А за какие грехи? Что сделали эти люди? Может быть, их вовсе не надо было лишать жизни? Повар видел своими глазами, как палачи вчера убили трех совсем молоденьких, только-только стали усы пробиваться,— ну за что их убивать? Нет, слишком много за последнее время пролито невинной крови, да хранит нас бог, дай господи, чтобы это наконец кончилось!
Аксакал выплюнул нас, прополоскал рот чаем и засмеялся. Сам повар, сказал он, каждый день режет столько баранов и коров, проливает море крови, что ж он так боится кровопролития? Дело государственное не шутка. Если эти люди невиновны, не имеют на совести греха, почему же их казнят? Уж конечно, они разбойники, или воры, или убийцы, раз сто высочество эмир приговорил их к смерти, как велит шариат! Наш эмир милостив и заботится о своих подданных. И повару нечего печалиться, а надо молиться за эмира.
В эту минуту из прохода, ведущего в ичкари, появилась старуха Дилором. Она громко сказала:
— Эй, мужчины, не очень-то распивайте чаи, уже поздно, а дел наших что-то не видать.
Аксакал ответил, не вставая:
— Не беспокойтесь, матушка, все будет вовремя — и плов и жаркое.
— Сразу же после полуденной молитвы начнете подавать жаркое.
— Пожалуйста!
— Для сватов оставьте жаркое — как только они придут, сейчас же и подавайте! Я теперь не могу каждый раз сюда бегать, так что сам делай те вовремя, аксакал, чинно, не спеша!
- Я же сказал, что все сделаю,— засмеялся аксакал.— Смотрите-ка, стара, а командовать любит!
— А если тебе мои распоряжения не нравятся, так сам командуй, толстобрюхий пройдоха!
Вокруг все засмеялись, особенно громко хохотал Хайдаркул. Но аксакал квартала Чакар Султан, видно, не знал характера бесстрашной старухи, который хорошо известен был аксакалам других кварталов у Каракульских ворот, поэтому он вдруг рассердился и, повернувшись к Хайдар-кулу, возмущенно крикнул:
— Чего хохочете? Обезьяна родила, что ли?
Глупая старуха сболтнула, а вы уж и рады!
Все замолчали, и снова раздался громкий голос старухи:
— Ты, аксакал, еще не стирал моим мылом свое белье — что ты знаешь обо мне? Я хоть и глупая, но сумею отчитать сотню таких умников, как ты! Чем браниться, давай-ка лучше займись котлами!
На крик и шум вышел из мехманханы сам Оллоёр-би, седой, с палкой в руке. Все встали с топчана, толстобрюхий аксакал тоже поднялся. Оллоёр-би сказал:
— Мне послышался голос Дилором-каниз, это ты, старая? Что шумишь?
— Да вот побеседовала тут с вашим аксакалом. Ему не по душе, что я распоряжаюсь. Ну и говорю: если тебе хочется со мной поменяться, давай я тебе усы и бороду повыдергаю, надену на тебя мое платье, и иди к женщинам — командуй!
— Так и сказала? Ну и старуха,— засмеялся седой хозяин, и все окружающие захохотали вновь, но Оллоёр-би, вытирая слезы от смеха, заговорил серьезным тоном: — Ну ладно, больше не ссорьтесь тут, эту свадьбу надо так отпраздновать, чтобы люди запомнили ее на долгие годы.
— Только скажите, чтобы ваш аксакал не срамил меня перед гостями! — крикнула Дилором уже из коридора.— Пусть вовремя подает жаркое и плов, да как следует. Ведь это свадьба не какого-нибудь лавочника или шерстобита.
— Хорошо, хорошо,— сказал хозяин,— я сам за ним присмотрю, а ты иди расшевели всех.
Дилором-каниз вошла в дом. Гости еще не собрались, но комнаты уже заполнили родственники, служанки, слуги.
Суфа перед домом была устлана покрывалами, парадные комнаты, особенно комната, обращенная на юго-запад, в сторону Мекки, нарядно убраны для самых важных гостей. В конце двора находилась комната для детей и для отдыха распорядителей праздника. Балахана наверху была отведена для подруг невесты — девушек и совсем молоденьких женщин, недавно вышедших замуж. В огромном подвале приготовлены подносы с угощениями; ими распоряжалась только Дилором-каниз, без ее позволения никто не мог к ним притронуться. На кухне женской половины поварихи хлопотали изо всех сил, жарили слоеные пирожки с мясом, варили молочный кисель. Они то и дело звали Дилором на совет: попробовать пирожок, сказать, сколько чашек киселя понадобится, просили отпустить еще сахару, жаловались, что мало шафрана...
Время шло уже к полудню, когда появились музыканты: две дойристки и молоденькая женщина — певица. Старуха Дилором сама их встретила, усадила на суфу, расстелила перед ними дастархан, принесла поднос со сластями.
