Я и за обедом едва могла промолчать на все эти задиранья. Господи! укроти ты моё сердце! – сказала Лиза, выйдя из-за чая.
Ольга Сергеевна прямо из-за самовара ушла к себе; для Гловацкой велели запрягать её лошадь, а на балкон подали душистый розовый варенец.
Вся семья, кроме старухи, сидела на балконе. На дворе были густые летние сумерки, и из-за меревского сада выплывала красная луна.
– Ах, луна! – воскликнула Лиза.
– Что это, Лиза! точно вы не видали луны, – заметила Зинаида Егоровна.
– И этого нельзя? – сухо спросила Лиза.
– Не нельзя, а смешно. Тебя прозовут мечтательницею. Зачем же быть смешною?
К крыльцу подали дрожки Гловацкой, и Женни стала надевать шляпку.
– Надолго теперь, Женни?
– Не знаю, Лизочка. Я постараюсь увидеть тебя поскорее.
– Вы уж и замуж без Лизы не выходите, – смеясь, проговорил Бахарев.
– Я уж вам сказала, Егор Николаевич, что мы с Лизой ещё и не собираемся замуж.
Бахарев продекламировал:
Золотая волюшка
Мне милей всего,
Не надо мне с волею
В свете ничего.
– Так ли?
– Именно так, Егор Николаевич.
– И ты тоже, Лизок?
– О да, тысячу раз да, папа.
– Ну вот, говорят, институтки переменились! Все те же, и все те же у них песенки.
Егор Николаевич снова расхохотался. Женни простилась и вышла. Зина, Софи и Лиза проводили её до самых дрожек.
– Какая ты счастливица, Женни: ехать ночью одной по лесу. Ах, как хорошо!
– Боже мой! что это, в самом деле, у тебя, Лиза, то ночь, то луна, дружба… тебя просто никуда взять нельзя, с тобою засмеют, – произнесла по-французски Зинаида Егоровна.
Женни заметила при свете луны, как на глазах Лизы блеснули слезы, но не слезы горя и отчаяния, а сердитые непокорные слезы, и прежде чем она успела что-нибудь сообразить, та откинула волосы и резко сказала:
– Ну, однако, это уж надоело. Знайте же, что мне все равно не только то, что скажут обо мне ваши знакомые, но даже и все то, что с этой минуты станете обо мне думать сами вы, и моя мать, и мой отец. Прощай, Женни, – добавила она и шибко взбежала по ступеням крыльца.
– Однако какие там странные вещи, в самом деле, творятся, папа, – говорила Женни, снимая у себя в комнате шляпку.
– Что такое, Женюшка?
Гловацкая рассказала отцу все происходившее на её глазах в Мереве.
– Это скверно, – заметил старик. – Чудаки, право! люди не злые, особенно Егор Николаевич, а живут Бог знает как. Надо бы Агнесе Николаевне это умненечко шепнуть: она направит все иначе, – а пока Христос с тобою – иди с Богом спать, Женюшка.
Глава семнадцатая.
Слово с весом
Мать Агния у окна своей спальни вязала нитяной чулок. Перед нею на стуле сидела сестра Феоктиста и разматывала с моталки бумагу. Был двенадцатый час дня.
– Это, конечно, делает тебе честь, – говорила игуменья, обращаясь к сестре Феоктисте: – а все же так нельзя. Я просила губернатора, чтобы тебе твоё, что следует, от свекрови истребовали и отдали.
Феоктиста не отрывала глаз от работы и молчала.
Голос игуменьи на этот раз был как-то слабее обыкновенного: ей сильно нездоровилось.
– Пока ты здорова, конечно, можешь и без поддержки прожить, – продолжала мать Агния, – а помилуй Бог болезни, – тогда что?
– Я, матушка, здорова, – тихо отвечала Феоктиста.
