Не сама Мерева, а её связи с аристократическим миром Петербурга были нужны Катерине Ивановне Зарницыной, пожелавшей ввиду кивающей ей старости оставить деревенскую идиллию и пожить окнами на Большую Морскую или на Миллионную. Катерине Ивановне задумалось провести жизнь так, чтобы Алексей Павлович в двенадцать часов уходил в должность, а она бы выходила подышать воздухом на Английскую набережную, встречалась здесь с одним или двумя очень милыми несмышлёнышами в мундирах конногвардейских корнетов с едва пробивающимся на верхней губе пушком, чтобы они поговорили про город, про скоромные скандалы, прозябли, потом зашли к ней, Катерине Ивановне, уселись в самом уютном уголке с чашкою горячего шоколада и, согреваясь, впадали в то приятное состояние, для которого ещё и итальянцы не выдумали до сих пор хорошего названия. И так далее: все «в самом, в самом игривом», и все при неотменном присутствии корнета с пробивающимся на верхней губе пушком.
Катерина Ивановна, долго засидевшаяся в провинциальной глуши, обманывала себя, преувеличивая светское значение старой камергерши. Одни петербургские связи Меревой от времени слишком вытянулись и ослабели, другие уже вовсе не существовали. Но Катерина Ивановна не брала этого в расчёт, всячески заискивала расположения Меревой сама и возила к ней на поклон своего мужа.
Алексей Павлович давно утратил свою автономию и плясал по жениной дудке. Он был снаряжён и отправлен в Петербург с целью специально служить камергерше и открыть себе при её посредстве служебную дорогу, но он всем рассказывал и даже сам был глубоко убеждён, что едет в Петербург для того, чтобы представиться министру и получить от него инструкцию по некоторым весьма затруднительным вопросам, возникающим из современных дворянских дел.
Губернаторский чиновник особых поручений Ипполит Гловацкий, огорчаемый узкостью губернской карьеры, поехал с Зарницыным, чтобы при содействии зятя переместиться на службу в Петербург.
– Как же ты оставишь отца? – спрашивала его Евгения Петровна.
– А что же, матушка, делать! Нельзя же мне с этих пор закабалить себя в провинции и погубить свою карьеру.
– Это, к сожалению, очень грустно, но совершенно справедливо, – заметил Вязмитинов.
– Я сама поеду весною с детьми к отцу, – отвечала Евгения Петровна.
– Лучше перевезём его сюда.
– Нет, зачем же! Для чего тащить его из-под чистого неба в это гадкое болото! Лучше я к нему поеду; мне самой хочется отдохнуть в своём старом домике. Поживу с отцом, погощу у матери Агнии, поставлю памятник на материной могиле…
– А что мать Агния? – спросил Вязмитинов, обращаясь к Меревой.
Вся эта беседа происходит за круглым чайным столом в день упомянутых именин Вязмитинова. Камергерша сложила свои сухие, собранные в смокву губы и, произнося русское у не как русское ю, а как французское u, отвечала: «ужасная чудиха!»
– Помнишь, Ипполит, как она когда-то не могла простить тебе твоего отзыва о монастырях и о Пушкине? – говорил весело Вязмитинов.
– Однако простила же, и, может быть, благодаря ей Ипполит не сделался солдатом, – вмешалась Евгения Петровна.
– Что её племянница? – осведомилась Мерева.
– Лиза? Она умерла.
– Скажите! Как это странно! Отчего же это она умерла?
– Простудилась.
– Всю жизнь изжила, – подсказал Вязмитинов.
– Какой ты нынче острогон! – заметил, ставя на стол свою чашку, Розанов.
– С ней там опять была история почти в том же роде, – начала, выдавливая слова, Мерева. – На моего внука рассердилась – вот на него, – пояснила камергерша, указывая на золотушного гусара.
– Это вы о ком говорите?
– Об игуменье.
– Извините, пожалуйста, я не понял.
– Да. Представьте себе, у них живописцы работали. Ню, она на воротах назначила нарисовать страшный суд – картину. Ню, мой внук, разумеется, мальчик молодой… знаете, скучно, он и дал живописцу двадцать рублей, чтобы тот в аду нарисовал и Агнию и всех её главных помощниц.
Несколько человек захохотали и посмотрели на молодого гусара.
– Ню, так и сделал, – заключила, улыбаясь, Мерева. – Старуха рассердилась, прогнала живописца и велела все лица перерисовать.
