Ах вы, Лизавета Егоровна! – воскликнул Помада сквозь грустную улыбку. – Ну скажите, ну что я за человек такой? Пока я скучал да томился, никто над этим не удивлялся, а когда я, наконец, спокоен, это всем удивительно. На свою дорогу напал: вот и все.
Приехав к Розанову, Помада попросил его дать ему бумаги и тотчас же сел писать. Он окончил своё писание далеко за полночь, а в восемь часов утра стоял перед Розановым во всем дорожном облачении.
– Куда ты так рано? – спросил его, просыпаясь, доктор.
– Прощай, мне пора.
– Да напейся же чаю.
– Нет, пора.
– Ведь до двенадцати часов ещё долго.
– Нет пора, пора: прощай, брат Дмитрий.
– Постой же, лошадей запрягут.
Розанов крикнул человека и велел скорее запрячь лошадей, а сам наскоро одеваться.
– Ты что хочешь делать?
– Проводить тебя хочу.
– Нет! Бога ради, не надо, не надо этого! Ни лошадей твоих не надо, ни ты меня не провожай.
Розанов остановился, выпялив на него глаза.
– Прощай! Вот это письмо передай, только не по почте. Я не знаю адреса, а Красин его знает. Передай и оставайся.
– Да что же это такое за мистификация! Куда ты едешь, Помада? Ты не в Москву едешь.
– Будь же умен и деликатен: простимся, и оставь меня.
С этими словами Помада поцеловал Розанова и быстро вышел.
– Живи! – крикнул он ему из-за двери, взял первого извозчика и поехал.
Глава пятнадцатая.
Механики
Письмо, оставленное Помадою в руках Розанова, было надписано сестре Мечниковой, Агате. Розанов положил это письмо в карман и около десяти часов того же утра завёз его Райнеру, а при этом рассказал и странности, обнаруженные Помадою при его отъезде.
– Да, все это странно, очень странно, – говорил Райнер, – но погодите, у меня есть некоторые догадки… С этой девушкой делают что-нибудь очень скверное.
Райнер взял письмо и обещался доставить его сам. Вечером Розанов, встретив его у Вязмитиновых и улучив минуту, когда остались одни, спросил:
– Ну, что ваши догадки?
– Оправдались.
– Что же с этой девушкой?
– Очень нехорошо. О Боже мой! если б вы знали, какие есть мерзавцы на свете!
– Очень знаю.
– Нет, не знаете.
– Помилуйте, на земле четвёртый десяток начинаю жить.
– Нет, ни на какой земле не встречал я таких мерзавцев, как здесь.
– Болотные, – подсказал Розанов.
После этого разговора, при котором Райнер казался несколько взволнованным, его против обыкновения не было видно около недели, и он очень плохо мог рассказать, где он все это время исчезал и чем занимался.
Расскажем, что делал в течение этого времени Райнер. Тотчас, расставшись с Розановым, он отправился с письмом Помады в Болотную улицу и, обойдя с бесполезными расспросами несколько печальных домов этой улицы, наконец нашёл квартиру Агаты.
– Пожалуйте, пожалуйте за мной, – трещала ему кривая грязная баба, идя впереди его по тёмному вонючему коридорчику с неровным полом, заставленным вёдрами, корытами, лоханками и всякой нечистью. – Они давно уж совсем собрамшись; давно ждут вас.
– Приехали за вами! – крикнула баба, отворив дверь в небольшой чуланчик, оклеенный засаленными бумажками.
К двери быстро подскочила Агата. Она много изменилась в течение того времени, как Райнер не видал её: лицо её позеленело и немного отекло, глаза сделались ещё больше, фигура сильно испортилась в талии. Агата была беременна, и беременности её шёл седьмой месяц. Белоярцев давно рассказывал это; теперь Райнер видел это своими глазами. Беременность Агаты была очевидна, несмотря на то, что бедная женщина встретила Райнера в дорожном платье. На ней был надет шерстяной линючий ватошник и сверху драповый бурнус, под которым был поддет большой ковровый платок; другой такой же платок лежал у неё на голове. При входе Райнера она тотчас начала связывать концы этого платка у себя за спиною и торопливо произнесла:
– Вот как! Так это вы за мною, monsieur Райнер?
– Я к вам, а не за вами. Вот вам письмо.
– От кого это? – спросила Агата и, поспешно разорвав конверт, пробежала коротенькую записочку.
– Что это значит? – спросила она, бледнея.
– Не знаю, – отвечал Райнер.
