– Я тоже устал, – отвечал Вязмитинов и, поцеловав жену в лоб, ушёл в свой кабинет.
Женни отослала горничную, сказав, что она разденется сама.
Наступила ночь; движение на улице совершенно стихло; часы в зале ударили два. Женни осторожно приподнялась с кровати и, подойдя неслышными шагами к дверям, внимательно слушала: везде было тихо. Из кабинета не доходило ни звука, повсюду темнота.
– Пора! – шепнула Женни, отворив дверь Райнеровой темницы.
Райнера невозможно было узнать. Ни его прекрасных волос, ни усов, ни бороды не было и следа. Неровно и клочковато, но весьма коротко, он снёс с своей головы всю растительность.
– Скорей и тише, – шепнула Женни.
Райнер вышел по мягкому ковру за драпировку.
– Вы губите себя, – шептал он.
– Вы здесь губите меня более, чем когда вы уйдёте, – так же тихо отвечала, оглядываясь, Женни.
– Я никогда не прощу себе, что послушался вас сначала.
– Тсс! – произнесла Женни.
– Для кого и для чего вы так рискуете? Боже мой!
– Я так хочу… для вас самих… для Лизы. Тсс! – опять произнесла она, держа одною рукою свечу, а другою холодную руку Райнера.
Все было тихо, но Женни оставила Райнера и, подойдя к двери детской, отскочила в испуге: свеча ходенем заходила у неё в руке.
С той стороны двери в эту же щель створа глядел на неё строгий глаз Абрамовны.
– Зачем ты, зачем ты здесь, няня! – нервно шептала, глотая слова, Женни. – Спи, иди спи!
Абрамовна отворила дверь, перешагнула в спальню и, посмотрев на Райнера, повертела свою головную повязку.
– Я тебе расскажу, все расскажу после, – пролепетала Женни и, быстро вскочив, взяла Райнера за руку.
– Куда? страмовщица: опомнись! – остановила её старуха. – Только того и надо, чтобы на лестнице кто-нибудь встретил.
Старуха вырвала у Евгении Петровны свечу, махнула головою Райнеру и тихо вышла с ним из залы. Женни осталась словно окаменелая; даже сильно бившееся до сих пор сердце её не стучало. Лёгкий звон ключа сказал ей, что няня с Райнером прошли залу и вышли на лестницу. Женни вздрогнула и опять упала на колени.
Абрамовна с Райнером так же тихо и неслышно дошли по лестнице до дверей парадного подъезда. Старуха отперла своим ключом дверь и, толкнув Райнера на улицу, закричала пронзительным старушечьим криком:
– Если не застанешь нашего доктора, беги к другому, да скорее беги-то, скорее; скажи, очень, мол, худо.
Райнер побежал бегом.
– Да ты бери извозчика! – крикнула вдогонку старуха и захлопнула двери.
Райнер взял первого извозчика и, виляя на нем из переулка в переулок, благополучно доехал до розановской квартиры.
Доктор ждал гостя. Он не обременял ею никакими вопросами, помог ему хорошенько обриться; на счастье, Розанов умел стричь, он наскоро поправил Райнерову стрижку, дал ему тёплые сапоги, шапку, немного белья и выпроводил на улицу часа за полтора до рассвета.
– Боже! за что я всех вас подвергаю такому риску, я, одинокий, никому не нужный человек, – говорил Райнер.
– Вы уходите скорей и подальше: это всего нужнее. Теперь уж раздумывать нечего, – отвечал Розанов.
Когда послышался щёлк ключа в двери, которую запирала няня, Евгения Петровна вскочила с колен и остановилась перед поднятыми занавесками драпировки.
Старуха вошла в спальню, строгая и суровая.
– Няня! – позвала её Евгения Петровна.
– Ну!
Евгения Петровна заплакала.
– Перестань, – сказала старуха.
– Ты… Не думай, няня… Я клянусь тебе детьми, отцом клянусь, я ничего…
– Ложись, говорю тебе. Будто я не знаю, что ли, глупая ты!
Старуха поправила лампаду, вздохнула и пошла в свою комнату. Райнера не стало в Петербурге.
Глава восемнадцатая.
Землетрясение
Четвёртые сутки Лизе не удалось просидеть в своей комнате. Белоярцев в этот день не обедал дома и прискакал только в шесть часов. Он вошёл, придавая своему лицу самый встревоженный и озабоченный вид.
– Все дома? – спросил он, пробегая в свою комнату.
– Все, – лениво ответила Бертольди.
– А Бахарева? – спросил он, снова выбежав в залу.
– Она в своей комнате.
– Зовите её скорее сюда. У нас сегодня непременно будет полиция.
– Полиция! – воскликнуло разом несколько голосов.
– Да, да, да, уж когда я говорю, так это так. Сегодня ночью арестовали Райнера; квартира его опечатана, и все бумаги взяты.
Бертольди бросилась с этой новостью к Лизе.
– Нужно все сжечь, все, что может указать на наши сношения с Райнером, – говорил Белоярцев, оглядываясь на все стороны и соображая, что бы такое начать жечь.
Вошла Лиза. Она была бледна и едва держалась на ногах. Её словно расшибло известие об аресте Райнера.
– У вас, Лизавета Егоровна, могут быть письма Райнера? – отнёсся к ней Белоярцев.
– Есть, – отвечала Лиза.
– Их нужно немедленно уничтожить.
– Все пустые, обыкновенные письма: они не имеют никакого политического значения.
– Все-таки их нужно уничтожить: они могут служить указанием на его связь с нами.
Лиза встала и через пять минут возвратилась с пачкою записок.
– Сжигайте, – сказала она, положив их на стол.
Белоярцев развязал пачку и начал кидать письма по одному в пылающий камин. Лиза молча глядела на вспыхивающую и берущуюся чёрным пеплом бумагу. В душе её происходила ужасная мука. «Всех ты разогнала и растеряла», – шептало ей чувство, болезненно сжимавшее её сердце.
– У вас ещё есть что-нибудь? – осведомился Белоярцев.
– Ничего, – отвечала Лиза, и то же чувство опять словно с хохотом давнуло её сердце и сказало: «да, у тебя больше нет ничего».
– Что же ещё жечь? Давайте что жечь? – добивался Белоярцев.
Ступина принесла и бросила какие-то два письма, Каверина кинула в огонь свой давний дневник, Прорвич – составленный им лет шесть тому назад проект демократической республики, умещавшийся всего на шести писанных страничках. Одна Бертольди нашла у себя очень много материала, подлежащего сожжению. Она беспрестанно подносила Белоярцеву целые кипы и с торжеством говорила:
– Жгите.
Но, наконец, и её запас горючего вещества иссяк.
– Давайте же? – спрашивал Белоярцев.
– Все, – ответила Бертольди.
Белоярцев встал и пошёл в свою комнату. Долго он там возился и, наконец, вынес оттуда огромную груду бумаг. Бросив все это в камин, он раскопал кочерёжкою пепел и сказал:
– Ну, теперь милости просим.
Женщины сидели молча в весьма неприятном раздумье; скука была страшная.
– Да, – начал Белоярцев, – пока пожалуют дорогие гости, нам нужно условиться, что говорить. Надо сказать, что все мы родственники, и говорить это в одно слово. Вы, mademoiselle Бертольди, скажите, что вы жена Прорвича.
– Отлично, – отозвалась Бертольди.
– Вы назовитесь хоть моею женою, – продолжал он, относясь к Ступиной, – а вы, Лизавета Егоровна, скажите, что вы моя сестра.
– К чему же это?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185