– Гласность, – заметил какой-то жёлчный пожилой чиновник.
– Да, а себя, говорят, так и велела оставить.
– Все это было бы смешно, когда бы не было так глупо, – сказал за стулом Евгении Петровны Розанов.
– Именно, – отвечала хозяйка.
О Феоктисте Мерева ничего не знала.
– А об этом, – говорила она, захватив одного статского генерала со звездою, – я хоть и в провинции живу, но могу вам сообщить самые верные сведения, которые прямо идут из самых верных источников. Австрийский император, французский император и прусский король писали к нашему императору, что так как у них крестьяне все освобождены без земли, а наш император дал крестьянам землю, то они боятся, что их крестьяне, узнавши про это, бунт сделают, и просили нашего императора отобрать у наших крестьян землю назад. Ню, и наш император принял это во внимание. Я это наверное знаю, потому что наш владыка был здесь в Петербурге, и его регент, который с ним тоже был здесь, все это мне самой рассказывал.
– Смею вас уверить, ваше превосходительство, что все это чистейший вздор, – распинался перед Меревою статский генерал, стараясь её всячески урезонить.
– Ах, нет, нет, нет! Нет, вы уж, пожалуйста, не говорите мне этого, – отпрашивалась Мерева.
– Ну и хорошо; ну и положим, что должность, как ты говоришь, самостоятельная; ну что же я на ней сделаю? – спрашивал в углу Ипполит у Вязмитинова, который собирался сейчас просить о нем какого-то генерала.
– Можешь самостоятельно работать, можешь заявлять себя с выгодной стороны и проводить полезную инициативу.
– Да… инициатива, это так… Но место это все-таки выходит в восьмом классе, – что же я получу на нем? Мне нужен класс, дорога. Нет, ты лучше проси о том месте. Пуская оно там и пустое, да оно в седьмом классе, – это важно, если меня с моим чинишком допустят к исправлению этой должности.
– Если ты так смотришь, пусть будет по-твоему, – отвечал Вязмитинов.
– Да как же смотреть-то иначе?
– Пожалуй, может быть ты и прав.
– Нет, позвольте, – говорили наперебой молодая супруга одного начальника отделения и внучка камергерши Меревой, забивая насмерть Зарницына и ещё нескольких молодящихся чиновников. – Что же вы, однако, предоставили женщине?
– Наш закон… Наш закон признает за женщиною право собственности и по выходе замуж, у нас женщина имеет право подавать свой голос на выборах… – исчислял Зарницын.
– Да это закон, а вы-то, вы-то сами что предоставили женщине? Что у вас женщина в семье? Мать, стряпуха, нянька ваших плаксивых ребят, и только.
– В семье каждая женщина должна…
– Должна!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185
Катерина Ивановна, долго засидевшаяся в провинциальной глуши, обманывала себя, преувеличивая светское значение старой камергерши. Одни петербургские связи Меревой от времени слишком вытянулись и ослабели, другие уже вовсе не существовали. Но Катерина Ивановна не брала этого в расчёт, всячески заискивала расположения Меревой сама и возила к ней на поклон своего мужа.
Алексей Павлович давно утратил свою автономию и плясал по жениной дудке. Он был снаряжён и отправлен в Петербург с целью специально служить камергерше и открыть себе при её посредстве служебную дорогу, но он всем рассказывал и даже сам был глубоко убеждён, что едет в Петербург для того, чтобы представиться министру и получить от него инструкцию по некоторым весьма затруднительным вопросам, возникающим из современных дворянских дел.
Губернаторский чиновник особых поручений Ипполит Гловацкий, огорчаемый узкостью губернской карьеры, поехал с Зарницыным, чтобы при содействии зятя переместиться на службу в Петербург.
– Как же ты оставишь отца? – спрашивала его Евгения Петровна.
– А что же, матушка, делать! Нельзя же мне с этих пор закабалить себя в провинции и погубить свою карьеру.
– Это, к сожалению, очень грустно, но совершенно справедливо, – заметил Вязмитинов.
– Я сама поеду весною с детьми к отцу, – отвечала Евгения Петровна.
– Лучше перевезём его сюда.
– Нет, зачем же! Для чего тащить его из-под чистого неба в это гадкое болото! Лучше я к нему поеду; мне самой хочется отдохнуть в своём старом домике. Поживу с отцом, погощу у матери Агнии, поставлю памятник на материной могиле…
– А что мать Агния? – спросил Вязмитинов, обращаясь к Меревой.