Когда они угостились, она сказала:
— Не знать тебе никаких невзгод, Мукаррамча! Часто вспоминаю твой прелестный голос, твои пляски. Ну-ка, до прихода гостей порадуй нас самих!
Мукаррамча встала, поклонилась. На ней было платье из золотистого шелка с золотой тесьмой, на лбу шитая золотом повязка, поверх которой накинут шелковый платок. Бархатные шаровары, обшитые тесьмой с помпонами, закрывали по щиколотки ее ноги с крашенными хной ногтями. Белые руки были украшены перстнями и браслетами. Дойристки, уже пожилые женщины, взяли дойры, сыграли вступление, потом перешли к свадебным песням. Макаррамча, медленно двигаясь, запела:
Ёр-ёр, мой друг, всю жизнь отдам я за тебя, мой друг, ёр-ёр.
Я у тюрчанки молодой, у глаз ширазских я в плену.
И Самарканд и Бухару дарю за родинку одну.
Ёр-ёр, мой друг, всю жизнь отдам я за тебя, мой друг, ёр-ёр!
Вдруг мелодия дойры изменилась, стала веселой: «Ер-ёр-ёре, брови твои — хвост змеи...» Со всех сторон сбежались и служанки и госпожи, все возбужденно кричали: «Бале, джон-джон!» Сверху, сбалаханы, заглядывали подружки невесты, на соседние крыши вылезли мальчишки и девчонки.
Музыкантши Макаррамчи еще не кончили играть, как уже пришли другие, с танцовщицей Тилло во главе. Дилором-каниз сидела на стуле у входа в подвал, встречала гостей по их положению и званию, приглашала в комнаты, распоряжалась, чтобы служанки расстилали перед ними дастарханы и ставили подносы с угощением.
Постепенно двор и комнаты заполнились гостями — женщинами, девушками, малыми детьми. Звуки дойры, пение, пляска танцовщиц, по очереди выступавших перед гостями, общий говор, детские крики, галдеж служанок — все смешалось в праздничный шум, обычный для бухарских свадеб.
А в это время наверху, на балахане, невеста веселилась со своими подругами. Здесь собрались все байские дочки, в шелковых шуршащих платьях. Невеста сидела на почетном месте, на семи уложенных одно на другое шелковых и бархатных одеялах. Одета она была в платье из тончайшего розового шелка, с вышитыми широкими-широкими рукавами и обшитым узорчатой тесьмой жестким воротом. Поверх платья на ней была безрукавка из красного бархата, отороченная по краям золотой каймой. Заплетенные в мелкие косички волосы скреплялись искусной плетенкой из золотых и серебряных нитей, с золотыми подвесками. На голове — шитая золотом тюбетейка, а поверх нее прозрачная белая иулль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Аксакал выплюнул нас, прополоскал рот чаем и засмеялся. Сам повар, сказал он, каждый день режет столько баранов и коров, проливает море крови, что ж он так боится кровопролития? Дело государственное не шутка. Если эти люди невиновны, не имеют на совести греха, почему же их казнят? Уж конечно, они разбойники, или воры, или убийцы, раз сто высочество эмир приговорил их к смерти, как велит шариат! Наш эмир милостив и заботится о своих подданных. И повару нечего печалиться, а надо молиться за эмира.
В эту минуту из прохода, ведущего в ичкари, появилась старуха Дилором. Она громко сказала:
— Эй, мужчины, не очень-то распивайте чаи, уже поздно, а дел наших что-то не видать.
Аксакал ответил, не вставая:
— Не беспокойтесь, матушка, все будет вовремя — и плов и жаркое.
— Сразу же после полуденной молитвы начнете подавать жаркое.
— Пожалуйста!
— Для сватов оставьте жаркое — как только они придут, сейчас же и подавайте! Я теперь не могу каждый раз сюда бегать, так что сам делай те вовремя, аксакал, чинно, не спеша!
- Я же сказал, что все сделаю,— засмеялся аксакал.— Смотрите-ка, стара, а командовать любит!
— А если тебе мои распоряжения не нравятся, так сам командуй, толстобрюхий пройдоха!
Вокруг все засмеялись, особенно громко хохотал Хайдаркул. Но аксакал квартала Чакар Султан, видно, не знал характера бесстрашной старухи, который хорошо известен был аксакалам других кварталов у Каракульских ворот, поэтому он вдруг рассердился и, повернувшись к Хайдар-кулу, возмущенно крикнул:
— Чего хохочете? Обезьяна родила, что ли?
Глупая старуха сболтнула, а вы уж и рады!
Все замолчали, и снова раздался громкий голос старухи:
— Ты, аксакал, еще не стирал моим мылом свое белье — что ты знаешь обо мне? Я хоть и глупая, но сумею отчитать сотню таких умников, как ты! Чем браниться, давай-ка лучше займись котлами!
На крик и шум вышел из мехманханы сам Оллоёр-би, седой, с палкой в руке. Все встали с топчана, толстобрюхий аксакал тоже поднялся. Оллоёр-би сказал:
— Мне послышался голос Дилором-каниз, это ты, старая? Что шумишь?