– Ну, да. Я об этом не говорю теперь, а ведь жив человек живое и думает. Мало ли чем Господь может посетить: тогда копеечка-то и понадобится.
Феоктиста вздохнула.
– И опять, что не в коня корм-то класть, – рассуждала мать Агния. – Другое дело, если бы оставила ты своё доброе родным, или не родным, да людям, которые понимали бы, что ты это делаешь от благородства, и сами бы поучались быть поближе к добру-то и к Богу. Тут бы и говорить нечего: дело хорошее. А то что из всего этого выходит? Свекровь твоя уж наверное тебя же дурой считает, да и весь город-то, мужланы-то ваши, о тебе того же мнения. «Вон, мол, дуру-то как обделали», да и сами того же на других, тебе подобных овцах, искать станут. Подумай сама, не правду ли я говорю?
– Не знаю, матушка, – краснея, проронила Феоктиста.
В келье наступило молчание.
Игуменья быстро шевелила чулочными прутками и смотрела на свою работу, несколько надвинув брови и о чем-то напряжённо размышляя. Феоктиста также усердно работала, и с полчаса в келье только и было слышно, что щёлканье чулочных спиц да ровный, усыпляющий шум деревянной моталки.
– Дома мать игуменья? – произнёс среди этой тишины мужской голос в передней. Игуменья подняла на лоб очки и, относясь к Феоктисте, проговорила: – Кто бы это такой?
Феоктиста немедленно встала и в комнате девочек встретилась с Бахаревым, который шутливо погрозил ей пальцем и вошёл к игуменье.
– Здравствуй, сестра! – произнёс он, целуя руки матери Агнии.
– Здравствуй, Егор! – отвечала игуменья, снова надев очки и снова зашевелив стальными спицами.
– Как живёшь-можешь?
– Что мне делается? Живу, Богу молюсь да хлеб жую. Как вы там живёте?
– И мы живём.
– Ну и хорошо. К губернатору, что ли, приехал?
– Да и делишки кое-какие собрались, и с тобой захотелось повидаться.
– Спасибо. – Чаю хочешь?
– Пожалуй.
– Феоктиста! скажи там, – распорядилась игуменья.
Феоктиста вышла и через минуту вошла снова.
– Эх, сестра Феоктиста, – шутил Бахарев, – как на вас и смотреть, уж не знаю!
– Как изволите? – спросила спокойно ничего не расслышавшая Феоктиста, но покраснела, зная, что Бахарев любит пройтись насчёт её земной красоты.
– Полно врать-то! Тоже любезничать: седина в голову, а бес в ребро, – с поддельным неудовольствием остановила его игуменья и, посмотрев с артистическим наслаждением на Феоктисту, сказала: – Иди пока домой. Я тебя вызову, когда будет нужно.
Монахиня поставила в уголок моталку, положила на неё клубок, низко поклонилась, проговорила: «Спаси вас Господи!» – и вышла. Брат с сестрою остались вдвоём. Весноватая келейница подала самовар.
– Ну что ж твои там делают? – спросила игуменья, заварив чай и снова взявшись за чулочные спицы.
– Да что? Не знаю, как тебе рассказать.
– Что ж это за мудрость такая!
– С которого конца начать-то, говорю, не знаю.
Игуменья подняла голову и, не переставая стучать спицами, пристально посмотрела через свои очки на брата.
– Жена ничего, – хворала немножко, – проговорил Бахарев, – а теперь лучше; дети здоровы, слава Богу.
– А Зинин муж? – спросила мать Агния, смотря на брата тем же проницательным взглядом и по-прежнему стуча спицами.
– Да вот, думал, не встречу ли его здесь.
– А она все у вас?
– У нас пока.
Игуменья покачала неодобрительно головой и стала поднимать спущенную петлю.
– Странная ты, сестра! Где же ей в самом деле быть?
– Где? У мужа, я думаю.
– Да ведь вот поди же.
Бахарев в недоумении развёл руками.