Вся эта беседа происходит за круглым чайным столом в день упомянутых именин Вязмитинова. Камергерша сложила свои сухие, собранные в смокву губы и, произнося русское у не как русское ю, а как французское u, отвечала: «ужасная чудиха!»
– Помнишь, Ипполит, как она когда-то не могла простить тебе твоего отзыва о монастырях и о Пушкине? – говорил весело Вязмитинов.
– Однако простила же, и, может быть, благодаря ей Ипполит не сделался солдатом, – вмешалась Евгения Петровна.
– Что её племянница? – осведомилась Мерева.
– Лиза? Она умерла.
– Скажите! Как это странно! Отчего же это она умерла?
– Простудилась.
– Всю жизнь изжила, – подсказал Вязмитинов.
– Какой ты нынче острогон! – заметил, ставя на стол свою чашку, Розанов.
– С ней там опять была история почти в том же роде, – начала, выдавливая слова, Мерева. – На моего внука рассердилась – вот на него, – пояснила камергерша, указывая на золотушного гусара.
– Это вы о ком говорите?
– Об игуменье.
– Извините, пожалуйста, я не понял.
– Да. Представьте себе, у них живописцы работали. Ню, она на воротах назначила нарисовать страшный суд – картину. Ню, мой внук, разумеется, мальчик молодой… знаете, скучно, он и дал живописцу двадцать рублей, чтобы тот в аду нарисовал и Агнию и всех её главных помощниц.
Несколько человек захохотали и посмотрели на молодого гусара.
– Ню, так и сделал, – заключила, улыбаясь, Мерева. – Старуха рассердилась, прогнала живописца и велела все лица перерисовать.
– Гласность, – заметил какой-то жёлчный пожилой чиновник.
– Да, а себя, говорят, так и велела оставить.
– Все это было бы смешно, когда бы не было так глупо, – сказал за стулом Евгении Петровны Розанов.
– Именно, – отвечала хозяйка.
О Феоктисте Мерева ничего не знала.
– А об этом, – говорила она, захватив одного статского генерала со звездою, – я хоть и в провинции живу, но могу вам сообщить самые верные сведения, которые прямо идут из самых верных источников. Австрийский император, французский император и прусский король писали к нашему императору, что так как у них крестьяне все освобождены без земли, а наш император дал крестьянам землю, то они боятся, что их крестьяне, узнавши про это, бунт сделают, и просили нашего императора отобрать у наших крестьян землю назад. Ню, и наш император принял это во внимание. Я это наверное знаю, потому что наш владыка был здесь в Петербурге, и его регент, который с ним тоже был здесь, все это мне самой рассказывал.
– Смею вас уверить, ваше превосходительство, что все это чистейший вздор, – распинался перед Меревою статский генерал, стараясь её всячески урезонить.
– Ах, нет, нет, нет! Нет, вы уж, пожалуйста, не говорите мне этого, – отпрашивалась Мерева.
– Ну и хорошо; ну и положим, что должность, как ты говоришь, самостоятельная; ну что же я на ней сделаю? – спрашивал в углу Ипполит у Вязмитинова, который собирался сейчас просить о нем какого-то генерала.
– Можешь самостоятельно работать, можешь заявлять себя с выгодной стороны и проводить полезную инициативу.
– Да… инициатива, это так… Но место это все-таки выходит в восьмом классе, – что же я получу на нем? Мне нужен класс, дорога. Нет, ты лучше проси о том месте. Пуская оно там и пустое, да оно в седьмом классе, – это важно, если меня с моим чинишком допустят к исправлению этой должности.
– Если ты так смотришь, пусть будет по-твоему, – отвечал Вязмитинов.
– Да как же смотреть-то иначе?
– Пожалуй, может быть ты и прав.
– Нет, позвольте, – говорили наперебой молодая супруга одного начальника отделения и внучка камергерши Меревой, забивая насмерть Зарницына и ещё нескольких молодящихся чиновников. – Что же вы, однако, предоставили женщине?
– Наш закон… Наш закон признает за женщиною право собственности и по выходе замуж, у нас женщина имеет право подавать свой голос на выборах… – исчислял Зарницын.
– Да это закон, а вы-то, вы-то сами что предоставили женщине? Что у вас женщина в семье? Мать, стряпуха, нянька ваших плаксивых ребят, и только.
– В семье каждая женщина должна…
– Должна!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185