– Какая чудесная ночь! – невольно воскликнула Лиза, выходя с доктором за угол сада.
– Поэтическая ночь! – заметил доктор, дыша полною грудью.
– А вы верите, доктор, в поэзию?
– Как же, Лизавета Егоровна, не верить в то, что существует?
– Странно! доктора все материалисты. По крайней мере мне они всегда такими представлялись.
– Это обнаруживает в вас большую наблюдательность. Больше или меньше мы действительно все материалисты, да вряд ли можно идеальничать, возясь с скальпелем в разлагающейся махине, именуемой человеком.
– То-то я и удивляюсь, что вы восторгаетесь ночью, точно как Юстин Феликсович.
Доктор засмеялся.
– Странны, право, бывают в обществе многие понятия, но уж страннее того, которое досталось этому несчастному материализму, и придумать нельзя. Думаю, материализм – это уж могила всем радостям земным, а наипаче радостям чистым, возвышающим и укрепляющим душу. Да, я говорю: душу. Вы не забудьте, Лизавета Егоровна, что в ряду медицинских наук есть психиатрия – наука, может быть, самая поэтическая и имеющая дело исключительно с тем, что отличает нас от ближних и дальних кузенов нашей общей родственницы Юлии Пастраны. Странно, право, – продолжал он, помолчав, – будто уж за то, что я понимаю, как действуют на меня некоторые внешние условия, я уж не могу чувствовать прекрасного. Положим, Юстину Помаде сдаётся, что он в такую ночь вот беспричинно хорошо себя чувствует, а ещё кому-нибудь кажется, что там вон по проталинкам сидят этакие гномики, обязанные веселить его сердце; а я думаю, что мне хорошо потому, что этот здоровый воздух сильнее гонит мою кровь, и все мы все-таки чувствуем эту прелесть. А поэзию как же я стану отвергать, когда я чувствую её и в природе и в сочетании звуков. Как отвергать, что
Есть сила благодатная
В созвучье слов живых.
Вот ночь, этот льющийся воздух, трепетный, робкий свет, искренний разговор с молодой, чуткой женщиной, – тут поэзия, а там вон проза.
– Где это?
– В городе.
Лиза задумалась и потом спросила:
– Вам, я думаю, тяжело иногда жить, доктор?
– Да, нелегко иногда бывает, Лизавета Егоровна.
– Что вы не вырветесь из вашего положения?
– Да как же из него вырваться? Тут нужно и вырываться, и прорываться, и надрываться, и разрываться, и все что хотите.
– Ну, и что ж такое?
– А то, что сил у меня на это не хватит, да и, откровенно скажу вам, думаю я, что изгаженного вконец уж не склеишь и не поправишь.
– Какой вздор! Вы ведь ещё очень молоды, я думаю.
– Да, мне немного лет.
– И при ваших-то дарованиях, в этом возрасте, вы считаете себя уже погибшим и отпетым!
– Да, считаю, Лизавета Егоровна, и уверен, что это на самом деле. Я не могу ничего сделать хорошего: сил нет. Я ведь с детства в каком-то разладе с жизнью. Мать при мне отца поедом ела за то, что тот не умел низко кланяться; молодость моя прошла у моего дяди, такого нравственного развратителя, что и нет ему подобного. Ещё тогда все мои чистые порывы повытоптали. Попробовал полюбить всем сердцем… совсем черт знает что вышло. Вся смелость меня оставила.
– Уезжайте отсюда в столицу, ищите кафедры, – проговорила Лиза после небольшой паузы.
– А семья?
– Да, брак ужасное дело! – тихо проговорила Лиза.
– Для мужчины дело страшное.
– Я думаю, и для женщины.
– Ну, с известной точки зрения, женщина все-таки меньшим рискует.
– Это как?
– Так, например, в экономическом отношении женщина приобретает себе работника, и потом, даже в случае неудачи, у женщины, хотя мало-мальски достойной чувства, все-таки ещё остаётся надежда встретиться с новой привязанностью и отдохнуть в ней.
– А у мужчины разве не то же самое?
– Нет-с, далеко не то самое. Женщину её несчастие в браке делает ещё гораздо интереснее, а для женатого мужчины, если он несчастлив, что остаётся? Связишки, интрижки и всякая такая гадость, – а любви нет.
– Отчего же?
– Оттого, что порядочная женщина не видит себе места в такой любви.
– Странно! Я думаю совсем напротив. Порядочная-то, то есть настоящая женщина, всегда найдёт себе место в такой любви.
– Это по теории.
– Но разве и эта теория неверна?
– Нет, кажется, верна, да на практике только не оправдывается.
– Помилуйте: разве может быть что-нибудь приятнее для женщины, как поднять человека на честную работу?
– Да только как-то не бывает этого. Это для нас, должно быть, философия будущего. Теперь же мужчина: повесился – мотайся, оторвался – катайся… А вон катит и Помада. Прощайте, Лизавета Егоровна.
Подъехал в саночках Помада, возвратившийся из города. Доктор повидался с ним и вспрыгнул на лошадь.
– Прощайте, – сказала ему Лиза. – Только вы обдумайте наш разговор. Вы, кажется, очень ошибаетесь на этот раз. По-моему, безысходных положений нет.
– Хорошо, Лизавета Егоровна, буду думать, – шутливо ответил доктор и поехал крупной рысью в город, а Лиза с Помадою пошли к дому.
Глава двадцать девятая.
В одном поле разные ягоды
Вязмитинов был сын писца из губернского правления; воспитывался в училище детей канцелярских служителей, потом в числе двух лучших учеников был определён в четвёртый класс гимназии, оттуда в университет и, наконец, попал на место учителя истории и географии при знакомом нам трехклассном уездном училище. Раннее сиротство, бедность и крутая суровость воспитания в заведении, устроенном для детей канцелярских служителей, положили на Вязмитинова неизгладимые следы. Он был постоянно задумчив, кроток в обхождении со всеми, немножко застенчив, скрытен и даже лукав, но с довольно положительным умом и постоянством в преследовании того, к чему он раз решился стремиться.
О наружности Вязмитинова распространяться нечего: он имел довольно приятную наружность, хотя с того самого дня, когда его семилетним мальчиком привезли в суровое училище, он приобрёл странную манеру часто пожиматься и моргать глазами. Первая из этих привычек была усвоена ребёнком вследствие неловкости, ощущённой им в новой куртке из толстого сукна, с натирающим докрасна воротником, а вторая получена от беспрерывного опасения ежеминутных колотушек, затрещин, взвошек, взъефантуливанья и пришпандориванья. Но ни одна из этих привычек не делала Вязмитинова смешным и не отнимала у него права на звание молодого человека с приятною наружностью.
Жил он скромно, в двух комнатах у вдовы дьяконицы, неподалёку от уездного училища, и платил за свой стол, квартиру, содержание и прислугу двенадцать рублей серебром в месяц. Таким образом проживал он с самого поступления в должность.
В подобных городках и теперь ещё живут с такими средствами, с которыми в Петербурге надо бы умереть с голоду, живя даже на Малой Охте, а несколько лет назад ещё как безнуждно жилось-то с ними в какой-нибудь Обояни, Тиму или Карачеве, где за пятьсот рублей становился целый дом, дававший своему владельцу право, по испитии третьей косушечки, творить:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185