Я там же в нестеровском доме живу. В контору пожалуйте. Спросите Андрияна Николаева: это я и есть Андриян Николаев.
Розанов поблагодарил. После бесконечного ужина мужчины опять пошли наверх. При входе Розанов заметил, что голова в парике сидела в низеньком клобучке, из-под которого вились длинные чёрные волосы.
– Кто это такой? – спросил Розанов Андрияна Николаева.
– Инок из скитов, – шёпотом ответил Андриян Николаев. – Ни рыбы, ни вина не вкушает и с мирскими не трапезует: ему сюда подавали на рабском столе.
На столе перед иноком действительно стояли две тарелки с остатками грибного соуса и отваренных плодов.
– Кушали, отец Разслоней? – внимательно спросил инока Пармен Семёнович.
– Вкушая, вкусив мало и се отъиду, – отвечал инок, подобрав одним приёмом волосы, и, надев снова парик, встал и начал прощаться.
– Даже чаю не употребляет, – опять шёпотом заметил Розанову Андриян Николаев. Два молодца внесли в комнаты два огромные серебряные подноса, уставленные бутылками различного вина и стаканами. Старики, проводив отца Разслонея, возвратились, и началась попойка. Долго пили без толку и без толку же шумели. Розанов все сидел с Андрияном Николаевым у окошка, сменяли бутылочки и вели искреннюю беседу, стараясь говорить как можно тише.
Впрочем, большую осторожность наблюдал Розанов, а Андриян Николаев часто забывался и покрикивал:
– Мы ему за это весьма благодарны, весьма благодарны. Богато, богато пишет.
– Потише, – остерегал Розанов.
– Ничего-с, у нас насчёт этого будьте покойны. Мы все свои, – но Андриян Николаев начинал говорить тише. Однако это было ненадолго; он опять восклицал:
– Богато, одно слово богато; честь мужу сему. Мне эти все штучки исправно доставляют, – добавил он с значительной улыбкой. – Приятель есть военный офицер, шкипером в морской флотилии служит: все через него имеем.
Пармен Семёнович, проходя несколько раз мимо Андрияна Николаева и Розанова, лукаво на них посматривал и лукаво улыбался в свою русую бороду.
В третьей комнате что-то зарыдало и заплакало разрывающим душу тихим рыданием. Из двух первых комнат все встали и пошли к дверям, откуда нёсся мерный плач.
– Что это? – спросил Розанов.
– Э, глупости, это Финогешка поёт.
– Что он поёт?
– Заставили его, верно. Стих поёт; плач иосифовский называется стих, – отвечал Андриян Николаев. – Илья Артамоныч его любят.
– Пойдёмте, пожалуйста, – сказал Розанов; и они встали.
Третья комната была полна гостей; Илья Артамонович сидел на диване, возле него сидел Пармен Семеныч, потом, стоя и сидя, местились другие, а из уголка нёсся плач, собравший сюда всю компанию.
В уголке стоял худенький, маленький человек с белокурою головою и жиденькой бородкой. Длинный сюртук висел на нем, как на вешалке, маленькие его голубые глазки, сверкающие фанатическим воодушевлением, были постоянно подняты к небу, а руки сложены крестом на груди, из которой с певучим рыданием летел плач Иосифа, едущего на верблюдах в неволю и видящего гроб своей матери среди пустыни, покинутой их родом.
Когда Розанов смешался со слушателями, Финогешка пел:
Кто бы мне дал источник слез,
Я плакал бы и день и нощь.
Рыдал бы я о грехах своих.
Проливал бы я слезы от очию.
Реки, реки эдемские,
Погасите огни геенские!
Илья Артамонович выбивал слегка такт, все внимательно слушали, два старика плакали.
Кто бы мне дал голубицу,
Вещающу беседами,
продолжал Финогешка:
Возвестила бы Израилю,
Отцу моему Иакову:
Отче, отче Иакове!
Пролей слезы ко Господу.
Твои дети, мои братия,
Продаше мя во ину землю.
Исчезнуша мои слезы
О моем с тобой разлучении.
К двум плачущим старикам присоединилось ещё несколько, а Финогешка взывал и выплакивал:
Земле! земле, возопившая
За Авеля ко Господу!
Возопий ныне к Иакову,
Отцу моему Израилю.
Видев я гроб моей матере
Рахили, начал плач многий:
Отверзи гроб, моя мати,
Прими к себе чадо своё
Любимое, во ину землю
Ведомое погаными.
Прими, мати, лишеннаго,
От отца моего разлученнаго…
И рыдал, и рыдал приказчик Финогешка, тянучи долгий плач Иосифа, рассказывая по порядку, как:
Злая жена Пантеферия
Прельстить ему умыслила.
Дерзни на мя, Иосифе,
Иди ко мне, преспи со мной.
Держит крепко Иосифа,
Влечёт к себе в ложницу…
И как Иаков:
Возопи с плачем и рыданием
И с горьким воздыханием:
Сия риза моего сына,
Козья несёт от нея псина.
Почто не съел меня той зверь,
Токмо бы ты был, сыне, цел.
