Вы сами посудите, пятьдесят стеклышек – ведь это не безделица, а царапал, царапал все лето, ни у одного ребёнка не принялась.
– Алексей Сергеевич! – позвал снизу повелительный женский голос.
– Сейчас, Варинька, – отвечал, вскочив, старичок, пожал Розанову руку и торопливо побежал к двери.
– Смерть боится жены, – прошептал Бахарев, – а сам отличных правил и горячий родной.
Вся эта рекомендация была как нельзя более справедлива. Несмотря на свою поразительную кротость, сенатор Богатырёв не умел шутя смотреть на свои гражданские обязанности. По натуре он был более поэт, рыболов, садовод и охотник; вообще мирный помещик, равнодушный ко всем приманкам почести и тщеславия, но служил весь свой век, был прокурором в столице, потом губернатором в провинции, потом сенатором в несравненной Москве, и на всяком месте он стремился быть человеком и был им, насколько позволяли обстоятельства. Повсюду он неуклонно следовал идее справедливости, не увлекаясь, однако, неумытною строгостию, не считая грехом снисхождение человеческим слабостям и не ставя кару главною задачею правосудия. Добрые голубые глаза Алексея Сергеевича смотрели прямо и бестрепетно, когда он отстаивал чужое право и писал под протоколом «остаюсь при особом мнении». Только собственного своего права дома он никогда отстоять не умел. Варвара Ивановна до такой степени поработила и обесправила Богатырёва, что он уж отрёкся даже и от всякой мечты о какой бы то ни было домашней самостоятельности. Все служебное время года он читал дела, обрабатывал свои «мнения» да исподтишка любовался сыном Сержем, только что перешедшим во второй курс университета, а летом подбивал дорожки в саду своей подмосковной, лечил гомеопатиею баб и мужиков да прививал оспу ребяткам, опять издали любуясь сыном, поставленным матерью в положение совершенно независимое от семейства. В поэтической душе старичка, правда, было и нечто маниловское, но это маниловское выходило как-то так мило, что чувствующему человеку над этим никак нельзя было засмеяться ядовито и злобно. Сенатор очень любил родню. Если бы воля ему была от Варвары Ивановны, он бы пособрал около себя всех племянников, племянниц, всех внучатных и четвероюродных, искал бы их, как Фамусов, «на дне морском» и всем бы им порадел. Варвара Ивановна терпеть не могла этого радетельства, и Алексей Сергеевич смирялся. Он давно не видался с сестрою Ольгою Сергеевною и выписал Бахаревых погостить к себе. Только Лиза, да даже и сама Ольга Сергеевна с первого же дня своего пребывания увидели, что им жить в доме Алексея Сергеевича неудобно, и решились поселиться отдельно от него, где-нибудь по соседству.
– Егор Николаевич, мы ещё с Лизой квартирку нашли, – произнесла, входя в шляпке, Ольга Сергеевна и, увидев Розанова, тотчас добавила: – Ах, Дмитрий Петрович! Вот сюрприз-то! Ну, как вы? что с вами?
– Ничего; покорно вас благодарю, Ольга Сергеевна, – живу, – отвечал, вставая, Розанов. – Как вас Бог милует?
– Слава Богу. Ну, а семейство ваше? Гловацкие вам кланяются, Вязмитинов, Зарницын. Он женился.
– На Кожуховой?
– Да. А вы почём знаете? Писали вам? Да, да-с, женился, перед самым нашим отъездом свадьба была. Гловацкие ездили, и нас звали, да мы не были… Егор Николаевич, впрочем, был.
– Доктор, здравствуйте! – весело произнесла Лиза, несколько раскрасневшись не то от усталости, не то от чего другого.
Розанов крепко пожал её руку.
– Ну? – спросила она, глядя ему в глаза.
– Живу, Лизавета Егоровна.
– Очень рада, очень рада! – ответила она и ещё раз пожала ему руку.
Взошла и Софи, сказала несколько казённых радостей по поводу свидания.
Потом вошла Варвара Ивановна – крупная, довольно ещё свежая и красивая барыня с высоким греческим профилем и низким замоскворецким бюстом.
Ей представили Розанова как старого друга; она сказала «очень приятно» и обратилась к Ольге Сергеевне.
Взошёл молодой, довольно рыхлый студент, с гривкой; Бахарев назвал его Розанову Сергеем Алексеевичем Богатырёвым. Молодой человек поклонился Розанову и, тряхнув гривкой, отошёл греть у печки себе спину.
Старичок Богатырёв пришёл известить, что обед подан, и пригласил Розанова остаться обедать.
«Отчего же и не остаться?» – подумал Розанов и пошёл со всеми в столовую. Ему очень хотелось поговорить наедине с Лизой, но это ему не удалось.
За обедом все шли толки о квартире или держался другой общий разговор о предметах, весьма интересных. Розанов сидел между Бахаревым и Сержем Богатырёвым.
