылке и висках. Она еще не совсем ушла. Ему показалось, что она опять усилится, и ему стало страшно. Он боялся боли, очень боялся. И ждал. Когда приходила боль в голове, он чувствовал себя спокойнее, это было привычное. А сейчас боли почти не было, и он ничего не мог с этим поделать, все в нем опять сдвинулось, внезапная мысль мелькнула в нем, болезненная, острая. Он испугался не этой мысли, а того, что это что-то новое. Непривычное ощущение удушья, частое покалывание в висках, затем в затылке не проходило, оно настойчиво напоминало о себе в течение всего дня, и он лег спать, взвинченный до предела, лег и закрыл глаза, чтобы обмануть следившего за ним старика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142