Розанов не заметил, как понемножку, один за другим, все стали подтягивать певцу и гнусящим хором доканчивали плачевный стих.
– Смотрите, смотрите, Илья Артамонович-то тоже плачет, – шепнул Розанову умилившийся духом Андриян Николаев. – Это они всегда, про сына вспомнят и заплачут. Сын у них Матвей с француженкой закороводился и пропал.
– Где же он?
– Бог его знает. Был в Петербурге, говорят, а теперь совсем пропал. Приезжал с нею как-то в Москву, да Илья Артамонович их на глаза не приняли. Совестно, знаете, против своих, что с французинкой, – и не приняли. Крепкий народ и опять дикий в рассуждении любви, – дикий, суровый нрав у стариков.
Внимательно смотрел Розанов на этих стариков, из которых в каждом сидел семейный тиран, способный прогнать своё дитя за своеволие сердца, и в каждом рыдал Израиль «о своём с сыном разлучении».
«Экая порода задалась! – думал Розанов, рассматривая начинавших расходиться гостей. – Пробей её вот чем хочешь! Кремни, что называется, ни крестом, ни пестом их не проймёшь».
– Идёмте? – спросил Лобачевский, подойдя к Розанову.
– Пойдёмте.
Они стали прощаться.
– Ну, спасибо, спасибо, что покучились, – говорил Канунников, тряся Розанову обе руки. – А ещё спасибо, что бабам стомаху-то разобрал, – добавил он, смеючись. – У нас из-за этой стомахи столько, скажу тебе, споров было, что беда, а тут, наконец того, дело совсем другое выходит.
– Стомаха желудок означает, – вмешался Андриян Николаев.
– Дыть, чудак ты такой! Теперь, как доктор разъяснил, так и мы понимаем, что желудок.
– Это и без них можно было понять по писанию. У апостола же Павла в первом послании, глава пятая, читайте: «К тому не пий воды, но мало вина приемли стомаха ради твоего и частых недуг твоих»
– Тс! Ах ты, башка с кишкам! Экой дар у него к писанию! – воскликнул удивлённый и восхищённый Пармен Семёнович и обратился к другим отходящим гостям.
Розанов, Лобачевский и Андриян Николаев вышли вместе и переулочка два прошли пешком, пока нашли извозчиков.
– Нет, этакую штучку-то пустить бы этак в оборот, – рассуждал, прощаясь у угла, Андриян Николаев, – богато.
– Да как же пустить? – спросил Розанов.
– Как? Одно слово: взял да и пустил. Теперь, к примеру скажем я. Я небольшой человек, кто как разумеет, может и совсем человек маленький, а я центральный человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185
Розанов поблагодарил. После бесконечного ужина мужчины опять пошли наверх. При входе Розанов заметил, что голова в парике сидела в низеньком клобучке, из-под которого вились длинные чёрные волосы.
– Кто это такой? – спросил Розанов Андрияна Николаева.
– Инок из скитов, – шёпотом ответил Андриян Николаев. – Ни рыбы, ни вина не вкушает и с мирскими не трапезует: ему сюда подавали на рабском столе.
На столе перед иноком действительно стояли две тарелки с остатками грибного соуса и отваренных плодов.
– Кушали, отец Разслоней? – внимательно спросил инока Пармен Семёнович.
– Вкушая, вкусив мало и се отъиду, – отвечал инок, подобрав одним приёмом волосы, и, надев снова парик, встал и начал прощаться.
– Даже чаю не употребляет, – опять шёпотом заметил Розанову Андриян Николаев. Два молодца внесли в комнаты два огромные серебряные подноса, уставленные бутылками различного вина и стаканами. Старики, проводив отца Разслонея, возвратились, и началась попойка. Долго пили без толку и без толку же шумели. Розанов все сидел с Андрияном Николаевым у окошка, сменяли бутылочки и вели искреннюю беседу, стараясь говорить как можно тише.
Впрочем, большую осторожность наблюдал Розанов, а Андриян Николаев часто забывался и покрикивал:
– Мы ему за это весьма благодарны, весьма благодарны. Богато, богато пишет.
– Потише, – остерегал Розанов.
– Ничего-с, у нас насчёт этого будьте покойны. Мы все свои, – но Андриян Николаев начинал говорить тише. Однако это было ненадолго; он опять восклицал:
– Богато, одно слово богато; честь мужу сему. Мне эти все штучки исправно доставляют, – добавил он с значительной улыбкой. – Приятель есть военный офицер, шкипером в морской флотилии служит: все через него имеем.
Пармен Семёнович, проходя несколько раз мимо Андрияна Николаева и Розанова, лукаво на них посматривал и лукаво улыбался в свою русую бороду.
В третьей комнате что-то зарыдало и заплакало разрывающим душу тихим рыданием. Из двух первых комнат все встали и пошли к дверям, откуда нёсся мерный плач.
– Что это? – спросил Розанов.
– Э, глупости, это Финогешка поёт.
– Что он поёт?
– Заставили его, верно. Стих поёт; плач иосифовский называется стих, – отвечал Андриян Николаев. – Илья Артамоныч его любят.