Агата передала ему записку:
«Я вас не могу взять с собою, – писал Помада, – я уезжаю один. Я вам хотел это сказать ещё вчера, когда виделись у № 7, но это было невозможно, и это было бесполезно в присутствии № 11. В вашем положении вы не можете вынесть предприятия, за которое берётесь, и взять вас на него было бы подлостью, и притом подлостью бесполезною и для вас и для дела. Видеться с вами я не мог, не зная вашего адреса и будучи обязан не знать его. Я решился вас обмануть и оставить. Я все это изложил в письме к лицам, которые должны знать это дело, и беру всю ответственность на себя. Вас никто не упрекнёт ни в трусости, ни в бесхарактерности, и все честные люди, которых я знаю по нашему делу, вполне порадуются, если вы откажетесь от своих намерений. Поверьте, что они вам будут не под силу. Вспомните, что вы ведь русская. Зачем вам быть с нами? Примите мой совет: успокойтесь; будьте русскою женщиною и посмотрите, не верно ли то, что стране вашей нужны прежде всего хорошие матери, без которых трудно ждать хороших людей». Подписано: «Гижицкий».
– Вы хотели ехать в Польшу? – спросил Райнер, возвращая Агате письмо Помады, подписанное чужою фамилиею.
– Ну да, я должна была сегодня ехать с Гижицким. Видите, у меня все готово, – отвечала Агата, указывая на лежавший посреди комнаты крошечный чемоданчик и связок в кашемировом платке.
– Что ж вы там хотели делать?
– Ходить за больными.
– Да вы разве полька?
– Нет, не полька.
– Ну, сочувствуете польскому делу: аристократическому делу?
– Ах Боже мой! Боже мой! что только они со мною делают! – произнесла вместо ответа Агата и, опустившись на стул, поникла головою и заплакала. – То уговаривают, то оставляют опять на эту муку в этой проклятой конуре, – говорила она, раздражаясь и нервно всхлипывая.
По коридору и за стенами конуры со всех сторон слышались человеческие шаги и то любопытный шёпот, то сдержанный сиплый смех.
– Перестаньте говорить о таких вещах, – тихо проговорил по-английски Райнер.
– Что мне беречь! Мне нечего терять и нечего бояться. Пусть будет все самое гадкое. Я очень рада буду, – отвечала по-русски и самым громким, нервным голосом Агата.
Райнер постоял несколько секунд молча и, ещё понизив голос, опять по-английски сказал ей:
– Поберегите же других, которым может повредить ваша неосторожность.
Девушка, прислонясь лбом к стенке дивана, старалась душить свои рыдания, но спустя пару минут быстро откинула голову и, взглянув на Райнера покрасневшими глазами, сказала:
– Выйдите от меня, сделайте милость! Оставьте меня со всякими своими советами и нравоучениями.
Райнер взял с чемодана свою шляпу и стал молча надевать калоши, стараясь не давать пищи возрастающему раздражению Агаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185
Приехав к Розанову, Помада попросил его дать ему бумаги и тотчас же сел писать. Он окончил своё писание далеко за полночь, а в восемь часов утра стоял перед Розановым во всем дорожном облачении.
– Куда ты так рано? – спросил его, просыпаясь, доктор.
– Прощай, мне пора.
– Да напейся же чаю.
– Нет, пора.
– Ведь до двенадцати часов ещё долго.
– Нет пора, пора: прощай, брат Дмитрий.
– Постой же, лошадей запрягут.
Розанов крикнул человека и велел скорее запрячь лошадей, а сам наскоро одеваться.
– Ты что хочешь делать?
– Проводить тебя хочу.
– Нет! Бога ради, не надо, не надо этого! Ни лошадей твоих не надо, ни ты меня не провожай.
Розанов остановился, выпялив на него глаза.
– Прощай! Вот это письмо передай, только не по почте. Я не знаю адреса, а Красин его знает. Передай и оставайся.
– Да что же это такое за мистификация! Куда ты едешь, Помада? Ты не в Москву едешь.
– Будь же умен и деликатен: простимся, и оставь меня.
С этими словами Помада поцеловал Розанова и быстро вышел.
– Живи! – крикнул он ему из-за двери, взял первого извозчика и поехал.
Глава пятнадцатая.
Механики
Письмо, оставленное Помадою в руках Розанова, было надписано сестре Мечниковой, Агате. Розанов положил это письмо в карман и около десяти часов того же утра завёз его Райнеру, а при этом рассказал и странности, обнаруженные Помадою при его отъезде.
– Да, все это странно, очень странно, – говорил Райнер, – но погодите, у меня есть некоторые догадки… С этой девушкой делают что-нибудь очень скверное.
Райнер взял письмо и обещался доставить его сам. Вечером Розанов, встретив его у Вязмитиновых и улучив минуту, когда остались одни, спросил:
– Ну, что ваши догадки?
– Оправдались.
– Что же с этой девушкой?
– Очень нехорошо. О Боже мой! если б вы знали, какие есть мерзавцы на свете!
– Очень знаю.
– Нет, не знаете.
– Помилуйте, на земле четвёртый десяток начинаю жить.
– Нет, ни на какой земле не встречал я таких мерзавцев, как здесь.
