Помада вскочил и взялся за свою неизменную фуражку.
– Куда вы? – спросила, надвинув брови, Лиза.
– К себе; я сейчас от себя принесу.
– Сделайте одолжение, успокойтесь; никто вас не просит о такой любезности.
Помада сконфузился, но беспрекословно повиновался и положил фуражку. Тотчас после закуски он стал прощаться. Женни подала Помаде руку, а Лиза на его поклон только сухо ответила:
– Прощайте.
Помада вышел. В эти минуты в нем было что-то страдальческое, и Женни очень не понравилось, как Лиза с ним обращается.
– Что, ты им недовольна за что-нибудь? – спросила она.
– Нисколько. Отчего это тебе показалось?
– Да что за пренебрежение такое в обращении?
– Никакого пренебрежения нет: обращаюсь просто, как со всеми. Ты меня извинишь, Женни, я хочу дочитать книгу, чтобы завтра её с тобой отправить к Вязмитинову, а то нарочно посылать придётся, – сказала Лиза, укладываясь спать и ставя возле себя стул со свечкой и книгой.
– Пожалуйста, читай, – отвечала спокойно Женни, но в душе ей это показалось очень обидно. Девушки легли на одной оттоманке, голова к голове, а старуха напротив, на другом оттомане. Она долго молилась перед образом. Женни лежала молча и думала; Лиза читала. Абрамовна стояла на коленях. В комнате было только слышно, как шелестили листы.
– Чего это, матушка! опять за свои книжечки по ночам берёшься? Видно таки хочется ослепнуть, – заворчала на Лизу старуха, окончив свою долгую вечернюю молитву. – Спать не хочешь, – продолжала она, – так хоть бы подруги-то постыдилась! В кои-то века она к тебе приехала, а ты при ней чтением занимаешься.
– Перестань, няня: я у Женни просила извинения. Мне надо кончить книгу.
– Ну, как не надо! Очень надобность большая, – к спеху ведь. Не все ещё переглодала. Ещё поищи по углам; не завалилась ли ещё где какая… Ни дать ни взять фараонская мышь, – что ни попадёт – все сгложет.
– Ах, как это, наконец, скучно! Терпенья нет! – сказала Лиза, сделав движение и швырнув на колени книгу; но тотчас же взяла её снова и продолжала читать.
Далеко за полночь читала Лиза; няня крепко спала; Женни, подложив розовый локоток под голову, думала о Лизе, о матери, об отце, о детских годах, и опять о Лизе, и о теперешней перемене в её характере.
«Неужто она не добрая, – думала Женни, – неужто я в ней ошиблась?»
И Женни сейчас же гнала от себя прочь эту мысль.
«Нет, – решила она, – это случайность; она все такая же и любит меня… А странно, – размышляла Женни далее: – разве можно забыть человека для книги? Нельзя. Я бы этого никак не могла». – «Не для книги, не для бумажной книги, а для живой, всемогущей, творческой мысли, для неугасимой жажды света и правды; для них уне есть человеку погибнути», – говорил ей другой голос. «Да, но разве это необходимо? разве это даже нужно? Разве искание света и правды становится труднее с сердцем, согретым животворною теплотою взаимности и сочувствия?..»
– Что, наш «прах» спит? – прошептала Лиза.
Весёлое, что-то прежнее звучало Женни в этом шёпоте.
Гловацкая вскинула головку, а Лиза, облокотясь на подушку, держит у рта пальчик и другою рукою грозит ей, указывая на спящую старуху.
– Спит, думаешь? – ещё тише спросила Лиза.
– Да, наверно.
– Давай покурим.
– Я уже совсем отвыкла, но давай покурю.
Лиза встала в одной рубашке, подошла неслышными шагами к висевшему на гвозде платью, вынула оттуда пачку с папиросами и зажгла себе одну, а другую подала Женни.
– Зачем ты не куришь при ней? – прошептала Женни.
– Помилуй! начнёт прибирать, «прах» да «распрах», и конца нет.
– А добрая старуха.
– Добрейшая, но чудиха ужасная. Я её иногда злю.
– Зачем ты это делаешь? Нехорошо.
– Ведь она не сердится, – прахов мне насулит, и только.
Лиза весело засмеялась тем беззвучным смехом, которым женщины умеют смеяться, обманывая ворчливую мать или ревнивого мужа.
Девушки лежали, облокотясь на подушки друг против друга, и докуривали папироски. Женни внимательно глядела в умненькие глаза Лизы, смотревшие теперь как глаза ручной птицы, и в её весёленькое личико, беспрестанно складывавшееся в невинную улыбку над обманутой старушкой.
Наконец оба лица стали серьёзнее, и девушки долго смотрели друг на друга.
– Что ты так смотришь, Женька? – спросила, вздохнув, Лиза.
«Я хотела тебя спросить, зачем ты стала меня чуждаться»? – собиралась было сказать Гловацкая, обрадованная добрым расположением Лизы, но прежде чем она успела выговорить вопрос, возникший в её головке, Лиза погасила о подсвечник докуренную папироску и молча опустила глаза в книгу.
Перед Гловацкой уже опять не было прежней Лизы, перед нею снова была Лиза, уязвившая её чистое сердце впервые отверженным без всякой вины чувством. Женни молча опустилась на подушку.
«Говорят, – думала она, стараясь уснуть, – говорят, нельзя определить момента, когда и отчего чувство зарождается, – а можно ли определить, когда и отчего оно гаснет? Приходит… уходит. Дружба придёт, а потом уйдёт. Всякая привязанность также: придёт… уйдёт… Не удержишь. Одна любовь!.. та уж…» – «придёт и уйдёт», – отвечал утомлённый мозг, решая последний вопрос вовсе не так, как его хотело решить девичье сердце Женни.
Но сердце её не слыхало этого решения и тихо билось в груди, обещавшей кому-то много-много хорошего, прочного счастья.
Глава двадцать пятая.
Два внутренних мира
1
Как всегда бывает в жизни, что смиренными и тихими людьми занимаются меньше, чем людьми, смело заявляющими о своём существовании, так, кажется, идёт и в нашем романе. Мы до сих пор только слегка занимались Женни и гораздо невнимательнее входили в её жизнь, чем в жизнь Лизы Бахаревой, тогда как она, по плану романа, имеет не меньшее право на наше внимание. Мы должны были в последних главах показать её обстановку для того, чтобы не возвращаться к прошлому и, не рисуя читателю мелких и неинтересных сцен однообразной уездной жизни, выяснить, при каких декорациях и мотивах спокойная головка Женни доходила до составления себе ясных и совершенно самостоятельных понятий о людях и их деятельности, о себе, о своих силах, о своём призвании и обязанностях, налагаемых на неё долгом в действительном размере её сил. Наконец мы должны теперь, хотя на несколько минут, ещё ближе подойти к этой нашей героине, потому что, едва знакомые с нею, мы скоро потеряем её из виду надолго и встретимся с нею уже в иных местах и при иных обстоятельствах.
В своей чересчур скромной обстановке Женни, одна-одинёшенька, додумалась до многого. В ней она решила, что её отец простой, очень честный и очень добрый человек, но не герой, точно так же как не злодей; что она для него дороже всего на свете и что потому она станет жить только таким образом, чтобы заплатить старику самой тёплой любовью за его любовь и осветить его закатывающуюся жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185