– Пойдёмте, пожалуйста, – сказал Розанов; и они встали.
Третья комната была полна гостей; Илья Артамонович сидел на диване, возле него сидел Пармен Семеныч, потом, стоя и сидя, местились другие, а из уголка нёсся плач, собравший сюда всю компанию.
В уголке стоял худенький, маленький человек с белокурою головою и жиденькой бородкой. Длинный сюртук висел на нем, как на вешалке, маленькие его голубые глазки, сверкающие фанатическим воодушевлением, были постоянно подняты к небу, а руки сложены крестом на груди, из которой с певучим рыданием летел плач Иосифа, едущего на верблюдах в неволю и видящего гроб своей матери среди пустыни, покинутой их родом.
Когда Розанов смешался со слушателями, Финогешка пел:
Кто бы мне дал источник слез,
Я плакал бы и день и нощь.
Рыдал бы я о грехах своих.
Проливал бы я слезы от очию.
Реки, реки эдемские,
Погасите огни геенские!
Илья Артамонович выбивал слегка такт, все внимательно слушали, два старика плакали.
Кто бы мне дал голубицу,
Вещающу беседами,
продолжал Финогешка:
Возвестила бы Израилю,
Отцу моему Иакову:
Отче, отче Иакове!
Пролей слезы ко Господу.
Твои дети, мои братия,
Продаше мя во ину землю.
Исчезнуша мои слезы
О моем с тобой разлучении.
К двум плачущим старикам присоединилось ещё несколько, а Финогешка взывал и выплакивал:
Земле! земле, возопившая
За Авеля ко Господу!
Возопий ныне к Иакову,
Отцу моему Израилю.
Видев я гроб моей матере
Рахили, начал плач многий:
Отверзи гроб, моя мати,
Прими к себе чадо своё
Любимое, во ину землю
Ведомое погаными.
Прими, мати, лишеннаго,
От отца моего разлученнаго…
И рыдал, и рыдал приказчик Финогешка, тянучи долгий плач Иосифа, рассказывая по порядку, как:
Злая жена Пантеферия
Прельстить ему умыслила.
Дерзни на мя, Иосифе,
Иди ко мне, преспи со мной.
Держит крепко Иосифа,
Влечёт к себе в ложницу…
И как Иаков:
Возопи с плачем и рыданием
И с горьким воздыханием:
Сия риза моего сына,
Козья несёт от нея псина.
Почто не съел меня той зверь,
Токмо бы ты был, сыне, цел.
Розанов не заметил, как понемножку, один за другим, все стали подтягивать певцу и гнусящим хором доканчивали плачевный стих.
– Смотрите, смотрите, Илья Артамонович-то тоже плачет, – шепнул Розанову умилившийся духом Андриян Николаев. – Это они всегда, про сына вспомнят и заплачут. Сын у них Матвей с француженкой закороводился и пропал.
– Где же он?
– Бог его знает. Был в Петербурге, говорят, а теперь совсем пропал. Приезжал с нею как-то в Москву, да Илья Артамонович их на глаза не приняли. Совестно, знаете, против своих, что с французинкой, – и не приняли. Крепкий народ и опять дикий в рассуждении любви, – дикий, суровый нрав у стариков.
Внимательно смотрел Розанов на этих стариков, из которых в каждом сидел семейный тиран, способный прогнать своё дитя за своеволие сердца, и в каждом рыдал Израиль «о своём с сыном разлучении».
«Экая порода задалась! – думал Розанов, рассматривая начинавших расходиться гостей. – Пробей её вот чем хочешь! Кремни, что называется, ни крестом, ни пестом их не проймёшь».
– Идёмте? – спросил Лобачевский, подойдя к Розанову.
– Пойдёмте.
Они стали прощаться.
– Ну, спасибо, спасибо, что покучились, – говорил Канунников, тряся Розанову обе руки. – А ещё спасибо, что бабам стомаху-то разобрал, – добавил он, смеючись. – У нас из-за этой стомахи столько, скажу тебе, споров было, что беда, а тут, наконец того, дело совсем другое выходит.
– Стомаха желудок означает, – вмешался Андриян Николаев.
– Дыть, чудак ты такой! Теперь, как доктор разъяснил, так и мы понимаем, что желудок.
– Это и без них можно было понять по писанию. У апостола же Павла в первом послании, глава пятая, читайте: «К тому не пий воды, но мало вина приемли стомаха ради твоего и частых недуг твоих»
– Тс! Ах ты, башка с кишкам! Экой дар у него к писанию! – воскликнул удивлённый и восхищённый Пармен Семёнович и обратился к другим отходящим гостям.
Розанов, Лобачевский и Андриян Николаев вышли вместе и переулочка два прошли пешком, пока нашли извозчиков.
– Нет, этакую штучку-то пустить бы этак в оборот, – рассуждал, прощаясь у угла, Андриян Николаев, – богато.
– Да как же пустить? – спросил Розанов.
– Как? Одно слово: взял да и пустил. Теперь, к примеру скажем я. Я небольшой человек, кто как разумеет, может и совсем человек маленький, а я центральный человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185