– Что ж такое?
– Не ладят все, Бог их знает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185
Ольга Сергеевна прямо из-за самовара ушла к себе; для Гловацкой велели запрягать её лошадь, а на балкон подали душистый розовый варенец.
Вся семья, кроме старухи, сидела на балконе. На дворе были густые летние сумерки, и из-за меревского сада выплывала красная луна.
– Ах, луна! – воскликнула Лиза.
– Что это, Лиза! точно вы не видали луны, – заметила Зинаида Егоровна.
– И этого нельзя? – сухо спросила Лиза.
– Не нельзя, а смешно. Тебя прозовут мечтательницею. Зачем же быть смешною?
К крыльцу подали дрожки Гловацкой, и Женни стала надевать шляпку.
– Надолго теперь, Женни?
– Не знаю, Лизочка. Я постараюсь увидеть тебя поскорее.
– Вы уж и замуж без Лизы не выходите, – смеясь, проговорил Бахарев.
– Я уж вам сказала, Егор Николаевич, что мы с Лизой ещё и не собираемся замуж.
Бахарев продекламировал:
Золотая волюшка
Мне милей всего,
Не надо мне с волею
В свете ничего.
– Так ли?
– Именно так, Егор Николаевич.
– И ты тоже, Лизок?
– О да, тысячу раз да, папа.
– Ну вот, говорят, институтки переменились! Все те же, и все те же у них песенки.
Егор Николаевич снова расхохотался. Женни простилась и вышла. Зина, Софи и Лиза проводили её до самых дрожек.
– Какая ты счастливица, Женни: ехать ночью одной по лесу. Ах, как хорошо!
– Боже мой! что это, в самом деле, у тебя, Лиза, то ночь, то луна, дружба… тебя просто никуда взять нельзя, с тобою засмеют, – произнесла по-французски Зинаида Егоровна.
Женни заметила при свете луны, как на глазах Лизы блеснули слезы, но не слезы горя и отчаяния, а сердитые непокорные слезы, и прежде чем она успела что-нибудь сообразить, та откинула волосы и резко сказала:
– Ну, однако, это уж надоело. Знайте же, что мне все равно не только то, что скажут обо мне ваши знакомые, но даже и все то, что с этой минуты станете обо мне думать сами вы, и моя мать, и мой отец. Прощай, Женни, – добавила она и шибко взбежала по ступеням крыльца.
– Однако какие там странные вещи, в самом деле, творятся, папа, – говорила Женни, снимая у себя в комнате шляпку.
– Что такое, Женюшка?
Гловацкая рассказала отцу все происходившее на её глазах в Мереве.
– Это скверно, – заметил старик. – Чудаки, право! люди не злые, особенно Егор Николаевич, а живут Бог знает как. Надо бы Агнесе Николаевне это умненечко шепнуть: она направит все иначе, – а пока Христос с тобою – иди с Богом спать, Женюшка.
Глава семнадцатая.
Слово с весом
Мать Агния у окна своей спальни вязала нитяной чулок. Перед нею на стуле сидела сестра Феоктиста и разматывала с моталки бумагу. Был двенадцатый час дня.
– Это, конечно, делает тебе честь, – говорила игуменья, обращаясь к сестре Феоктисте: – а все же так нельзя. Я просила губернатора, чтобы тебе твоё, что следует, от свекрови истребовали и отдали.
Феоктиста не отрывала глаз от работы и молчала.
Голос игуменьи на этот раз был как-то слабее обыкновенного: ей сильно нездоровилось.
– Пока ты здорова, конечно, можешь и без поддержки прожить, – продолжала мать Агния, – а помилуй Бог болезни, – тогда что?
– Я, матушка, здорова, – тихо отвечала Феоктиста.
– Ну, да. Я об этом не говорю теперь, а ведь жив человек живое и думает. Мало ли чем Господь может посетить: тогда копеечка-то и понадобится.
