– Просим быть знакомыми, – произнёс Канунников, протягивая свою руку плашмя к Розанову.
Они познакомились.
– Ты говори о древнем-то, – начал Канунников, усаживаясь против Лобачевского и пригладив подстриженные надо лбом волосы, – а какое теперича скудоумие, я тебе скажу, я слышал.
– Ну?
– Слышал, сударь ты мой, я такие речи, что уж ни старого, ни нового, никакого закона не надо.
– Да.
– Скудоумие, – говорю.
– Где ж это ты слышал, Пармен Семёнович?
– Да так, у нашего частного маиора именинишки были, так там его сынок рассуждал. «Никакой, говорит, веры не надо. Ещё, говорит, лютареву ересь одну кое время можно потерпеть, а то, говорит, не надыть никакой». Так вот ты и говори: не то нашу, а и вашу-то, новую, и тое под сокрытие хотят, – добавил, смеясь, Канунников. – Под лютареву ересь теперича всех произведут.
– Что ты их, молокососов, слушаешь? – шутя произнёс Лобачевский.
– О! исправди не слушать их? – лукаво улыбаясь, спросил Канунников. – Ну, будь по-твоему: будь они неладны, не стану их слушать. Спасибо, научил. Так я, брат, и хлеба-соли им теперь не дам, а тебя с товарищем попотчую. Послезавтра моя баба именины справляет; приезжайте вечером пирога поесть.
– Если можно будет.
– Вечером-то?
– А, вечером; я не расслышал. Вечером буду.
– А вы, новый барин? – отнёсся Канунников к Розанову.
– Покорно вас благодарю, и я буду.
– Ну вот. Вы, милостивый государь, с нами познакомьтесь. Мы хоша и мужики пишемся, ну мы людей понимаем, какой сорт к чему относится. Мы тебя не обидим… только нас не обидь, – опять усмехнувшись, докончил Канунников.
– Приезжай, – продолжал он. – У нас тоже барышни наши будут; позабавитесь, на фортепьяне сыграют. Имеем эти забавки-то. Хоть и не достоит было, да что ты с ними, с бабами-то, поделаешь! В мире живя, греха мирского огребатися по всяк час не можно.
– Только вот, Розанов, если вас Пармен Семёнович позовёт лечить у себя кого-нибудь, так уж, предупреждаю вас, не ездите, – сказал Лобачевский.
– Экой язвительный барин! Ты его не слушай, – отшучивался Канунников.
– Как же! Капустой больных кормит, у женщины молока нет, а он кормить ребёнка велит, да и лечи, говорит.
– Ишь, ишь! Каково врёт речисто, – опять улыбаясь и кивая на Лобачевского, произнёс Пармен Семёнович.
– А что ж, не правда? Согласился ты взять кормилицу?
– Барин! барин! что ты это поешь-то? Какие такие в нашем звании кормилицы полагаются? Это у вас кормилицы. В законе сказано: «сосцы матэрэ моэя, ими же воспита мя». Ну, что ж ты можешь против закона.
– Ну вот и толкуйте с ним!
– «Толкуй больной с подлекарем», – проговорил, вставая, Канунников. – У меня ещё делов и Боже мой. Прощайте. Прощай, лукавый рабе, – отнёсся он к Лобачевскому. – Молокососов-то не одобряешь, а сам такой же, только потаённый. Потаённый, – пошутил он, тряся руку молодому медику. – Волки, все вы волки, отличные господа перед Господом. А ты, новый барин, древности тоже сопротивник?
– Я ни древней, ни новой не порочу, – отвечал Розанов.
– Значит, ты опытный, а те-то неиспытанные. Прощайте, – произнёс он и до самых ворот больницы донёс на лице насмешливую улыбку.
У Пармена Семёновича был собственный двухэтажный дом у Введенья в Барашах. Когда Розанов с Лобачевским подъехали к этому дому, из него во все окна глядел тёплый, весёлый свет.
