Пьяный хор подхватил припевом, в котором «ёж» жаловался на жестокость красных девушек, старух и молодушек. То была такая грязь, такое сало, такой цинизм и насмешка над чувством, что даже Розанов не утерпел, встал и подошёл к Райнеру.
Через несколько минут к ним подошёл Ярошиньский.
– Какое знание народности! – сказал он по-французски, восхищаясь удалью певцов.
– Только на что оно употребляется, это знание, – ответил Розанов.
– Ну, молодёжь… Что её осуждать строго, – проговорил снисходительно Ярошиньский.
А певцы все пели одну гадость за другою и потом вдруг заспорили. Вспоминали разные женские и мужские имена, делали из них грязнейшие комбинации и, наконец, остановясь на одной из таких пошлых и совершенно нелепых комбинаций, разделились на голоса. Одни утверждали, что да, а другие, что нет.
На сцене было имя маркизы: Розанов, Ярошиньский и Райнер это хорошо слышали.
– Что там спорить, – воскликнул Белоярцев: – дело всем известное, коли про то уж песня поётся; из песни слова не выкинешь, – и, дёрнув рукою по струнам гитары, Белоярцев запел в голос «Ивушки»:
Ты Баралиха, Баралиха,
Шальная голова,
Что ж ты, Баралиха,
Невесела сидишь?
– Что ж ты, Баралиха,
Невесела сидишь?
подхватывал хор и, продолжая пародию, пропел подлейшее предположение о причинах невесёлого сиденья «Баралихи».
Розанов пожал плечами и сказал:
– Это уж из рук вон подло.
Но Райнер совсем не совладел собой. Бледный, дрожа всем телом, со слезами, брызнувшими на щеки, он скоро вошёл в залу и сказал:
– Господа, объявляю вам, что это низость.
– Что такое? – спросили остановившиеся певцы.
– Низость, это низость – ходить в дом к честной женщине и петь на её счёт такие гнусные песни. Здесь нет её детей, и я отвечаю за неё каждому, кто ещё скажет на её счёт хоть одно непристойное слово.
Вмешательством Розанова, Ярошиньского и Рациборского сцена эта прекращена без дальнейших последствий. Райнера увели в спальню Рациборского; весёлой компании откупорили новую бутылку. Но у певцов уже не заваривалось новое веселье. Они полушёпотом подтрунивали над Райнером и пробовали было запеть что-то, чтобы не изобличать своей трусости и конфуза, но уж все это не удавалось, и они стали собираться домой. Только не могли никак уговорить идти Барилочку и Арапова. Эти упорно отказывались, говоря, что у них здесь ещё дело. Бычков, Пархоменко, Слободзиньский, Белоярцев и Завулонов стали прощаться.
– Вы не сердитесь, Райнер, – увещательно сказал Белоярцев.
– Я и не сердился, – отвечал тот вежливо.
– То-то, это ведь смешно.
– Ну, это моё дело, – проговорил Райнер, высвобождая слегка свою руку из руки Белоярцева. Переходя через залу, компания застала Арапова и Барилочку за музыкальными занятиями.Барилочка щипал без толку гитару и пел:
Попереду иде Согайдачный,
Що проминяв жинку
На тютюн да люльку,
Необачный.
А Арапов дурел:
Славься, свобода и честный наш труд!
Как их ни звали, чем ни соблазняли «в ночной тишине», – «дело есть», – отвечал коротко Арапов и опять, хлопнув себя ладонями по коленям, задувал:
Славься, свобода и честный наш труд!
А Барилочка в ответ на приглашение махал головой и ревел:
Эй, вирныся, Согайдачный,
Возьми свою жёнку,
Подай мою люльку,
Необачный.
Бычков пошёл просить Розанова, чтобы он взял Арапова. Когда он вошёл в спальню Рациборского, Райнер и Розанов уже прощались.
– Вот то-то я и мувю, – говорил Ярошиньский, держа в своей руке руку Розанова.