— Да вот побеседовала тут с вашим аксакалом. Ему не по душе, что я распоряжаюсь. Ну и говорю: если тебе хочется со мной поменяться, давай я тебе усы и бороду повыдергаю, надену на тебя мое платье, и иди к женщинам — командуй!
— Так и сказала? Ну и старуха,— засмеялся седой хозяин, и все окружающие захохотали вновь, но Оллоёр-би, вытирая слезы от смеха, заговорил серьезным тоном: — Ну ладно, больше не ссорьтесь тут, эту свадьбу надо так отпраздновать, чтобы люди запомнили ее на долгие годы.
— Только скажите, чтобы ваш аксакал не срамил меня перед гостями! — крикнула Дилором уже из коридора.— Пусть вовремя подает жаркое и плов, да как следует. Ведь это свадьба не какого-нибудь лавочника или шерстобита.
— Хорошо, хорошо,— сказал хозяин,— я сам за ним присмотрю, а ты иди расшевели всех.
Дилором-каниз вошла в дом. Гости еще не собрались, но комнаты уже заполнили родственники, служанки, слуги.
Суфа перед домом была устлана покрывалами, парадные комнаты, особенно комната, обращенная на юго-запад, в сторону Мекки, нарядно убраны для самых важных гостей. В конце двора находилась комната для детей и для отдыха распорядителей праздника. Балахана наверху была отведена для подруг невесты — девушек и совсем молоденьких женщин, недавно вышедших замуж. В огромном подвале приготовлены подносы с угощениями; ими распоряжалась только Дилором-каниз, без ее позволения никто не мог к ним притронуться. На кухне женской половины поварихи хлопотали изо всех сил, жарили слоеные пирожки с мясом, варили молочный кисель. Они то и дело звали Дилором на совет: попробовать пирожок, сказать, сколько чашек киселя понадобится, просили отпустить еще сахару, жаловались, что мало шафрана...
Время шло уже к полудню, когда появились музыканты: две дойристки и молоденькая женщина — певица. Старуха Дилором сама их встретила, усадила на суфу, расстелила перед ними дастархан, принесла поднос со сластями.
Когда они угостились, она сказала:
— Не знать тебе никаких невзгод, Мукаррамча! Часто вспоминаю твой прелестный голос, твои пляски. Ну-ка, до прихода гостей порадуй нас самих!
Мукаррамча встала, поклонилась. На ней было платье из золотистого шелка с золотой тесьмой, на лбу шитая золотом повязка, поверх которой накинут шелковый платок. Бархатные шаровары, обшитые тесьмой с помпонами, закрывали по щиколотки ее ноги с крашенными хной ногтями. Белые руки были украшены перстнями и браслетами. Дойристки, уже пожилые женщины, взяли дойры, сыграли вступление, потом перешли к свадебным песням. Макаррамча, медленно двигаясь, запела:
Ёр-ёр, мой друг, всю жизнь отдам я за тебя, мой друг, ёр-ёр.
Я у тюрчанки молодой, у глаз ширазских я в плену.
И Самарканд и Бухару дарю за родинку одну.
Ёр-ёр, мой друг, всю жизнь отдам я за тебя, мой друг, ёр-ёр!
Вдруг мелодия дойры изменилась, стала веселой: «Ер-ёр-ёре, брови твои — хвост змеи...» Со всех сторон сбежались и служанки и госпожи, все возбужденно кричали: «Бале, джон-джон!» Сверху, сбалаханы, заглядывали подружки невесты, на соседние крыши вылезли мальчишки и девчонки.
Музыкантши Макаррамчи еще не кончили играть, как уже пришли другие, с танцовщицей Тилло во главе. Дилором-каниз сидела на стуле у входа в подвал, встречала гостей по их положению и званию, приглашала в комнаты, распоряжалась, чтобы служанки расстилали перед ними дастарханы и ставили подносы с угощением.
Постепенно двор и комнаты заполнились гостями — женщинами, девушками, малыми детьми. Звуки дойры, пение, пляска танцовщиц, по очереди выступавших перед гостями, общий говор, детские крики, галдеж служанок — все смешалось в праздничный шум, обычный для бухарских свадеб.
А в это время наверху, на балахане, невеста веселилась со своими подругами. Здесь собрались все байские дочки, в шелковых шуршащих платьях. Невеста сидела на почетном месте, на семи уложенных одно на другое шелковых и бархатных одеялах. Одета она была в платье из тончайшего розового шелка, с вышитыми широкими-широкими рукавами и обшитым узорчатой тесьмой жестким воротом. Поверх платья на ней была безрукавка из красного бархата, отороченная по краям золотой каймой. Заплетенные в мелкие косички волосы скреплялись искусной плетенкой из золотых и серебряных нитей, с золотыми подвесками. На голове — шитая золотом тюбетейка, а поверх нее прозрачная белая иулль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116