– Не говорите, это вам вредно, – остановил его Райнер.
– Нет… мне все равно. У меня здесь пуля под левой… под левым плечом… я умру скоро… Да, через несколько часов я, наконец, умру.
– Как вы сюда попали?
– Я сам просил, чтобы меня оставили… тряско ехать… хуже. Все равно где ни умереть. Этот негр, – у него большая рана в паху… он тоже не мог ехать…
– От него гангренозный запах.
– Не слышу… У меня уж нет ни вкуса, ни обоняния… Я рад, что я…
– Вы радуетесь близкой смерти?
Помада сделал головою лёгкий знак согласия.
– Мне давно надоело жить, – начал он после долгой паузы. – Я пустой человек… Ничего не умел, не понимал, не нашёл у людей ничего. Да я… моя мать была полька… А вы… Я недавно слышал, что вы в инсуррекции… Не верил… Думал, зачем вам в восстание? Да… Ну, а вот и правда… вот вы смеялись над национальностями, а пришли умирать за них.
– За землю и свободу крестьян.
– Как?.. Не слыхал я.
– Я пришёл умереть не за национальную Польшу, а за Польшу, кающуюся перед народом.
– Да… а я так, я… Правда, я ведь ничего…
Помада слегка махнул рукой. Райнер молчал.
– Вот видите, как я умираю… – опять начал Помада. – Лизавета Егоровна думает, может быть, что я… что я и умереть не могу твёрдо. Вы ей скажите, как я «с свинцом в груди»… Ох!
Райнер ещё ближе нагнулся к больному.
– Нет, ничего… Это мне показалось смешно, что я «с свинцом в груди»… да больно сделалось… А впрочем, все это не то… Вот Лизавета Егоровна… знаете? Она вас…
– Какое это лицо! Какое это лицо посмотрело в окно? – вскрикнул он разом, уставив против себя здоровую руку.
Райнер посмотрел в окно: ничего не было видно, кроме набившихся на стекла полос снега. Райнер встал, взял револьвер и вышел через сени за дверь хаты. Буря попрежнему злилась, бросая облаками леденистого снега, и за нею ничего не было слышно. Коченеющего лагеря не было и примет.
Райнер вернулся и снова сел возле Помады.
– Я ведь вам десять копеек заплатил? – проговорил больной, глядя на Райнера. – Да, да, я заплатил… Теперь… теперь я свою шинель… перекрасить отдам… да… Она ещё… очень хорошая… Да, а десять копеек я заплатил…
Райнер встал, чтобы намочить свой платок и положить его на голову впавшего в бред Помады. Когда он повернулся с компрессом к больному, ему самому показалось, что что-то живое промелькнуло мимо окна и скрылось за стеною.
Помада вздрогнул от компресса; быстро вскочил и напряжённо крикнул:
– Ей больно! Евгения Петровна, пустите её голову, – и, захрапев, повалился на руки Райнера.
Через Райнерову руку хлынула и ручьём засвистала алая кровь из растревоженной грудной раны. Помада умирал.
Райнер, удерживая одною рукою хлещущую фонтаном кровь, хотел позвать кого-нибудь из ночевавшей в сенях прислуги, но прежде, чем он успел произнесть чьё-нибудь имя, хата потряслась от страшного удара, и в углу её над самою головою Райнера образовалась щель, в которую так и зашипела змеёю буря.
– Do broni! do broni! – отчаянно крикнул Райнер, выскочив в сени, и, снова вбежав в хату, изорвал свои пакеты и схватил заливающегося кровью Помаду.
Сквозь мечущихся в перепуге повстанцев Райнер с своею тяжёлою ношею бросился к двери, но она была заперта снаружи.
– Мы погибли! – крикнул Райнер и метнулся во двор.
С одного угла крошечного дворика на крышу прыгнул зайцем синий огонёк и, захлопав длинным языком, сразу охватил постройку.
– За мною, ребята! – скомандовал он хватавшимся за оружие повстанцам. – Все равно пропадать за свободу хлопов, за мною!
Он перескочил сени и, неся на себе Помаду, со всей силы бросился в окно. Два штыка впились и засели в спине Помады; но он был уже мёртв, а четыре крепкие руки схватили Райнера за локти.
– Спасайтесь! – крикнул Райнер и почувствовал, что ему крепко стягивают сзади руки.
Сквозь вой бури он слышал на поляне несколько пушечных выстрелов, ружейную пальбу, даже долетели до него стоны и знакомый голос начальника отряда, который нёсся, крича:
– Налево, налево, – дьяволы! там болото!
Двор и стога пылали.
Через десять минут все было кончено. По поляне метались только перепуганные лошади, потерявшие своих седоков, да валялись истекавшие кровью трупы. Казаки бросились впогонь за ничтожным остатком погибшего отряда инсургентов; но продолжительное преследование при такой теми было невозможно.
Возле Райнера стоял также крепко связанный рыжий повстанец, с которым они пять часов назад подъезжали к догоравшей теперь хате.
– Чья это была банда? – спросил, подходя к пленным, начальник русского отряда.
– Моя, – спокойно отвечал Райнер.
– Ваше имя?
– Станислав Куля.
– Так это? – обратился русский командир к повстанцу.
– Так, – отвечал тот, глядя на Райнера.
– Сколько у вас было человек?
– Сорок, – с уверенностью произнёс Райнер.
Убитых тел насчитано тридцать семь. Раненых только два. Солдаты, озлобленные утомительным скитаньем по дебрям и пустыням, не отличались мягкосердечием.
Отряд считался разбитым наголову. Из сорока тридцать семь было убито, два взяты и один найден обгоревшим в обращённой в пепел хате. Райнер, назвавшись начальником банды, знал, что он целую её половину спасает от дальнейшего преследования; но он не знал, что беглецов встретило холодное литовское болото, на которое они бросились в темноте этой ужасной ночи.
Перед утром связанного Райнера положили на фурманку; в головах у него сидел подводчик, в ногах часовой солдат с ружьём. Отдохнувший отряд снялся и тронулся в поход.
Усталый до последней степени Райнер, несмотря на своё печальное положение, заснул детски спокойным сном. Около полудня отряд остановился на роздых. Сон Райнера нарушался стуком оружия и весёлым говором солдат; но он ещё не приходил к сознанию всего его окружающего.
Долетавшие до слуха русские слова стали пробуждать его.
– Это нешто война! – говорил солдатик, составляя ранец на колесо фурманки.
– Одна слабая фантазия, – отвечал другой.
Райнер открыл глаза и, припомнив ужасную ночь, понял своё положение. На дворе стояла оттепель; солнце играло в каплях тающего на иглистых листьях сосны снега; невдалеке на земле было большое чёрное пятно, вылежанное ночевавшим здесь стадом зубров, и с этой проталины нёсся сильный запах парного молока.
Прискакал какой-то верховой: ударили в барабан.
– Подводчики, к командиру! – раздалось по лагерю. – Воля вам с землёю от царя пришла. Ступай все, сейчас будут читать про волю.
Глава двадцать первая.
Барон и баронесса
Лизавета Егоровна Бахарева не могла оставить Дома Согласия на другой же день после происшедшей там тревоги: здоровье её не выпустило. И без того слабая и расстроенная, она не могла вынести последнего известия о Райнере. Силы, ещё кое-как державшие её во время совершаемого Белоярцевым аутодафе и при сцене с лавочником, оставили её вовсе, как только она затворилась в своей комнате.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185