Мудрость и любовь требуют обсудить всякий взгляд, но мы считаем себя обязанными неотразимую убедительность фактов противопоставить той жестокой мысли, по которой право человеческое становится в зависимость от милости человеческой». – «Нельзя, нельзя мечтать, как Помада… – шепчет Лиза, откидывая от себя книгу. – Мне здесь холодно, я теперь одна, на всю жизнь одна, но Бог с ними со всеми. Что в их теплоте! Они вертятся вокруг своего вечного солнца, а мне не нужно этого солнца. Тяжело мне, и пусть…» – Лиза взяла маленький английский волюмчик «The poetical works of Longfellow» и прочла:
«В моей груди нет иного света, и, кроме холодного света звёзд, я вверяю первую стражу ночи красной планете Марсу. Звезда,непобедимой воли, она восходит в моей груди: ясная, тихая и полная решимости, спокойная и самообладающая. И ты также, кто бы ни был ты, читающий эту короткую песню, если одна за другой уходят твои надежды, будь полон решимости и спокоен. Не пугайся этого ничтожного мира, и ты скоро узнаешь, какое высокое наслаждение страдать и быть крепким духом».
Лиза опять взяла Молешота, но он уже не читался, и видела Лиза сквозь опущенные веки, как по свалившемуся на пол «Учению о пище» шевелилась какая-то знакомая группа. Тут были: няня, Женни, Розанов и вдруг мартовская ночь, а не комната с сальной обстановкой. В небе поют жаворонки, Розанов говорит, что
Есть сила благодатная
В созвучье слов живых.
Потом Райнер. Где он? Он должен быть здесь… Отец клянёт… Образ падает из его рук… Какая тяжкая сцена!.. Укор невежд, укор людей … Отец! отец!
– Бахарева! что с вами? Чего вы рыдаете во сне, – спрашивает Лизу знакомый голос. Она подняла утомлённую головку. В комнате светло. Перед ней Бертольди развязывает шляпку, на полу «Учение о пище», у двери двое незнакомых людей снимают свои пальто, на столе потухший самовар и карточка.
– Ревякин и Прорвич, – произнесла Бертольди, торжественно показывая на высокого рыжего угреватого господина и его замурзанного черненького товарища.
Заспавшаяся Лиза ничего не могла сообразить в одно мгновение. Она закрыла рукою глаза и, открыв их снова, случайно прежде всего прочла на лежащей у самовара карточке: «В С.–Петербурге, по Караванной улице, № 7, гостиница для приезжающих с нумерами „Италия“.
Прорвич и Ревякин протянули Лизе свои руки.
Книга третья
На Невских берегах
Глава первая.
Старые знакомые на новой почве
Прошло два года. На дворе стояла сырая, ненастная осень; серые петербургские дни сменялись тёмными холодными ночами: столица была неопрятна, и вид её не способен был пленять ничьего воображения. Но как ни безотрадны были в это время картины людных мест города, они не могли дать и самого слабого понятия о впечатлениях, производимых на свежего человека видами пустырей и бесконечных заборов, огораживающих болотистые улицы одного из печальнейших углов Петербургской стороны.
По одной из таких пустынных улиц часу в двенадцатом самого ненастного дня, по ступицу в жидкой, болотистой грязи, плыли маленькие одноместные дрожечки, запряжённые парою бойких рыженьких шведок. Толстенькие, крепкие лошадки с тщательно переваленными гривками и ловко подвязанными куколкою хвостами, хорошая упряжь и хороший кожаный армяк кучера давали чувствовать, что это собственные, хозяйские лошадки, а спокойное внимание, с которым седок глядел через пристяжную вперёд и предостерегал кучера при объездах затопленных камней и водомоин, в одно и то же время позволяло догадываться, что этот седок есть сам владелец шведок и экипажа и что ему, как пять пальцев собственной руки, знакомы подводные камни и бездонные пучины этого угла Петербургской стороны. Лицо этого господина было неудобно рассмотреть, потому что, защищаясь от досадливо бьющей в лицо мги, он почти до самых глаз закрывал себя поднятым воротником камлотовой шинели; но по бодрости, с которою он держится на балансирующей эгоистке, видно, что он ещё силён и молод. На нем, как выше сказано, непромокаемая камлотовая шинель, высокие юхтовые сапоги, какие часто носят студенты, и форменная фуражка с кокардою.
