так она и стала смотреть на себя, как на лицо весьма ответственное.
Егор Николаевич, ко всеобщему удивлению, во всей этой передряге не принимал ровно никакого участия. Стар уж он становился, удушье его мучило, и к этому удушью присоединилась ещё новая болезнь, которая очень пугала Егора Николаевича и отнимала у него последнюю энергию. Он только говорил:
– Не ссорьтесь вы, Бога ради не ссорьтесь.
– Что ты все сидишь тут, Лиза? – говорил он в другое время дочери.
– Что ж мне, папа, выходить? Выходить туда только для оскорблений.
– Какие уж оскорбления? Разве мать может оскорбить?
– Я думаю, папа.
– Чем? чем она тебя может оскорбить?
– Да maman хотела меня отправить в смирительный дом, что ж! Я ожидаю: отправляйте.
– Полно врать, – какой там ещё смирительный дом?
– Я не знаю какой.
– Ну что там: в сердцах мать что-нибудь сказала, а ты уж и поднялась.
– Это, папа, может повторяться, потому что я так жить не могу.
– Э, полно вздор городить!
Тем это и кончилось; но Лиза ни на волос не изменила своего образа жизни.
В это время разыгралась известная нам история Розанова.
Маркиза и Романовны совсем оставили Лизу. Маркиза охладела к Лизе по крайней живости своей натуры, а Романовны охладели потому, что охладела маркиза. Но как бы там ни было, а о «молодом дичке», как некогда называли здесь Лизу, теперь не было и помина: маркиза устала от долгой политической деятельности.
С отъездом Полиньки Калистратовой круг Лизиных посетителей сократился решительно до одного Помады, через которого шла у Лизы жаркая переписка и делались кое-какие дела.
У Лизы шёл заговор, в котором Помада принимал непосредственное участие, и заговор этот разразился в то время, когда мало способная к последовательному преследованию Ольга Сергеевна смягчилась до зела и начала сильно желать искреннего примирения с дочерью.
Шло обыкновенно так, как всегда шло все в семье Бахаревых и как многое идёт в других русских семьях. Бесповодная или весьма малопричинная злоба сменялась столь же беспричинною снисходительностью и уступчивостью, готовою доходить до самых непонятных размеров.
Среди такого положения дел, в одно морозное февральское утро, Абрамовна с совершенно потерянным видом вошла в комнату Ольги Сергеевны и доложила, что Лиза куда-то собирается.
– Как собирается? – спросила, не совсем поняв дело, Ольга Сергеевна.
– Рано, где тебе, встала сегодня и укладывается.
Ольга Сергеевна побледнела и бросилась в комнату Лизы.
– Что это? – спросила она у стоявшей над чемоданом Лизы.
– Ничего-с, – отвечала спокойно Лиза.
– Зачем это ты укладываешься?
– Я сегодня уезжаю.
– Как уезжаешь? Как ты смеешь уезжать?
– Увидите.
– Ах ты, разбойница, – прохрипела мать и крикнула: – Егор Николаевич!
– Не поднимайте, maman, напрасно шуму, – проговорила Лиза.
– Егор Николаевич! – повторила ещё громче Ольга Сергеевна и, покраснев как дурак, села, сложа на груди руки. Лиза продолжала соображать, как ей что удобнее разместить по чемодану.
– Как же это вы одни поедете, сударыня?
– Это для вас все равно, maman. Я у вас жить решительно не могу: вы меня лишаете общества, которое меня интересует, вы меня грозили посадить в смирительный дом, ну, сажайте. Я с вами не ссорюсь, но жить с вами не могу.
– Ах, ах, разбойница! ах, разбойница! она не может жить с родителями! Но я за тебя несу ответственность перед обществом.
– Перед обществом, maman, всякий отвечает сам за себя.
– Но я, милостивая государыня, наконец, ваша мать! – вскрикнула со стула Ольга Сергеевна. – Понимаете ли вы с вашими науками, что значит слово мать: мать отвечает за дочь перед обществом.
– Maman, если б вы меня знали…
– Где мне понимать такую умницу!
– Положим, и так.
– Философка, сочинения сочинять будет, а мать дура.
– Я этого не говорю.
– Ещё бы! А я понимаю одно, что я слабая мать; что я с тобою церемонилась; не умела учить, когда поперёк лавки укладывалась.
– Прошлого, maman, не воротишь; но если вас беспокоит ваша ответственность за меня перед обществом, то я вам ручаюсь…
– Гм! в чем это вы ручаетесь?
– Я потому и сказала, что вы меня не знаете…
– Да.
– Я неспособна..
– Вы только неспособны к благодарности, к хорошему вы неспособны; к остальному ко всему вы очень способны.
– Положим, и так, maman. Я только хочу успокоить вас, что вы никогда не будете компрометированы перед обществом.
– Как! как я не буду компрометирована? А это что?
Ольга Сергеевна указала на чемодан.
– Это ничего, maman: я уеду и буду жить честно; вы не будете краснеть за меня ни перед кем.
