Функция.
– Но я не стану её уважать, если она, сидя здесь вот, например, вздумает здесь же непременно отправлять все свои функции, а животные ведь ничьим сообществом не стесняются.
Мужчины засмеялись.
– И мы стесняемся только из предрассудков, – ответил Красин.
– Ну, покорно благодарю за такую свободу. Если я поберегу немножко чужие чувства, ещё не произойдёт никакого зла.
– Вы ведь медик?
– Да, я учился медицине.
– И вы отрицаете право природы?
– Нет-с. Я его не отрицаю, а я только понимаю любовь к женщине, а не к животному.
– Что же, вы – платонист?
– Я медик.
– Вы, значит, держитесь материалистических воззрений.
– Я не люблю идеальной философии.
– И соглашаетесь с шутами, что…
– «Если изба без запора, то и свинья в ней бродит», как говорит пословица. Соглашаюсь, и всегда буду с этим соглашаться. Я не стану осуждать женщину за то, что она даёт широкий простор своим животным наклонностям. Какое мне дело? Это её право над собою. Но не стану и любить эту женщину, потому что любить животное нельзя так, как любят человека.
– А вы медик?
– Я медик и все-таки позволю вам напомнить, что известная разнузданность в требованиях человеческого организма является вследствие разнузданности воли и фантазии. И наконец, скажу вам не как медик, а как человек, видевший и наблюдавший женщин: женщина с цельной натурой не полюбит человека только чувственно.
– У вас какая-то идеальная любовь. Мы допускаем, что женщина может жить гражданскою любовью к обществу и на все остальное смотреть разумно… так… Функция.
– И это называется разумно?
– Функция, – отвечал, пожав презрительно плечами, Красин.
Розанов глядел на него молча.
– Вы следите за тем, что вырабатывает мысль передовых людей? – спросил наставительно Красин.
– Стараюсь.
– Вы читаете этот журнал? – опять вопросил в том же тоне Красин, поднимая вверх лежавшую на столе книгу.
– Нет, этого я не читаю.
– Почему же-с, смею спросить?
– Да потому, что я всегда месяца за четыре вперёд в оригиналах читаю все, о чем здесь пишут, и переводных извращений терпеть не могу.
– Напрасно. Если бы вы вникли, так увидели бы, что здесь есть особая мысль.
– Да я это и не читая вижу, – отвечал Розанов и, закурив сигару, вышел походить по садику.
– Каков, батюшка, разговор при девушках? – спрашивал его, колтыхая по дорожке, косолапый маркиз.
– Да.
– И вам-то охота поддерживать.
– Да уж тут нечего отмалчиваться, когда слушают во все уши: полезнее же разбивать, чем молчать.
– А до вас-то что было: ужас! ужас! Просто к свободно-переменному сожительству приглашал.
– Ну, вот видите. – Пётр Сергеевич! – позвал доктор, остановясь у окна и толкнув Белоярцева.
Белоярцев оглянулся и высунулся в окно.
– Что вы там сидите? Гулять бы идти.
– Пожалуй.
– Или беседа не нравится?
– Мне вот цветок нравится, – отвечал, улыбаясь, Белоярцев. – Видите, как это расходится; видите, все из одной точки, а, а, а! – восклицал он, указывая на лепестки розы, – все из одной точки.
– Бертольди! – крикнул слегка доктор, – гулять пойдёмте.
Бертольди махнула отрицательно головою, как молящаяся женщина, у которой спрашивают, не брала ли она ключей от комода.
– Штучку скажу, право скажу, – соблазнял её доктор, – хорошенькую штучку.
Бертольди молча отошла дальше.
В садик вышел Помада и Полинька Калистратова да Белоярцев, а прогулка до чаю так и не состоялась.
– Что, вы какого мнения о сих разговорах? – спрашивал Розанов Белоярцева; но всегда уклончивый Белоярцев отвечал, что он художник и вне сферы чистого художества его ничто не занимает, – так с тем и отошёл. Помада говорил, что все это просто скотство ; косолапый маркиз делал ядовито-лукавые мины и изображал из себя крайнее внимание, а Полинька Калистратова сказала, что «это, Бог знает, что-то такое совсем неподобное».
