у меня нынче есть отличные сливки, – сказала Женни, и они пошли в её комнату, между тем как Помада юркнул за двери и исчез за ними.
Через пять минут он явился в комнату Евгении Петровны, где сидела одна Лиза, и, наклоняясь к ней, прошептал:
– Статский советник Сафьянос.
– Что такое-е? – с ударением и наморщив бровки, спросила Лиза своим обыкновенным голосом.
– Статский советник Сафьянос, – опять ещё тише прошептал Помада.
– Что же это такое? Пароль или лозунг такой?
Помада откашлялся, закрыв ладонью рот, и отвечал:
– Это ревизор.
– Фу, Боже мой, какой вы шут, Помада!
Кандидат опять кашлянул, заслоняя ладонью рот, и, увидя Евгению Петровну, входящую с чашкою шоколада в руках, произнёс гораздо громче:
– Статский советник Сафьянос.
– Кто это? – спросила, остановясь, Женни.
– Этот чиновник: он только проездом здесь; он будет ревизовать гимназию, а здесь так, только проездом посмотрит, – отвечал Помада.
Гловацкая, подав Лизе сухари, исправлявшие должность бисквитов, принесла шоколаду себе и Помаде. В комнате началась беседа сперва о том, о сём и ни о чем, а потом о докторе. Но лишь только Женни успела сказать Лизе: «да, это очень гадкая история!» – в комнату вбежал Пётр Лукич, по-прежнему держа в одной руке шпагу, а в другой шляпу.
– Женни, обед, обед! – сказал он, запыхавшись.
– Ещё не готов обед, папа; рано ещё, – отвечала Женни, ставя торопливо свою чашку.
– Ах Боже мой! Что ты это, на смех, что ли, Женни? Я тебе говорю, чтоб был хороший обед, что ревизор у нас будет обедать, а ты толкуешь, что не готов обед. Эх, право!
– Хорошо, хорошо, папа, я не поняла.
– То-то не поняла. Есть когда рассказывать. Смотритель опрометью бросился из дома.
– Боже мой! что я дам им обедать? Когда теперь готовить? – говорила Женни, находясь в затруднительном положении дочери, желающей угодить отцу, и хозяйки, обязанной не ударить лицом в грязь.
– Женни! Женни! – кричал снова вернувшийся с крыльца смотритель. – Пошли кого-нибудь… да и послать-то некого… Ну, сама сходи скорее к Никону Родивонычу в лавку, возьми вина… разного вина и получше: каркавелло, хересу, кагору бутылочки две и того… полушампанского… Или, черт знает уж, возьми шампанского. Да сыру, сыру, пожалуйста, возьми. Они сыр любят. Возьми швейцарского, а не голландского, хорошего, поноздреватее который бери, да чтобы слезы в ноздрях-то были. С слезой, непременно с слезой.
– Хорошо, папа, сейчас пойду. Вы только не беспокойтесь.
– Да… Да того… что это, бишь, я хотел сказать?.. Да! из приходского-то училища учителя вели позвать, только чтобы оделся он.
– Он рыбу пошёл удить, я его встретил, – проговорил Помада.
– Рыбу удить! О Господи! что это за человек такой! Ну, хоть отца дьякона: он все-таки ещё законоучитель. Сбегайте к нему, Юстин Феликсович.
– А того… Что, бишь, я тоже хотел?.. Да! Женичка! А Зарницын-то хорош? Нету, всякий понедельник его нету, с самой весны зарядил. О Боже мой! что это за люди!
Пётр Лукич бросился в залу, заправляя в десятый раз свою шпагу в портупею. Шпага не лезла в свернувшуюся мочку. Пётр Лукич сделал усилие, и кожаная мочка портупеи шлёпнулась на пол. Смотритель отчаянно крикнул:
– Эх, Женни! тоже осматривала!.. – швырнул на пол шпагу и выбежал за двери без оружия.
Как только смотритель вышел за двери, Лиза расхохоталась и сказала:
– Проклятый купчишка Абдулин! Не видит, что у городничего старая шпага. Женни тоже было засмеялась, но при этом сравнении, хотя сказанном без злого умысла, но не совсем кстати, сделалась серьёзною и незаметно подавила тихий девичий вздох.
Лиза прочитала более десяти печатных листов журнала, прежде чем раскрасневшаяся от стояния у плиты Женни вошла и сказала:
– Ну, слава Богу: все будет в порядке.
Помада объявил, что будет и дьякон и доктор, которого он пригласил по желанию Женни.
В четыре часа в передней послышался шум. Это входили Гловацкий, Саренко, Вязмитинов и Сафьянос.
– Пузаносто, пузаносто, не беспокойтесь, пузаносто, – раздался из передней незнакомый голос.
Женни вышла в залу и стала как хозяйка.
Входил невысокий толстенький человек лет пятидесяти, с орлиным носом, чёрными глазами и кухмистерской рожей. Вообще грек по всем правилам греческой механики и архитектуры. Одет он был в мундирный фрак министерства народного просвещения.