– Да. Надо ждать; все же теперь не то, что было. «Сила есть и в терпенье». Надо испытать все мирные средства, а не подводить народ под страдания.
– Так, так, – утверждал Ярошиньский.
– По крайней мере верно, что задача не в том, чтобы мстить, – тихо сказал Райнер.
– Народ и не помышляет ни о каких революциях.
– Так, так, – хлопы всегда хлопы.
– Нет, не то, а они благодарны теперь, – вот что.
– Так, так, – опять подтвердил Ярошиньский, – як это от разу видать, что пан Розанов знает свою краину.
– К черту этакое знание! – крикнул Бычков. – Народ нужно знать по его духу, а в вицмундире его не узнают.
Райнер и Розанов пошли вон, ничего не отвечая на эту выходку.
– Ой, шкода людей, шкода таких отважных людей, як вы, – говорил Ярошиньский, идучи сзади их с Бычковым. – Цалый край ещё дикий.
– Мы на то идём, – отвечал Бычков. – Отомстим за вековое порабощение и ляжем.
– Жалую вас, вельми жалую.
– На наше место вырастет поколение: мы удобрим ему почву, мы польём её кровью, – яростно сказал Бычков и захохотал.
Ярошиньский только пожал ему сочувственно руку.
Прощаясь, гости спрашивали Ярошиньского, увидятся ли они с ним снова.
– Я мыслю, я мыслю, – это як мой племянник. Як не выгонит, так я поседю ещё дней кильки. Do jutra , – сказал он, прощаясь с Слободзиньским.
– Do jutra, – ответил Слободзиньский, и компания, топоча и шумя, вышла на улицу.
У ворот дома капитанши Давыдовской компания приглашала Розанова и Арапова ехать провести повеселее ночку. Розанов наотрез отказался, а Райнера и не просили.
– Отчего вы не едете? – приставал Арапов к Розанову.
– Полноте, у меня семья есть.
– Что ж такое, семья? И у Белоярцева есть жена, и у Барилочки есть жена и дети, да ведь едут же.
– А я не поеду – устал и завтра буду работать.
Компания села. Суетившийся Завулонов занял у Розанова три рубля и тоже поехал. По улице раздавался пьяный голос Барилочки, кричавшего:
Мени с жинкою не возыться,
А тютюн да люлька
Казаку в дорози
Знадобится.
Чтоб отвязаться от весёлого товарищества, Райнер зашёл ночевать к Розанову, в кабинет Нечая.
Глава пятая.
Патер Роден и аббат д'Егриньи
Как только орава гостей хлынула за двери квартиры Рациборского, Ярошиньский быстро повернулся на каблуках и, пройдя молча через зал, гостиную и спальню, вошёл в уединённую рабочую хозяина. Ласковое и внимательное выражение с лица Ярошиньского совершенно исчезло: он был серьёзен и сух. Проходя по гостиной, он остановился и, указав Рациборскому на кучу пепла и сора, сказал:
– Велите убрать эту мерзость.
Рациборский поклонился и вернулся к человеку, а Ярошиньский вошёл в рабочую. Через десять минут Рациборский два раза стукнул в дверь этой комнаты.
– Войдите, – отвечал изнутри голос Ярошиньского по-польски.
Но Ярошиньского здесь не было. Не было здесь добродушного седого офицера бывших войск польских. По комнате быстрыми шагами ходил высокий сухой человек лет тридцати пяти или сорока. Его чёрные как смоль и блестящие волосы изредка начинали покрываться раннею серебряною искрой. Судя по живому огню глаз и живости движений, седина очень торопилась сходить на эту, под бритву остриженную, голову. Лицо незнакомца дышало энергией. Его далеко выдававшийся вперёд широкий подбородок говорил о воле, прямые и тонкие бледные губы – о холодности и хитрости, а прекрасный, гордый польский лоб с ранними, характерно ломавшимися над тонким носом морщинами – о сильном уме и искушённом тяжёлыми опытами прошлом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185