В комнате Арапова было тихо и темно. Только чуть-чуть на этой темноте намечались туманные пятна, обозначавшие места окон. Доктор, пройдя первую комнату, кликнул вполголоса Арапова и Персиянцева; никто не отзывался. Он нащупал араповскую кровать и диван, – тоже никого нет. Розанов толкнул дверь в узенький чуланчик. Из-за пола показалась светлая линия. Наклонясь к этой линии, Розанов взялся за железное кольцо и приподнял люк погреба. Из творила на него пахнуло сыростью, а трепетный свет из ямы в одно мгновение погас, и доктора окружила совершенная тьма и сверху, и снизу, и со всех сторон.
– Арапов! – крикнул доктор, наклонясь над открытым творилом.
Ответа не было.
– Арапов! – произнёс он во второй раз. – Это я, Розанов, и больше никого нет.
– Это вы, Дмитрий Петрович? – отозвался из ямы голос Персиянцева.
– Да я же, я, – откликнулся доктор. Вслед за тем в погребе чиркнула фосфорная спичка, и опять осветилась и яма и творило. Доктор полез в яму.
Подземная картина была очень оригинальна.
Она помещалась в узеньком, но довольно глубоком погребе, какие московское купечество весьма часто устраивает в отдалённых комнатах своих домов для хранения вин, мариновки, варенья и прочих вещей, до которых не положено касаться наёмной руке, а за которыми ходит сама хозяйка, или её дочь, или свояченица, или падчерица.
В дальнем углу, на кирпичном полу этого кирпичного погреба стоял на коленях Персиянцев. Перед Персиянцевым лежал весьма небольшой литографический камень, черепок с типографской краской, кожаный валик, полоскательная чашка с водою, губка и огромная грязная тряпка. На одной из прилаженных по стенам полок можно было заметить кучку бумажных листов маленького формата, так, менее чем в осьмушку. С краёв полок свешивалось и торчало много-много таких же клочков. На полу, в углу, шагах в трех от Персиянцева, свернувшись, лежал барсук.
Все это слабо освещалось одною стеариновою свечкою, стоявшею перед литографическим камнем, за которым на корточках сидел Персиянцев. При этом слабом освещении, совершенно исчезавшем на тёмных стенах погреба и только с грехом пополам озарявшем камень и работника, молодой энтузиаст как нельзя более напоминал собою швабского поэта, обращённого хитростью Ураки в мопса и обязанного кипятить горшок у ведьмы до тех пор, пока его не размопсит совершенно непорочная девица.
При входе Розанова он разогнулся, поправил поясницу и сказал:
– Ух! работаю.
– А много ли сделали?
– Да вот четвёртую сотню качаем. Бумага паскудная такая, что мочи нет. Красная и жёлтая ничего ещё, а эта синяя – черт её знает – вся под вальком крутится. Или опять и зелёная; вот и глядите, ни черта на ней не выходит.
Персиянцев прокатил вальком.
– Мастер вы, видно, плохой, – сказал Розанов.
– И у Арапова так точно выходило.
– А где Арапов?
– Он в городе должен быть.
– Что ж, вы ещё много будете печатать?
– Да, до пятисот надо добить. Только спать, мочи нет, хочется. Две ночи не спал.
– То-то я и зашёл: ложитесь, а я поработаю.
Персиянцев встал и зажёг папироску.
Доктор сел на его место, внимательно осмотрел камень, стёр губкой, намазал его, потом положил листок и тиснул.
– Это пятно уж на всех есть? – спросил он Персиянцева, показывая оттиск.
– На всех. Никак его нельзя было обойти на камне.
– Ну идите, спите спокойно. Ключ там в двери; вы его не вынимайте. Я не лягу спать и, если Арапов вернётся, услышу.
Персиянцев вышел из погреба и повалился на диван. Он был очень утомлён и заснул в ту же минуту.
По выходе Персиянцева Розанов, сидя на корточках, опустил руки на колени и тяжело задумался. В погреб уже более часа долетали рулады, которые вырабатывал носом и горлом сонный Персиянцев; приготовленные бумажки стали вянуть и с уголков закручиваться; стеариновая свечка стала много ниже ростом, а Розанов все находился в своём столбняковом состоянии.
Это продолжалось ещё и другой час, и третий. Свечи уж совсем оставались намале: ночь проходила.
Доктор, наконец, очнулся и тихо сказал сам себе:
– Нет, ничего все это не стоит.
Затем он спокойно встал, потёр ладонями пересиженные колени, собрал все отпечатанные литографии и приготовленные листки, сложил их вместе с губкою и вальком в большую тряпку и пронёс мимо Персиянцева в большую комнату. Здесь доктор открыл осторожно трубу, сунул в печку все принесённое им из погреба и, набив туда ещё несколько старых араповских корректур, сжёг все это и самым тщательным образом перемешал пепел с печною золою. После этой операции Розанов вернулся в погреб, подобрал окурки папирос и всякий сор, выкинул все это наверх, потом взял камень, вынес его наружу, опустил люк и опять, пройдя мимо крепко спавшего Персиянцева, осторожно вышел из араповской квартиры с литографским камнем под полою.
Двор уже был отперт, и Антроп Иванович привязывал спущенную на ночь Алегру. Доктор долго шёл пешком, потом взял извозчика и поехал за Москву-реку. На небе чуть серело, и по улицам уже встречались люди, но было ещё темно.
У Москворецкого моста Розанов отпустил извозчика и пошёл пешком. Через две минуты что-то бухнуло в воду и потонуло. Два проходившие мещанина оглянулись на доктора: он оглянулся на них, и каждый пошёл своею дорогою. С моста доктор взял переулком налево и, встретив другого извозчика, порядил его домой и поехал. На дворе все ещё не было настоящего света, а так только – серелось.
Главы семнадцатая и восемнадцатая
На столе в своей приёмной комнате Розанов нашёл записку Арапова.
«Я, Бычков и Персиянцев были у вас и все втроём будем снова в 12-ть часов. Надеюсь, что в это время вы будете дома и потрудитесь на несколько минут оставить свою постель. Мы имеем к вам дело».
Подписано: «А.А.»
По тону записки и торжественности разъездов в трех лицах Розанов догадался, за каким объяснением явятся Бычков, Персиянцев и Арапов. Он посмотрел на свои часы, было четверть двенадцатого.
Розанов сел и распечатал конверт, лежавший возле записки Арапова. Это было письмо от его жены. Ольга Александровна в своём письме и лгала, и ползала, и бесилась. Розанов все читал равнодушно, но при последних строках вскочил и побледнел. Письмо вдруг переходило в тон исключительно нежный и заключалось выражением решительнейшего намерения Ольги Александровны в самом непродолжительном времени прибыть в Москву для совместного сожительства с мужем, на том основании, что он ей муж и что она ещё надеется на его исправление.
– Ещё мало! – произнёс, опускаясь на стул, Розанов, и действительно этого было ещё мало, даже на сегодня этого было мало.
У дверей Розанова послышался лошадиный топот. Это вваливали Арапов, Бычков и Персиянцев. Впереди всех шёл Арапов.
Огонь горел в его очах,
И шерсть на нем щетиной зрилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185