Куля подошёл к другому страдальцу. Этот лежал с открытою головою и, казалось, не дышал вовсе. Куля поднял со лба больного волосы, упавшие на его лицо, и приложил свою руку к его голове. Голова была тепла. Куля нагнулся к лицу больного, взглянул на него и в ужасе вскрикнул:
– Боже мой! Помада!
Повстанец открыл глаза, повёл ими вокруг и, остановив на Куле, хотел приподняться, но тотчас же застонал и снова упал на дерюжное изголовье.
– Это вы, Помада? – повторил по-русски Куля.
Больной посмотрел долгим пристальным взглядом на Кулю и вместо ответа тихим равнодушным голосом произнёс:
– Райнер!
Кто-то забарабанил пальцами по стеклу и крикнул:
– Пан Куля!
– Иду, – отозвался Райнер и, сжав полумёртвую руку Помады, засунул лучину в светец и торопливо выскочил из хаты.
Глава двадцатая.
Что предсказывали старый зубр, филин и собака
Не густыми мягкими хлопьями, а реденькими ледянистыми звёздочками уже третий час падал снег, и завывала буря, шумя величинами качавшихся дерев и приподнимая огромные клоки сена со стогов, около которых расположился ночлегом лагерь встреченных нами инсургентов. Скверная была ночь, способная не одного человека заставить вспомнить о теплом угле за жарко истопленною домашнею печью.
Измученные лошади не пользовались отпущенными им седельными подпругами. Редкая, как бы нехотя, дёрнет клочок сена из стога, к которому их поставили, лениво повернёт два-три раза челюстями и с непроглоченным сеном во рту начинает дрожать и жаться к опустившей голову и также дрожащей соседке. Люди проводят ночь не веселее своих коней. Укутавшись в свиты и раскатанные из ремней попоны, они жмутся и дрожат под стогом, не выпуская намотанных на локти чембуров, потому что лошадей привязать у стогов не к чему, а по опушке поляны разбиваться опасно. Холод проникает всюду и заставляет дрожать усталую партию, которая вдобавок, ожидая посланных за пищею квартирьеров, улеглась не евши и, боясь преследования, не смеет развести большого огня, у которого можно бы согреться и обсушиться. Сон, которым забылись некоторые из людей этого отряда, скорее похож на окоченение, чем на сон, способный обновить истощённые силы. По опушке поляны в нескольких местах, также коченея и корчась, трясутся оставленные сигнальщики; около стога, служащего центральным местом расположения отряда, тихо бродят четверо часовых, уткнув подбородки в поднятые воротники своих свит и придерживая локтями обледеневшие карабины. В одном месте, подрывшись под стенку стога, два человека, стуча зуб о зуб, изредка шёпотом обмениваются друг с другом отрывочными фразами.
– Хоть бы сухарь, – говорит один из них, молоденький мальчик с едва пробивающимся пушком на губах.
– Жди, Стась, жди, – отвечает другой, более мужественный голос, и опять оба молчат.
– А если их москали поймают? – опять шепчет ребёнок, запахиваясь попоной. – Я не могу больше терпеть, Томаш, я очень голоден… я умру с голоду.
– Ты знаешь, – опять шепчет тот же слабый голос, – я видел сегодня мать; задремал на седле и увидел.
– Мать наша отчизна, – отвечает другой голос.
– Томаш! – опять зовёт шёпотом ребёнок, – знаешь, что я хочу тебе сказать: я ведь пропаду тут. У меня силы нет, Томаш.
Томаш ничего не отвечал.
– Я уйду, Томаш, – совсем почти беззвучно шепнул мальчик и задрожал всем телом. Томаш опять ничего не ответил.
В другом месте, в глубокой впадине стога, укрывшись тёплыми бараньими пальто, лежали другие два человека и говорили между собою по-французски. По их выговору можно было разобрать, что один из них чистый француз, другой итальянец из Неаполя или из других мест южной Италии.
– У меня в сумке есть ещё маленький кусок сыру, хотите – мы поделимся? – спрашивал француз.
– Оставьте его; не годится, когда наши люди голодают и мёрзнут.
– Что вы делали в таких положениях в Италии?
– У нас никогда не было таких положений, – отвечал итальянец.
– Боже, какая природа, какие люди и какие порядки! – проговорил, увёртываясь, голодный француз.
Около стражнической хаты стояли два часовых. Предводитель отряда, напившись тёплого чаю с ромом, ушёл в небольшой сенной сарайчик стражника и спал там, укрывшись тёплою медвежьей шубой с длиннейшими рукавами. У дверей этого сарайчика, сидя на корточках, дремал рядовой повстанец. В сенях, за вытащенным из избы столиком, сидел известный нам старый трубач и пил из медного чайника кипяток, взогретый на остатках спирта командирского чая; в углу, на куче мелких сосновых ветвей, спали два повстанца, состоящие на ординарцах у командира отряда, а задом к ним с стеариновым огарочком в руках, дрожа и беспрестанно озираясь, стоял сам стражник.