Это был ревизор, статский советник Апостол Асигкритович Сафьянос. За ним шёл сам хозяин, потом Вязмитинов, потом дьякон Александровский в новой рясе с необъятными рукавами и потом уже сзади всех учитель Саренко.
Саренке было на вид за пятьдесят лет; он был какая-то глыба грязного снега, в которой ничего нельзя было разобрать. Сам он был велик и толст, но лицо у него казалось ещё более всего туловища. С пол-аршина длины было это лицо при столь же соразмерной ширине, но не было на нем ни следа мысли, ни знака жизни. Свиные глазки тонули в нем, ничего не выражая, и самою замечательною особенностию этой головы была её странная растительность.
Ни на висках, ни на темени у Саренки не было ни одной волосинки, и только из-под воротника по затылку откуда-то выползала довольно чёрная косица, которую педагог расстилал по всей голове и в виде лаврового венка соединял её концы над низеньким лбом. Кто-то распустил слух, что эта косица вовсе не имеет начала на голове Саренки, но что у него есть очень хороший, густой хвост, который педагог укладывает кверху вдоль своей спины и конец его выпускает под воротник и расстилает по черепу. Многие очень серьёзно верили этому довольно сомнительному сказанию и расспрашивали цирюльника Козлова о всех подробностях Саренкиного хвоста.
Итак, гости вошли, и Пётр Лукич представил Сафьяносу дочь, причём тот не по чину съёжился и, взглянув на роскошный бюст Женни, сжал кулаки и засосал по-гречески губу.
– Оцэнь рад, цто случай позволяет мнэ иметь такое знакомство, – заговорил Сафьянос.
Женни вскоре вышла, и вслед за тем подали холодную закуску, состоявшую из полотка, ветчины, редиски и сыра со слезами в ноздрях.
– Пожалуйте, ваше превосходительство! – просил Гловацкий.
– Мозно! мозно, адмиральтэйский цас ударил.
– Давно ударил, ваше превосходительство, – бойко отвечал своим бархатным басом развязный Александровский.
– Вы какую кушаете, ваше превосходительство? – спрашивал тихим, покорным голосом Саренко, держа в руках графинчик.
– Зтуо это такое?
– Это рябиновая, – так же отвечал Саренко.
– Нэт, я не пью рябиновая.
– Нехороша, ваше превосходительство, – ещё покорнее рассуждал Саренко, – точно, водка она безвредная, но не во всякое время, – и, поставив графин с рябиновой, взялся за другой.
– Рябиновая слабит, – заметил басом Александровский, – а вот мятная, та крепит, и калгановка тоже крепит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185
Через пять минут он явился в комнату Евгении Петровны, где сидела одна Лиза, и, наклоняясь к ней, прошептал:
– Статский советник Сафьянос.
– Что такое-е? – с ударением и наморщив бровки, спросила Лиза своим обыкновенным голосом.
– Статский советник Сафьянос, – опять ещё тише прошептал Помада.
– Что же это такое? Пароль или лозунг такой?
Помада откашлялся, закрыв ладонью рот, и отвечал:
– Это ревизор.
– Фу, Боже мой, какой вы шут, Помада!
Кандидат опять кашлянул, заслоняя ладонью рот, и, увидя Евгению Петровну, входящую с чашкою шоколада в руках, произнёс гораздо громче:
– Статский советник Сафьянос.
– Кто это? – спросила, остановясь, Женни.
– Этот чиновник: он только проездом здесь; он будет ревизовать гимназию, а здесь так, только проездом посмотрит, – отвечал Помада.
Гловацкая, подав Лизе сухари, исправлявшие должность бисквитов, принесла шоколаду себе и Помаде. В комнате началась беседа сперва о том, о сём и ни о чем, а потом о докторе. Но лишь только Женни успела сказать Лизе: «да, это очень гадкая история!» – в комнату вбежал Пётр Лукич, по-прежнему держа в одной руке шпагу, а в другой шляпу.
– Женни, обед, обед! – сказал он, запыхавшись.
– Ещё не готов обед, папа; рано ещё, – отвечала Женни, ставя торопливо свою чашку.
– Ах Боже мой! Что ты это, на смех, что ли, Женни? Я тебе говорю, чтоб был хороший обед, что ревизор у нас будет обедать, а ты толкуешь, что не готов обед. Эх, право!
– Хорошо, хорошо, папа, я не поняла.
– То-то не поняла. Есть когда рассказывать. Смотритель опрометью бросился из дома.
– Боже мой! что я дам им обедать? Когда теперь готовить? – говорила Женни, находясь в затруднительном положении дочери, желающей угодить отцу, и хозяйки, обязанной не ударить лицом в грязь.
– Женни! Женни! – кричал снова вернувшийся с крыльца смотритель. – Пошли кого-нибудь… да и послать-то некого… Ну, сама сходи скорее к Никону Родивонычу в лавку, возьми вина… разного вина и получше: каркавелло, хересу, кагору бутылочки две и того… полушампанского… Или, черт знает уж, возьми шампанского. Да сыру, сыру, пожалуйста, возьми. Они сыр любят. Возьми швейцарского, а не голландского, хорошего, поноздреватее который бери, да чтобы слезы в ноздрях-то были. С слезой, непременно с слезой.