– Ты давно, Серж, вернулся с лекций? – спросила между разговором Варвара Ивановна.
– Я не был сегодня на лекциях, – отвечал юноша с прежним строгим достоинством.
– Разве нынче не было лекций?
– Нет, были, да мне было некогда.
– Чем же ты был занят? – допрашивала ласковым голосом мать.
Старик молча смотрел на сына.
– Я был у маркиза.
– Что он, болен?
– Нет-с. Дело было.
– Ох, Серж, что тебе до этих сходок? Положим, маркиз очень милый молодой человек, но что это за сборища у вас заводятся?
– Нельзя же, maman, не собираться, когда дело касается бедных товарищей.
– Полно, пожалуйста: ты меня этим тревожишь. Я не знаю, как на это смотрит маркиза, зачем она все это позволяет сыну. На неё самое, я думаю, во сто глаз смотрят, а она ещё позволяет сыну.
Молодой Богатырёв презрительно улыбнулся и сказал:
– Маркиза не такая женщина, чтобы стала растлевать натуру сына и учить его эгоизму.
– Все это вздоры вы выдумываете. О бедных студентах заботятся правительство и общество, дают в их пользу вечера, концерты, а это все ваши пустые выдумки.
Студент улыбнулся ещё презрительнее и проговорил:
– Конечно, что же может быть пустее, как выдумка жить круговою порукою и стоять друг за друга.
– Друг о друге, а Бог обо всех, – произнёс Алексей Сергеевич и, не заметив брошенного на него женою холодного взгляда, продолжал спокойно кушать.
После обеда Бахарев отправился, по деревенской привычке, всхрапнуть; старик Богатырёв, извинившись, также ушёл подремать; Ольга Сергеевна с Варварой Ивановной ушли в её будуар, а Софи села за фортепиано. Она играла, что у нас называется, «с чувством», т.е. значит играла не про господ, а про свой расход, играла, как играют девицы, которым не дано ни музыкальной руки, ни музыкального уха и игра которых отличается чувством оскорбительной дерзости перевирать великие творения, не видя ни в пасторальной симфонии Бетховена, ни в великой оратории Гайдна ничего, кроме значков, написанных на чистой бумаге.
Лиза зажгла папироску и села у окна; Розанов тотчас поместился возле неё, а Серж Богатырёв молча ходил по зале.
– Ну, и как же, Дмитрий Петрович? – начала Лиза. – Прежде всего, спокойны ли вы?
– Да, мне хорошо, Лизавета Егоровна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185
– Алексей Сергеевич! – позвал снизу повелительный женский голос.
– Сейчас, Варинька, – отвечал, вскочив, старичок, пожал Розанову руку и торопливо побежал к двери.
– Смерть боится жены, – прошептал Бахарев, – а сам отличных правил и горячий родной.
Вся эта рекомендация была как нельзя более справедлива. Несмотря на свою поразительную кротость, сенатор Богатырёв не умел шутя смотреть на свои гражданские обязанности. По натуре он был более поэт, рыболов, садовод и охотник; вообще мирный помещик, равнодушный ко всем приманкам почести и тщеславия, но служил весь свой век, был прокурором в столице, потом губернатором в провинции, потом сенатором в несравненной Москве, и на всяком месте он стремился быть человеком и был им, насколько позволяли обстоятельства. Повсюду он неуклонно следовал идее справедливости, не увлекаясь, однако, неумытною строгостию, не считая грехом снисхождение человеческим слабостям и не ставя кару главною задачею правосудия. Добрые голубые глаза Алексея Сергеевича смотрели прямо и бестрепетно, когда он отстаивал чужое право и писал под протоколом «остаюсь при особом мнении». Только собственного своего права дома он никогда отстоять не умел. Варвара Ивановна до такой степени поработила и обесправила Богатырёва, что он уж отрёкся даже и от всякой мечты о какой бы то ни было домашней самостоятельности. Все служебное время года он читал дела, обрабатывал свои «мнения» да исподтишка любовался сыном Сержем, только что перешедшим во второй курс университета, а летом подбивал дорожки в саду своей подмосковной, лечил гомеопатиею баб и мужиков да прививал оспу ребяткам, опять издали любуясь сыном, поставленным матерью в положение совершенно независимое от семейства. В поэтической душе старичка, правда, было и нечто маниловское, но это маниловское выходило как-то так мило, что чувствующему человеку над этим никак нельзя было засмеяться ядовито и злобно. Сенатор очень любил родню. Если бы воля ему была от Варвары Ивановны, он бы пособрал около себя всех племянников, племянниц, всех внучатных и четвероюродных, искал бы их, как Фамусов, «на дне морском» и всем бы им порадел. Варвара Ивановна терпеть не могла этого радетельства, и Алексей Сергеевич смирялся. Он давно не видался с сестрою Ольгою Сергеевною и выписал Бахаревых погостить к себе. Только Лиза, да даже и сама Ольга Сергеевна с первого же дня своего пребывания увидели, что им жить в доме Алексея Сергеевича неудобно, и решились поселиться отдельно от него, где-нибудь по соседству.