– Ну, а сколько было фурманок? – спрашивал трубач стражника.
– Две, пане.
– Нет, четыре.
– Ей-богу, пане, две видел.
– А по скольку коней?
– По паре, пане, – парные, пане, были фурманки.
– И сколько было рудых коней?
– Два, сдаётся.
– А вот же брешешь, один.
– Может, пане, и один. Мряка была; кони были мокрые. Может, и точно так говорит ваша милость, рудый конь один был.
– И обещали они привезть провиант к вечеру?
– О! Бог же меня убей, если не обещали.
– И бумаги никакой не оставляли нашему полковнику?
– Боже мой, да что ж вы меня пытаете, пане?
– Бо ты брешешь.
– А чтоб мои очи повылазали, если мне брехать охота.
Старик опрокинул пустой чайник, разбудил спавших на хворосте повстанцев, и, наказав им строго смотреть за стражником, улёгся на хворост, читая вполголоса католическую молитву.
– Как это наш ротмистр в этой смердячей хате пишет? – сказал он, ни к кому не относясь и уворачиваясь в свиту.
– Тепло, да смрад там великий, – отозвался в темноте стражник.
В тёплой хате с великим смрадом на одной лавке был прилеплен стеариновый огарок и лежали две законвертованные бумаги, которые Райнер, стоя на коленях у лавки, приготовил по приказанию своего отрядного командира.
Окончив спешно эту работу, Райнер встал и, подойдя тихонько к Помаде, сел возле него на маленьком деревянном обрубке.
– Как вы себя чувствуете, Помада? – спросил он с участием.
Больной тяжело вздохнул и не ответил ни слова. Райнер посидел молча и спросил:
– Не надо ли вас перевязать?
– Не надо, – тихо процедил сквозь зубы Помада и попробовал приподняться на локоть, но тотчас же закусил губы и остался в прежнем положении. – Не могу, – сказал он и через две минуты с усилием добавил: – вот где мы встретились с вами, Райнер! Ну, я при вас умру.
– Постойте, мы возьмём вас.
– Нет, тут вот она (Помада потрогал себя правою рукою за грудь)… я её чувствую… Смерть чувствую, – произнёс он с очевидной усталостью.
– Вот, – заговорил опять словоохотливо Помада, – три раны вдруг получил, я непременно должен умереть, а пятый день не умираю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185
– Боже мой! Помада!
Повстанец открыл глаза, повёл ими вокруг и, остановив на Куле, хотел приподняться, но тотчас же застонал и снова упал на дерюжное изголовье.
– Это вы, Помада? – повторил по-русски Куля.
Больной посмотрел долгим пристальным взглядом на Кулю и вместо ответа тихим равнодушным голосом произнёс:
– Райнер!
Кто-то забарабанил пальцами по стеклу и крикнул:
– Пан Куля!
– Иду, – отозвался Райнер и, сжав полумёртвую руку Помады, засунул лучину в светец и торопливо выскочил из хаты.
Глава двадцатая.
Что предсказывали старый зубр, филин и собака
Не густыми мягкими хлопьями, а реденькими ледянистыми звёздочками уже третий час падал снег, и завывала буря, шумя величинами качавшихся дерев и приподнимая огромные клоки сена со стогов, около которых расположился ночлегом лагерь встреченных нами инсургентов. Скверная была ночь, способная не одного человека заставить вспомнить о теплом угле за жарко истопленною домашнею печью.
Измученные лошади не пользовались отпущенными им седельными подпругами. Редкая, как бы нехотя, дёрнет клочок сена из стога, к которому их поставили, лениво повернёт два-три раза челюстями и с непроглоченным сеном во рту начинает дрожать и жаться к опустившей голову и также дрожащей соседке. Люди проводят ночь не веселее своих коней. Укутавшись в свиты и раскатанные из ремней попоны, они жмутся и дрожат под стогом, не выпуская намотанных на локти чембуров, потому что лошадей привязать у стогов не к чему, а по опушке поляны разбиваться опасно. Холод проникает всюду и заставляет дрожать усталую партию, которая вдобавок, ожидая посланных за пищею квартирьеров, улеглась не евши и, боясь преследования, не смеет развести большого огня, у которого можно бы согреться и обсушиться. Сон, которым забылись некоторые из людей этого отряда, скорее похож на окоченение, чем на сон, способный обновить истощённые силы. По опушке поляны в нескольких местах, также коченея и корчась, трясутся оставленные сигнальщики; около стога, служащего центральным местом расположения отряда, тихо бродят четверо часовых, уткнув подбородки в поднятые воротники своих свит и придерживая локтями обледеневшие карабины. В одном месте, подрывшись под стенку стога, два человека, стуча зуб о зуб, изредка шёпотом обмениваются друг с другом отрывочными фразами.