– Хорошо, папа, сейчас пойду. Вы только не беспокойтесь.
– Да… Да того… что это, бишь, я хотел сказать?.. Да! из приходского-то училища учителя вели позвать, только чтобы оделся он.
– Он рыбу пошёл удить, я его встретил, – проговорил Помада.
– Рыбу удить! О Господи! что это за человек такой! Ну, хоть отца дьякона: он все-таки ещё законоучитель. Сбегайте к нему, Юстин Феликсович.
– А того… Что, бишь, я тоже хотел?.. Да! Женичка! А Зарницын-то хорош? Нету, всякий понедельник его нету, с самой весны зарядил. О Боже мой! что это за люди!
Пётр Лукич бросился в залу, заправляя в десятый раз свою шпагу в портупею. Шпага не лезла в свернувшуюся мочку. Пётр Лукич сделал усилие, и кожаная мочка портупеи шлёпнулась на пол. Смотритель отчаянно крикнул:
– Эх, Женни! тоже осматривала!.. – швырнул на пол шпагу и выбежал за двери без оружия.
Как только смотритель вышел за двери, Лиза расхохоталась и сказала:
– Проклятый купчишка Абдулин! Не видит, что у городничего старая шпага. Женни тоже было засмеялась, но при этом сравнении, хотя сказанном без злого умысла, но не совсем кстати, сделалась серьёзною и незаметно подавила тихий девичий вздох.
Лиза прочитала более десяти печатных листов журнала, прежде чем раскрасневшаяся от стояния у плиты Женни вошла и сказала:
– Ну, слава Богу: все будет в порядке.
Помада объявил, что будет и дьякон и доктор, которого он пригласил по желанию Женни.
В четыре часа в передней послышался шум. Это входили Гловацкий, Саренко, Вязмитинов и Сафьянос.
– Пузаносто, пузаносто, не беспокойтесь, пузаносто, – раздался из передней незнакомый голос.
Женни вышла в залу и стала как хозяйка.
Входил невысокий толстенький человек лет пятидесяти, с орлиным носом, чёрными глазами и кухмистерской рожей. Вообще грек по всем правилам греческой механики и архитектуры. Одет он был в мундирный фрак министерства народного просвещения.
Это был ревизор, статский советник Апостол Асигкритович Сафьянос. За ним шёл сам хозяин, потом Вязмитинов, потом дьякон Александровский в новой рясе с необъятными рукавами и потом уже сзади всех учитель Саренко.
Саренке было на вид за пятьдесят лет; он был какая-то глыба грязного снега, в которой ничего нельзя было разобрать. Сам он был велик и толст, но лицо у него казалось ещё более всего туловища. С пол-аршина длины было это лицо при столь же соразмерной ширине, но не было на нем ни следа мысли, ни знака жизни. Свиные глазки тонули в нем, ничего не выражая, и самою замечательною особенностию этой головы была её странная растительность.
Ни на висках, ни на темени у Саренки не было ни одной волосинки, и только из-под воротника по затылку откуда-то выползала довольно чёрная косица, которую педагог расстилал по всей голове и в виде лаврового венка соединял её концы над низеньким лбом. Кто-то распустил слух, что эта косица вовсе не имеет начала на голове Саренки, но что у него есть очень хороший, густой хвост, который педагог укладывает кверху вдоль своей спины и конец его выпускает под воротник и расстилает по черепу. Многие очень серьёзно верили этому довольно сомнительному сказанию и расспрашивали цирюльника Козлова о всех подробностях Саренкиного хвоста.
Итак, гости вошли, и Пётр Лукич представил Сафьяносу дочь, причём тот не по чину съёжился и, взглянув на роскошный бюст Женни, сжал кулаки и засосал по-гречески губу.
– Оцэнь рад, цто случай позволяет мнэ иметь такое знакомство, – заговорил Сафьянос.
Женни вскоре вышла, и вслед за тем подали холодную закуску, состоявшую из полотка, ветчины, редиски и сыра со слезами в ноздрях.
– Пожалуйте, ваше превосходительство! – просил Гловацкий.
– Мозно! мозно, адмиральтэйский цас ударил.
– Давно ударил, ваше превосходительство, – бойко отвечал своим бархатным басом развязный Александровский.
– Вы какую кушаете, ваше превосходительство? – спрашивал тихим, покорным голосом Саренко, держа в руках графинчик.
– Зтуо это такое?
– Это рябиновая, – так же отвечал Саренко.
– Нэт, я не пью рябиновая.
– Нехороша, ваше превосходительство, – ещё покорнее рассуждал Саренко, – точно, водка она безвредная, но не во всякое время, – и, поставив графин с рябиновой, взялся за другой.
– Рябиновая слабит, – заметил басом Александровский, – а вот мятная, та крепит, и калгановка тоже крепит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185