Прыгая с тряской взбуравленной мусорной насыпи в болотистые колдобины и потом тащась бесконечною полосою жидкой грязи, дрожки повернули из пустынной улицы в узенький кривой переулочек, потом не без опасности повернули за угол и остановились в начале довольно длинного пустого переулка. Далее невозможно было ехать по переулку, представлявшему сплошное болото, где пролегала только одна узенькая полоска жидкой грязи, обозначавшая проезжую дорожку, и на этой дорожке стояли три воза, наполненные диванчиками, стульями, ширмами и всяким домашним скарбом, плохо покрытым изодранными извозчичьими рогожами, не защищавшими мебель от всюду проникающей осенней мги.
Около остановившихся подвод вовсе не было видно ни одного человека. Только впереди слышались неистовые ругательства, хлопанье кнутьев и отчаянные возгласы, заглушавшие сердитые крики кучера, требовавшего дороги.
Человек, ехавший на дрожках, привстал, посмотрел вперёд и, спрыгнув в грязь, пошёл к тому, что на подобных улицах называется тротуарами. Сделав несколько шагов по тротуару, он увидел, что передняя лошадь обоза лежала, барахтаясь в глубокой грязи. Около несчастного животного, крича и ругаясь, суетились извозчики, а в сторонке, немножко впереди этой сцены, прислонясь к заборчику, сидела на корточках старческая женская фигура в ватошнике и с двумя узелками в белых носовых платках.
– Что ж теперь будем делать, ребята? – крикнул извозчикам проезжий.
Мужики оглянули его недовольным взглядом, крикнули, и кнутья опять засвистали.
Старушка, сидевшая под забором, встала, взяла свои узелки и, подойдя к проезжему, остановилась от него в двух шагах. Проезжий на мгновение обернулся к старушке, посмотрел на торчавший из узелка белый носик фарфорового чайника, сделал нетерпеливое движение плечами и опять обернулся к извозчикам, немилосердно лупившим захлёбывающуюся в грязи клячу.
– Что я вас хочу спросить, батюшка, ваше высокоблагородие, – начала тихонько старушка, относясь к проезжему.
– Что, матушка, говорите? – отвечал тот, быстро обернувшись к старушке.
– Извините, пожалуйста, сударь, не Дмитрий ли Петрович Розанов вы будете?
– Няня! Абрамовна! – вскрикнул Розанов.
– Я же, батюшка; я, друг ты мой милый!
– Откуда ты?
Розанов обнял и радостно несколько раз поцеловал старуху в её сморщенные и влажные от холодной мги щеки.
– Какими ты здесь судьбами? – расспрашивал Абрамовну Розанов.
– А вот, видишь, на квартиру, батюшка, переезжаем.
– Куда это?
– Да вот, вон видишь, вон в тот дом.
Старуха костлявою рукою указала на огромный, старый, весьма запущенный дом, одиноко стоящий среди тянущегося по переулку бесконечного забора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185
«В моей груди нет иного света, и, кроме холодного света звёзд, я вверяю первую стражу ночи красной планете Марсу. Звезда,непобедимой воли, она восходит в моей груди: ясная, тихая и полная решимости, спокойная и самообладающая. И ты также, кто бы ни был ты, читающий эту короткую песню, если одна за другой уходят твои надежды, будь полон решимости и спокоен. Не пугайся этого ничтожного мира, и ты скоро узнаешь, какое высокое наслаждение страдать и быть крепким духом».
Лиза опять взяла Молешота, но он уже не читался, и видела Лиза сквозь опущенные веки, как по свалившемуся на пол «Учению о пище» шевелилась какая-то знакомая группа. Тут были: няня, Женни, Розанов и вдруг мартовская ночь, а не комната с сальной обстановкой. В небе поют жаворонки, Розанов говорит, что
Есть сила благодатная
В созвучье слов живых.
Потом Райнер. Где он? Он должен быть здесь… Отец клянёт… Образ падает из его рук… Какая тяжкая сцена!.. Укор невежд, укор людей … Отец! отец!
– Бахарева! что с вами? Чего вы рыдаете во сне, – спрашивает Лизу знакомый голос. Она подняла утомлённую головку. В комнате светло. Перед ней Бертольди развязывает шляпку, на полу «Учение о пище», у двери двое незнакомых людей снимают свои пальто, на столе потухший самовар и карточка.
– Ревякин и Прорвич, – произнесла Бертольди, торжественно показывая на высокого рыжего угреватого господина и его замурзанного черненького товарища.
Заспавшаяся Лиза ничего не могла сообразить в одно мгновение. Она закрыла рукою глаза и, открыв их снова, случайно прежде всего прочла на лежащей у самовара карточке: «В С.–Петербурге, по Караванной улице, № 7, гостиница для приезжающих с нумерами „Италия“.
Прорвич и Ревякин протянули Лизе свои руки.
Книга третья
На Невских берегах
Глава первая.