Вечеринка уже началась.
Пармен Семёнович встречал гостей в передней, жал им руки, приветливо кланялся и разводил, кого в зал и в гостиную, где был собран женский пол и несколько мужчин помоложе, а кого прямо на лестницу, в собственные покои Пармена Семёновича с его холостым сыном. Лобачевского и Розанова он провёл в гостиную и представил своей сожительнице, толстой особе в повязочке, с чёрными зубами и добродушно-глупым лицом.
– Нюра! Нюрочка! Шаша! – позвал Пармен Семёнович, подойдя к двери, и на этот зов предстали две весьма миловидные девушки, одна на вид весьма скромная, а другая с смелыми, лукавыми глазками, напоминающими глаза отца, но обе во вкусе так называемого «размое-моё».
– Позаймитесь вот с гостями-то, – указал им Пармен Семёнович и опять побежал в переднюю.
Девушки смело подали руки Лобачевскому и сели с ним обе. Розанова здесь никто не знал, и он сидел молча, наблюдая новое общество. В двери ему было видно, как по зале, сплетясь руками, взад и вперёд ходили длинною вереницею розовые, белые, палевые и голубые барышни, то прекоренастые и приземистые, то высокие и роскошные, а около них ходили два кавалера, один в панталонах навыпуск, другой по-законному, в сапоги. Девицы чаще заворачивали свои головки к господину в панталонах навыпуск и не без приятности с ним разговаривали.
В гостиной на диване и вдоль по стенам на стульях сидели дамы, лет по преимуществу почтённых; некоторые в повязочках, другие в наколках. Разговора общего не было. Розанову, наконец, наскучило сидеть молча, и он подошёл к хозяйке.
– Славный домик у вас, – начал он, поместясь у дивана.
– М-м! Да, невелик только, – застенчиво отвечала хозяйка, кашлянув и заслоняя рот рукою.
– Будто для вас здесь тесно?
– Семейство большое и сродники тоже есть: сестра Пармена Семёновича у нас живёт. А вы не здешние?
– Нет, я недавно приехал.
– По какой части?
– Я лекарь.
– А, лекарь! А я думала так, что по нашей части, по торговой.
– Нет, я лекарь.
– У меня вот все гулька по спине катается, так и катается. Вот такая в орешек будет гуличка.
– Это ничего.
– О? А я все боюсь; говорят, как бы она на сердце не пала. Так-то сказывают, у одного полковника было: тоже гуличка, да кататься, да кататься, да кататься, кататься да на сердце пала – тут сейчас ему и конец сделался.
– Нет, не бойтесь, не упадёт, – успокаивал Розанов.
– Всем бы вот, всем благодарю моего Господа, да вот эта страсть мучит все. Просто, не поверите, покоя себе даже во сне не могу найти. Все мне кажется, как эта гулька к сердцу будто идёт. Я вот теперь уж бользам такой достала, – дорогой бользам, сейчас покажу вам.
Хозяйка встала и принесла стклянку, завёрнутую в печатную бумажку. Розанов развернул бумажку и читал:
«Балсам иерусалимский из новых и старых рецептов. Сей балсам пользует салвомо оному Стомахе помогает ему к варению укрепляет сердце утоляет запор чрева полезный противо утеснения персей и старого кашля. Исцеляет внутренныя раны персей и лехна то (то суть велия нитгаины) дипзоет и прогоняет месячныя тови женски нанесонныя раны коликии стары толикие новыя например с ударениями меча или ножа и иные сечения употребляется с травом завомо лануонит исцеляет всякую фистулу и вся смрадния нужда киисти достиго долны чудно полезный есть и за текущею ухо капляучи у тодленаи три капли с гукно вином омодойною полагается и на ранения зубных десны и иснедает ю утверждает и колсыушияся и испасти хотяща зубы сохраняет от умори т.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185