– Болотные, – подсказал Розанов.
После этого разговора, при котором Райнер казался несколько взволнованным, его против обыкновения не было видно около недели, и он очень плохо мог рассказать, где он все это время исчезал и чем занимался.
Расскажем, что делал в течение этого времени Райнер. Тотчас, расставшись с Розановым, он отправился с письмом Помады в Болотную улицу и, обойдя с бесполезными расспросами несколько печальных домов этой улицы, наконец нашёл квартиру Агаты.
– Пожалуйте, пожалуйте за мной, – трещала ему кривая грязная баба, идя впереди его по тёмному вонючему коридорчику с неровным полом, заставленным вёдрами, корытами, лоханками и всякой нечистью. – Они давно уж совсем собрамшись; давно ждут вас.
– Приехали за вами! – крикнула баба, отворив дверь в небольшой чуланчик, оклеенный засаленными бумажками.
К двери быстро подскочила Агата. Она много изменилась в течение того времени, как Райнер не видал её: лицо её позеленело и немного отекло, глаза сделались ещё больше, фигура сильно испортилась в талии. Агата была беременна, и беременности её шёл седьмой месяц. Белоярцев давно рассказывал это; теперь Райнер видел это своими глазами. Беременность Агаты была очевидна, несмотря на то, что бедная женщина встретила Райнера в дорожном платье. На ней был надет шерстяной линючий ватошник и сверху драповый бурнус, под которым был поддет большой ковровый платок; другой такой же платок лежал у неё на голове. При входе Райнера она тотчас начала связывать концы этого платка у себя за спиною и торопливо произнесла:
– Вот как! Так это вы за мною, monsieur Райнер?
– Я к вам, а не за вами. Вот вам письмо.
– От кого это? – спросила Агата и, поспешно разорвав конверт, пробежала коротенькую записочку.
– Что это значит? – спросила она, бледнея.
– Не знаю, – отвечал Райнер.
Агата передала ему записку:
«Я вас не могу взять с собою, – писал Помада, – я уезжаю один. Я вам хотел это сказать ещё вчера, когда виделись у № 7, но это было невозможно, и это было бесполезно в присутствии № 11. В вашем положении вы не можете вынесть предприятия, за которое берётесь, и взять вас на него было бы подлостью, и притом подлостью бесполезною и для вас и для дела. Видеться с вами я не мог, не зная вашего адреса и будучи обязан не знать его. Я решился вас обмануть и оставить. Я все это изложил в письме к лицам, которые должны знать это дело, и беру всю ответственность на себя. Вас никто не упрекнёт ни в трусости, ни в бесхарактерности, и все честные люди, которых я знаю по нашему делу, вполне порадуются, если вы откажетесь от своих намерений. Поверьте, что они вам будут не под силу. Вспомните, что вы ведь русская. Зачем вам быть с нами? Примите мой совет: успокойтесь; будьте русскою женщиною и посмотрите, не верно ли то, что стране вашей нужны прежде всего хорошие матери, без которых трудно ждать хороших людей». Подписано: «Гижицкий».
– Вы хотели ехать в Польшу? – спросил Райнер, возвращая Агате письмо Помады, подписанное чужою фамилиею.
– Ну да, я должна была сегодня ехать с Гижицким. Видите, у меня все готово, – отвечала Агата, указывая на лежавший посреди комнаты крошечный чемоданчик и связок в кашемировом платке.
– Что ж вы там хотели делать?
– Ходить за больными.
– Да вы разве полька?
– Нет, не полька.
– Ну, сочувствуете польскому делу: аристократическому делу?
– Ах Боже мой! Боже мой! что только они со мною делают! – произнесла вместо ответа Агата и, опустившись на стул, поникла головою и заплакала. – То уговаривают, то оставляют опять на эту муку в этой проклятой конуре, – говорила она, раздражаясь и нервно всхлипывая.
По коридору и за стенами конуры со всех сторон слышались человеческие шаги и то любопытный шёпот, то сдержанный сиплый смех.
– Перестаньте говорить о таких вещах, – тихо проговорил по-английски Райнер.
– Что мне беречь! Мне нечего терять и нечего бояться. Пусть будет все самое гадкое. Я очень рада буду, – отвечала по-русски и самым громким, нервным голосом Агата.
Райнер постоял несколько секунд молча и, ещё понизив голос, опять по-английски сказал ей:
– Поберегите же других, которым может повредить ваша неосторожность.
Девушка, прислонясь лбом к стенке дивана, старалась душить свои рыдания, но спустя пару минут быстро откинула голову и, взглянув на Райнера покрасневшими глазами, сказала:
– Выйдите от меня, сделайте милость! Оставьте меня со всякими своими советами и нравоучениями.
Райнер взял с чемодана свою шляпу и стал молча надевать калоши, стараясь не давать пищи возрастающему раздражению Агаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185