Старые знакомые на новой почве
Прошло два года. На дворе стояла сырая, ненастная осень; серые петербургские дни сменялись тёмными холодными ночами: столица была неопрятна, и вид её не способен был пленять ничьего воображения. Но как ни безотрадны были в это время картины людных мест города, они не могли дать и самого слабого понятия о впечатлениях, производимых на свежего человека видами пустырей и бесконечных заборов, огораживающих болотистые улицы одного из печальнейших углов Петербургской стороны.
По одной из таких пустынных улиц часу в двенадцатом самого ненастного дня, по ступицу в жидкой, болотистой грязи, плыли маленькие одноместные дрожечки, запряжённые парою бойких рыженьких шведок. Толстенькие, крепкие лошадки с тщательно переваленными гривками и ловко подвязанными куколкою хвостами, хорошая упряжь и хороший кожаный армяк кучера давали чувствовать, что это собственные, хозяйские лошадки, а спокойное внимание, с которым седок глядел через пристяжную вперёд и предостерегал кучера при объездах затопленных камней и водомоин, в одно и то же время позволяло догадываться, что этот седок есть сам владелец шведок и экипажа и что ему, как пять пальцев собственной руки, знакомы подводные камни и бездонные пучины этого угла Петербургской стороны. Лицо этого господина было неудобно рассмотреть, потому что, защищаясь от досадливо бьющей в лицо мги, он почти до самых глаз закрывал себя поднятым воротником камлотовой шинели; но по бодрости, с которою он держится на балансирующей эгоистке, видно, что он ещё силён и молод. На нем, как выше сказано, непромокаемая камлотовая шинель, высокие юхтовые сапоги, какие часто носят студенты, и форменная фуражка с кокардою.
Прыгая с тряской взбуравленной мусорной насыпи в болотистые колдобины и потом тащась бесконечною полосою жидкой грязи, дрожки повернули из пустынной улицы в узенький кривой переулочек, потом не без опасности повернули за угол и остановились в начале довольно длинного пустого переулка. Далее невозможно было ехать по переулку, представлявшему сплошное болото, где пролегала только одна узенькая полоска жидкой грязи, обозначавшая проезжую дорожку, и на этой дорожке стояли три воза, наполненные диванчиками, стульями, ширмами и всяким домашним скарбом, плохо покрытым изодранными извозчичьими рогожами, не защищавшими мебель от всюду проникающей осенней мги.
Около остановившихся подвод вовсе не было видно ни одного человека. Только впереди слышались неистовые ругательства, хлопанье кнутьев и отчаянные возгласы, заглушавшие сердитые крики кучера, требовавшего дороги.
Человек, ехавший на дрожках, привстал, посмотрел вперёд и, спрыгнув в грязь, пошёл к тому, что на подобных улицах называется тротуарами. Сделав несколько шагов по тротуару, он увидел, что передняя лошадь обоза лежала, барахтаясь в глубокой грязи. Около несчастного животного, крича и ругаясь, суетились извозчики, а в сторонке, немножко впереди этой сцены, прислонясь к заборчику, сидела на корточках старческая женская фигура в ватошнике и с двумя узелками в белых носовых платках.
– Что ж теперь будем делать, ребята? – крикнул извозчикам проезжий.
Мужики оглянули его недовольным взглядом, крикнули, и кнутья опять засвистали.
Старушка, сидевшая под забором, встала, взяла свои узелки и, подойдя к проезжему, остановилась от него в двух шагах. Проезжий на мгновение обернулся к старушке, посмотрел на торчавший из узелка белый носик фарфорового чайника, сделал нетерпеливое движение плечами и опять обернулся к извозчикам, немилосердно лупившим захлёбывающуюся в грязи клячу.
– Что я вас хочу спросить, батюшка, ваше высокоблагородие, – начала тихонько старушка, относясь к проезжему.
– Что, матушка, говорите? – отвечал тот, быстро обернувшись к старушке.
– Извините, пожалуйста, сударь, не Дмитрий ли Петрович Розанов вы будете?
– Няня! Абрамовна! – вскрикнул Розанов.
– Я же, батюшка; я, друг ты мой милый!
– Откуда ты?
Розанов обнял и радостно несколько раз поцеловал старуху в её сморщенные и влажные от холодной мги щеки.
– Какими ты здесь судьбами? – расспрашивал Абрамовну Розанов.
– А вот, видишь, на квартиру, батюшка, переезжаем.
– Куда это?
– Да вот, вон видишь, вон в тот дом.
Старуха костлявою рукою указала на огромный, старый, весьма запущенный дом, одиноко стоящий среди тянущегося по переулку бесконечного забора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185