– Ах ты, разбойница этакая! – прошептала Ольга Сергеевна и порывисто бросилась к Лизе. Лиза осторожно отвела её от себя и сказала:
– Успокойтесь, maman, успокойтесь.
– Вот, вынимай вон вещи.
По лестнице поднимался Егор Николаевич.
– Что это такое? – спрашивал он.
– Вот вам, батюшка-баловник, любуйтесь на свою балованную дочку! Ох! ох! воды мне, воды… воддды!
Ольга Сергеевна упала в обморок, продолжавшийся более часа. После этого припадка её снесли в спальню, и по дому пошёл шёпот.
– Чтоб я этого не слыхал более! – строго сказал Лизе отец и вышел.
– Папа, я решилась, и меня ничто не удержит, – отвечала вслед ему Лиза.
– И слышать не хочу, – махнув рукой, крикнул Бахарев и ушёл в свою комнату.
Лиза окончила свою работу и села над уложенным чемоданом. Вошла няня. Говорила, говорила, долго и много говорила старуха; Лиза ничего не слыхала.
Наконец ударило одиннадцать часов. Лиза встала, сослала вниз свои вещи и, одевшись, твёрдою поступью сошла в залу.
Егор Николаевич сидел и курил у окна.
– Прощайте, папа, – сказала, подойдя к нему, Лиза. Старик не взглянул на неё и ничего не ответил.
Лиза подошла к двери материной комнаты; сестра её не пустила к Ольге Сергеевне.
– Ну, прощай, – сказала Лиза сестре.
Они холодно поцеловались.
– Папа, прощайте, я уезжаю, – сказала Лиза, подойдя снова к отцу.
– Иди от меня, – отвечал старик.
– Я вас ничем не огорчаю, папа; я не могу здесь жить: я хочу трудиться.
– Пошла, пошла от меня.
Лиза поймала и поцеловала его руку.
– Да что это, однако, за вздор в самом деле, – сказал со слезами на глазах старик. – Я тебе приказываю…
Лиза молчала.
– Я тебе приказываю, чтоб это все сейчас было кончено.
– Не могу, папа.
– С кем же ты едешь? Без бумаги, без денег едешь?
– У меня есть мой диплом и деньги.
– Ты врёшь! Какие у тебя деньги? Что ты врёшь!
– У меня есть деньги; я продала мой фермуар.
– Боже мой! фермуар, такой прелестный фермуар! – застонала, выходя из дверей гостиной, Ольга Сергеевна – Кто смел купить этот фермуар?
– Этот фермуар мой, maman; он принадлежит мне, и я имела право его продать. Его мне подарила тётка Агния.
– Фамильная вещь, Боже мой!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185
Егор Николаевич, ко всеобщему удивлению, во всей этой передряге не принимал ровно никакого участия. Стар уж он становился, удушье его мучило, и к этому удушью присоединилась ещё новая болезнь, которая очень пугала Егора Николаевича и отнимала у него последнюю энергию. Он только говорил:
– Не ссорьтесь вы, Бога ради не ссорьтесь.
– Что ты все сидишь тут, Лиза? – говорил он в другое время дочери.
– Что ж мне, папа, выходить? Выходить туда только для оскорблений.
– Какие уж оскорбления? Разве мать может оскорбить?
– Я думаю, папа.
– Чем? чем она тебя может оскорбить?
– Да maman хотела меня отправить в смирительный дом, что ж! Я ожидаю: отправляйте.
– Полно врать, – какой там ещё смирительный дом?
– Я не знаю какой.
– Ну что там: в сердцах мать что-нибудь сказала, а ты уж и поднялась.
– Это, папа, может повторяться, потому что я так жить не могу.
– Э, полно вздор городить!
Тем это и кончилось; но Лиза ни на волос не изменила своего образа жизни.
В это время разыгралась известная нам история Розанова.
Маркиза и Романовны совсем оставили Лизу. Маркиза охладела к Лизе по крайней живости своей натуры, а Романовны охладели потому, что охладела маркиза. Но как бы там ни было, а о «молодом дичке», как некогда называли здесь Лизу, теперь не было и помина: маркиза устала от долгой политической деятельности.
С отъездом Полиньки Калистратовой круг Лизиных посетителей сократился решительно до одного Помады, через которого шла у Лизы жаркая переписка и делались кое-какие дела.
У Лизы шёл заговор, в котором Помада принимал непосредственное участие, и заговор этот разразился в то время, когда мало способная к последовательному преследованию Ольга Сергеевна смягчилась до зела и начала сильно желать искреннего примирения с дочерью.
Шло обыкновенно так, как всегда шло все в семье Бахаревых и как многое идёт в других русских семьях. Бесповодная или весьма малопричинная злоба сменялась столь же беспричинною снисходительностью и уступчивостью, готовою доходить до самых непонятных размеров.
Среди такого положения дел, в одно морозное февральское утро, Абрамовна с совершенно потерянным видом вошла в комнату Ольги Сергеевны и доложила, что Лиза куда-то собирается.
– Как собирается? – спросила, не совсем поняв дело, Ольга Сергеевна.
– Рано, где тебе, встала сегодня и укладывается.