Феоктиста вздохнула.
– И опять, что не в коня корм-то класть, – рассуждала мать Агния. – Другое дело, если бы оставила ты своё доброе родным, или не родным, да людям, которые понимали бы, что ты это делаешь от благородства, и сами бы поучались быть поближе к добру-то и к Богу. Тут бы и говорить нечего: дело хорошее. А то что из всего этого выходит? Свекровь твоя уж наверное тебя же дурой считает, да и весь город-то, мужланы-то ваши, о тебе того же мнения. «Вон, мол, дуру-то как обделали», да и сами того же на других, тебе подобных овцах, искать станут. Подумай сама, не правду ли я говорю?
– Не знаю, матушка, – краснея, проронила Феоктиста.
В келье наступило молчание.
Игуменья быстро шевелила чулочными прутками и смотрела на свою работу, несколько надвинув брови и о чем-то напряжённо размышляя. Феоктиста также усердно работала, и с полчаса в келье только и было слышно, что щёлканье чулочных спиц да ровный, усыпляющий шум деревянной моталки.
– Дома мать игуменья? – произнёс среди этой тишины мужской голос в передней. Игуменья подняла на лоб очки и, относясь к Феоктисте, проговорила: – Кто бы это такой?
Феоктиста немедленно встала и в комнате девочек встретилась с Бахаревым, который шутливо погрозил ей пальцем и вошёл к игуменье.
– Здравствуй, сестра! – произнёс он, целуя руки матери Агнии.
– Здравствуй, Егор! – отвечала игуменья, снова надев очки и снова зашевелив стальными спицами.
– Как живёшь-можешь?
– Что мне делается? Живу, Богу молюсь да хлеб жую. Как вы там живёте?
– И мы живём.
– Ну и хорошо. К губернатору, что ли, приехал?
– Да и делишки кое-какие собрались, и с тобой захотелось повидаться.
– Спасибо. – Чаю хочешь?
– Пожалуй.
– Феоктиста! скажи там, – распорядилась игуменья.
Феоктиста вышла и через минуту вошла снова.
– Эх, сестра Феоктиста, – шутил Бахарев, – как на вас и смотреть, уж не знаю!
– Как изволите? – спросила спокойно ничего не расслышавшая Феоктиста, но покраснела, зная, что Бахарев любит пройтись насчёт её земной красоты.
– Полно врать-то! Тоже любезничать: седина в голову, а бес в ребро, – с поддельным неудовольствием остановила его игуменья и, посмотрев с артистическим наслаждением на Феоктисту, сказала: – Иди пока домой. Я тебя вызову, когда будет нужно.
Монахиня поставила в уголок моталку, положила на неё клубок, низко поклонилась, проговорила: «Спаси вас Господи!» – и вышла. Брат с сестрою остались вдвоём. Весноватая келейница подала самовар.
– Ну что ж твои там делают? – спросила игуменья, заварив чай и снова взявшись за чулочные спицы.
– Да что? Не знаю, как тебе рассказать.
– Что ж это за мудрость такая!
– С которого конца начать-то, говорю, не знаю.
Игуменья подняла голову и, не переставая стучать спицами, пристально посмотрела через свои очки на брата.
– Жена ничего, – хворала немножко, – проговорил Бахарев, – а теперь лучше; дети здоровы, слава Богу.
– А Зинин муж? – спросила мать Агния, смотря на брата тем же проницательным взглядом и по-прежнему стуча спицами.
– Да вот, думал, не встречу ли его здесь.
– А она все у вас?
– У нас пока.
Игуменья покачала неодобрительно головой и стала поднимать спущенную петлю.
– Странная ты, сестра! Где же ей в самом деле быть?
– Где? У мужа, я думаю.
– Да ведь вот поди же.
Бахарев в недоумении развёл руками.
– Что ж такое?
– Не ладят все, Бог их знает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185