– Хоть бы сухарь, – говорит один из них, молоденький мальчик с едва пробивающимся пушком на губах.
– Жди, Стась, жди, – отвечает другой, более мужественный голос, и опять оба молчат.
– А если их москали поймают? – опять шепчет ребёнок, запахиваясь попоной. – Я не могу больше терпеть, Томаш, я очень голоден… я умру с голоду.
– Ты знаешь, – опять шепчет тот же слабый голос, – я видел сегодня мать; задремал на седле и увидел.
– Мать наша отчизна, – отвечает другой голос.
– Томаш! – опять зовёт шёпотом ребёнок, – знаешь, что я хочу тебе сказать: я ведь пропаду тут. У меня силы нет, Томаш.
Томаш ничего не отвечал.
– Я уйду, Томаш, – совсем почти беззвучно шепнул мальчик и задрожал всем телом. Томаш опять ничего не ответил.
В другом месте, в глубокой впадине стога, укрывшись тёплыми бараньими пальто, лежали другие два человека и говорили между собою по-французски. По их выговору можно было разобрать, что один из них чистый француз, другой итальянец из Неаполя или из других мест южной Италии.
– У меня в сумке есть ещё маленький кусок сыру, хотите – мы поделимся? – спрашивал француз.
– Оставьте его; не годится, когда наши люди голодают и мёрзнут.
– Что вы делали в таких положениях в Италии?
– У нас никогда не было таких положений, – отвечал итальянец.
– Боже, какая природа, какие люди и какие порядки! – проговорил, увёртываясь, голодный француз.
Около стражнической хаты стояли два часовых. Предводитель отряда, напившись тёплого чаю с ромом, ушёл в небольшой сенной сарайчик стражника и спал там, укрывшись тёплою медвежьей шубой с длиннейшими рукавами. У дверей этого сарайчика, сидя на корточках, дремал рядовой повстанец. В сенях, за вытащенным из избы столиком, сидел известный нам старый трубач и пил из медного чайника кипяток, взогретый на остатках спирта командирского чая; в углу, на куче мелких сосновых ветвей, спали два повстанца, состоящие на ординарцах у командира отряда, а задом к ним с стеариновым огарочком в руках, дрожа и беспрестанно озираясь, стоял сам стражник.
– Ну, а сколько было фурманок? – спрашивал трубач стражника.
– Две, пане.
– Нет, четыре.
– Ей-богу, пане, две видел.
– А по скольку коней?
– По паре, пане, – парные, пане, были фурманки.
– И сколько было рудых коней?
– Два, сдаётся.
– А вот же брешешь, один.
– Может, пане, и один. Мряка была; кони были мокрые. Может, и точно так говорит ваша милость, рудый конь один был.
– И обещали они привезть провиант к вечеру?
– О! Бог же меня убей, если не обещали.
– И бумаги никакой не оставляли нашему полковнику?
– Боже мой, да что ж вы меня пытаете, пане?
– Бо ты брешешь.
– А чтоб мои очи повылазали, если мне брехать охота.
Старик опрокинул пустой чайник, разбудил спавших на хворосте повстанцев, и, наказав им строго смотреть за стражником, улёгся на хворост, читая вполголоса католическую молитву.
– Как это наш ротмистр в этой смердячей хате пишет? – сказал он, ни к кому не относясь и уворачиваясь в свиту.
– Тепло, да смрад там великий, – отозвался в темноте стражник.
В тёплой хате с великим смрадом на одной лавке был прилеплен стеариновый огарок и лежали две законвертованные бумаги, которые Райнер, стоя на коленях у лавки, приготовил по приказанию своего отрядного командира.
Окончив спешно эту работу, Райнер встал и, подойдя тихонько к Помаде, сел возле него на маленьком деревянном обрубке.
– Как вы себя чувствуете, Помада? – спросил он с участием.
Больной тяжело вздохнул и не ответил ни слова. Райнер посидел молча и спросил:
– Не надо ли вас перевязать?
– Не надо, – тихо процедил сквозь зубы Помада и попробовал приподняться на локоть, но тотчас же закусил губы и остался в прежнем положении. – Не могу, – сказал он и через две минуты с усилием добавил: – вот где мы встретились с вами, Райнер! Ну, я при вас умру.
– Постойте, мы возьмём вас.
– Нет, тут вот она (Помада потрогал себя правою рукою за грудь)… я её чувствую… Смерть чувствую, – произнёс он с очевидной усталостью.
– Вот, – заговорил опять словоохотливо Помада, – три раны вдруг получил, я непременно должен умереть, а пятый день не умираю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185