Ольга Сергеевна побледнела и бросилась в комнату Лизы.
– Что это? – спросила она у стоявшей над чемоданом Лизы.
– Ничего-с, – отвечала спокойно Лиза.
– Зачем это ты укладываешься?
– Я сегодня уезжаю.
– Как уезжаешь? Как ты смеешь уезжать?
– Увидите.
– Ах ты, разбойница, – прохрипела мать и крикнула: – Егор Николаевич!
– Не поднимайте, maman, напрасно шуму, – проговорила Лиза.
– Егор Николаевич! – повторила ещё громче Ольга Сергеевна и, покраснев как дурак, села, сложа на груди руки. Лиза продолжала соображать, как ей что удобнее разместить по чемодану.
– Как же это вы одни поедете, сударыня?
– Это для вас все равно, maman. Я у вас жить решительно не могу: вы меня лишаете общества, которое меня интересует, вы меня грозили посадить в смирительный дом, ну, сажайте. Я с вами не ссорюсь, но жить с вами не могу.
– Ах, ах, разбойница! ах, разбойница! она не может жить с родителями! Но я за тебя несу ответственность перед обществом.
– Перед обществом, maman, всякий отвечает сам за себя.
– Но я, милостивая государыня, наконец, ваша мать! – вскрикнула со стула Ольга Сергеевна. – Понимаете ли вы с вашими науками, что значит слово мать: мать отвечает за дочь перед обществом.
– Maman, если б вы меня знали…
– Где мне понимать такую умницу!
– Положим, и так.
– Философка, сочинения сочинять будет, а мать дура.
– Я этого не говорю.
– Ещё бы! А я понимаю одно, что я слабая мать; что я с тобою церемонилась; не умела учить, когда поперёк лавки укладывалась.
– Прошлого, maman, не воротишь; но если вас беспокоит ваша ответственность за меня перед обществом, то я вам ручаюсь…
– Гм! в чем это вы ручаетесь?
– Я потому и сказала, что вы меня не знаете…
– Да.
– Я неспособна..
– Вы только неспособны к благодарности, к хорошему вы неспособны; к остальному ко всему вы очень способны.
– Положим, и так, maman. Я только хочу успокоить вас, что вы никогда не будете компрометированы перед обществом.
– Как! как я не буду компрометирована? А это что?
Ольга Сергеевна указала на чемодан.
– Это ничего, maman: я уеду и буду жить честно; вы не будете краснеть за меня ни перед кем.
– Ах ты, разбойница этакая! – прошептала Ольга Сергеевна и порывисто бросилась к Лизе. Лиза осторожно отвела её от себя и сказала:
– Успокойтесь, maman, успокойтесь.
– Вот, вынимай вон вещи.
По лестнице поднимался Егор Николаевич.
– Что это такое? – спрашивал он.
– Вот вам, батюшка-баловник, любуйтесь на свою балованную дочку! Ох! ох! воды мне, воды… воддды!
Ольга Сергеевна упала в обморок, продолжавшийся более часа. После этого припадка её снесли в спальню, и по дому пошёл шёпот.
– Чтоб я этого не слыхал более! – строго сказал Лизе отец и вышел.
– Папа, я решилась, и меня ничто не удержит, – отвечала вслед ему Лиза.
– И слышать не хочу, – махнув рукой, крикнул Бахарев и ушёл в свою комнату.
Лиза окончила свою работу и села над уложенным чемоданом. Вошла няня. Говорила, говорила, долго и много говорила старуха; Лиза ничего не слыхала.
Наконец ударило одиннадцать часов. Лиза встала, сослала вниз свои вещи и, одевшись, твёрдою поступью сошла в залу.
Егор Николаевич сидел и курил у окна.
– Прощайте, папа, – сказала, подойдя к нему, Лиза. Старик не взглянул на неё и ничего не ответил.
Лиза подошла к двери материной комнаты; сестра её не пустила к Ольге Сергеевне.
– Ну, прощай, – сказала Лиза сестре.
Они холодно поцеловались.
– Папа, прощайте, я уезжаю, – сказала Лиза, подойдя снова к отцу.
– Иди от меня, – отвечал старик.
– Я вас ничем не огорчаю, папа; я не могу здесь жить: я хочу трудиться.
– Пошла, пошла от меня.
Лиза поймала и поцеловала его руку.
– Да что это, однако, за вздор в самом деле, – сказал со слезами на глазах старик. – Я тебе приказываю…
Лиза молчала.
– Я тебе приказываю, чтоб это все сейчас было кончено.
– Не могу, папа.
– С кем же ты едешь? Без бумаги, без денег едешь?
– У меня есть мой диплом и деньги.
– Ты врёшь! Какие у тебя деньги? Что ты врёшь!
– У меня есть деньги; я продала мой фермуар.
– Боже мой! фермуар, такой прелестный фермуар! – застонала, выходя из дверей гостиной, Ольга Сергеевна – Кто смел купить этот фермуар?
– Этот фермуар мой, maman; он принадлежит мне, и я имела право его продать. Его мне подарила тётка Агния.
– Фамильная вещь, Боже мой!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185