– Егор Николаевич, мы ещё с Лизой квартирку нашли, – произнесла, входя в шляпке, Ольга Сергеевна и, увидев Розанова, тотчас добавила: – Ах, Дмитрий Петрович! Вот сюрприз-то! Ну, как вы? что с вами?
– Ничего; покорно вас благодарю, Ольга Сергеевна, – живу, – отвечал, вставая, Розанов. – Как вас Бог милует?
– Слава Богу. Ну, а семейство ваше? Гловацкие вам кланяются, Вязмитинов, Зарницын. Он женился.
– На Кожуховой?
– Да. А вы почём знаете? Писали вам? Да, да-с, женился, перед самым нашим отъездом свадьба была. Гловацкие ездили, и нас звали, да мы не были… Егор Николаевич, впрочем, был.
– Доктор, здравствуйте! – весело произнесла Лиза, несколько раскрасневшись не то от усталости, не то от чего другого.
Розанов крепко пожал её руку.
– Ну? – спросила она, глядя ему в глаза.
– Живу, Лизавета Егоровна.
– Очень рада, очень рада! – ответила она и ещё раз пожала ему руку.
Взошла и Софи, сказала несколько казённых радостей по поводу свидания.
Потом вошла Варвара Ивановна – крупная, довольно ещё свежая и красивая барыня с высоким греческим профилем и низким замоскворецким бюстом.
Ей представили Розанова как старого друга; она сказала «очень приятно» и обратилась к Ольге Сергеевне.
Взошёл молодой, довольно рыхлый студент, с гривкой; Бахарев назвал его Розанову Сергеем Алексеевичем Богатырёвым. Молодой человек поклонился Розанову и, тряхнув гривкой, отошёл греть у печки себе спину.
Старичок Богатырёв пришёл известить, что обед подан, и пригласил Розанова остаться обедать.
«Отчего же и не остаться?» – подумал Розанов и пошёл со всеми в столовую. Ему очень хотелось поговорить наедине с Лизой, но это ему не удалось.
За обедом все шли толки о квартире или держался другой общий разговор о предметах, весьма интересных. Розанов сидел между Бахаревым и Сержем Богатырёвым.
– Ты давно, Серж, вернулся с лекций? – спросила между разговором Варвара Ивановна.
– Я не был сегодня на лекциях, – отвечал юноша с прежним строгим достоинством.
– Разве нынче не было лекций?
– Нет, были, да мне было некогда.
– Чем же ты был занят? – допрашивала ласковым голосом мать.
Старик молча смотрел на сына.
– Я был у маркиза.
– Что он, болен?
– Нет-с. Дело было.
– Ох, Серж, что тебе до этих сходок? Положим, маркиз очень милый молодой человек, но что это за сборища у вас заводятся?
– Нельзя же, maman, не собираться, когда дело касается бедных товарищей.
– Полно, пожалуйста: ты меня этим тревожишь. Я не знаю, как на это смотрит маркиза, зачем она все это позволяет сыну. На неё самое, я думаю, во сто глаз смотрят, а она ещё позволяет сыну.
Молодой Богатырёв презрительно улыбнулся и сказал:
– Маркиза не такая женщина, чтобы стала растлевать натуру сына и учить его эгоизму.
– Все это вздоры вы выдумываете. О бедных студентах заботятся правительство и общество, дают в их пользу вечера, концерты, а это все ваши пустые выдумки.
Студент улыбнулся ещё презрительнее и проговорил:
– Конечно, что же может быть пустее, как выдумка жить круговою порукою и стоять друг за друга.
– Друг о друге, а Бог обо всех, – произнёс Алексей Сергеевич и, не заметив брошенного на него женою холодного взгляда, продолжал спокойно кушать.
После обеда Бахарев отправился, по деревенской привычке, всхрапнуть; старик Богатырёв, извинившись, также ушёл подремать; Ольга Сергеевна с Варварой Ивановной ушли в её будуар, а Софи села за фортепиано. Она играла, что у нас называется, «с чувством», т.е. значит играла не про господ, а про свой расход, играла, как играют девицы, которым не дано ни музыкальной руки, ни музыкального уха и игра которых отличается чувством оскорбительной дерзости перевирать великие творения, не видя ни в пасторальной симфонии Бетховена, ни в великой оратории Гайдна ничего, кроме значков, написанных на чистой бумаге.
Лиза зажгла папироску и села у окна; Розанов тотчас поместился возле неё, а Серж Богатырёв молча ходил по зале.
– Ну, и как же, Дмитрий Петрович? – начала Лиза. – Прежде всего, спокойны ли вы?
– Да, мне хорошо, Лизавета Егоровна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185