За чаем Лиза вызвалась провожать сокольничан и москвичей.
Напились чаю и пошли, разбившись на две группы. Белоярцев шёл с Бычковым, Лизой, Бертольди, Калистратовой и Незабитовским. Вторая группа шла, окружая Стешу, которая едва могла тащить свой живот и сонного полугодового ребёнка. Дитятю у неё взяли; Розанов и Помада несли его на руках попеременно, а маркиз колтыхал рядом с переваливающейся уточкою Стешею и внимательно рассматривал её лицо своими утомляющими круглыми глазами.
На поляне вошли на холмик и присели под тремя соснами.
Стеша села немножко поодаль от других, взяла у Помады своего ребёнка и закрыла его платком.
– Холодно, – сказала она.
– Какой вздор! – возразил Бычков.
– Нам ничего, а ему холодно, – отвечала покорно Стеша, окутывая своего ребёнка.
– А зачем таскаешь, – заметил Бычков.
– Вам лишь бы спорить, Розанов.
– Полноте, Лизавета Егоровна, что мне за радость препровождать свою жизнь в спорах.
– Однако вот препровождаете.
– Потому что не могу согласиться с тем, что часто слышу.
– Солидарности не видите?
– Да-с, солидарности не вижу.
– Как же это: ни с кем не видите в себе солидарности? – иронически спросил Красин.
– Да, ни с кем-с, – спокойно отвечал доктор.
– Особенный человек, – заметила Лиза, – с Чистыми Прудами был несогласен…
– Несогласен, – подсказал Розанов.
– С Лефортовом тоже несогласен.
– Несогласен.
– С студентами разошёлся, – продолжала Лиза.
– Разошёлся, – спокойно подтверждал доктор.
– С теориями петербургских молодых людей не согласен: готов даже за неразрешимый брак стоять.
– Ну это, Лизавета Егоровна, вы сами придумали, а моё мнение о теориях я ещё сто лет назад вам высказывал. Не верю в теоретиков, что ж мне делать.
– Ну вот поляки уж не теоретики.
– О поляках говорить нечего. С ними у меня общего менее, чем с кем-нибудь.
– Отчего ж это? – перегинаясь, спросил Красин.
– Так. Оттого, что я их знаю.
– Отчего ж мы находим солидарность?
– Оттого, что, верно, не понимаете дела.
– Это интересно, – смеясь, сказала Бертольди.
– Очень даже интересно, – отвечал Розанов. – Вы, господин Красин, человек нелогичный. Я вам сейчас это докажу. Вы вчера говорили об узкости национальных интересов и о стремлении вашей секты дать человечеству широкие, равные права и уничтожить принципы семьи. Поляки этого не хотят. Поляки бьются за национальное обособление; они католики, следовательно не материалисты; они собственники, а ваш девиз – общность имущества; ваши женщины должны руководиться функциями, а у каждой польки сидит по три ксёндза во лбу, и, наконец, инициатива нынешних стремлений поляков аристократически-католическая, а не социально-демократическая. Вы, господин Красин, заигрываете с Незабитовским, когда уверяете его в вашей солидарности с поляками. У вас нет этой солидарности, и я вызываю вас доказать мне, что я ошибаюсь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185
– Но я не стану её уважать, если она, сидя здесь вот, например, вздумает здесь же непременно отправлять все свои функции, а животные ведь ничьим сообществом не стесняются.
Мужчины засмеялись.
– И мы стесняемся только из предрассудков, – ответил Красин.
– Ну, покорно благодарю за такую свободу. Если я поберегу немножко чужие чувства, ещё не произойдёт никакого зла.
– Вы ведь медик?
– Да, я учился медицине.
– И вы отрицаете право природы?
– Нет-с. Я его не отрицаю, а я только понимаю любовь к женщине, а не к животному.
– Что же, вы – платонист?
– Я медик.
– Вы, значит, держитесь материалистических воззрений.
– Я не люблю идеальной философии.
– И соглашаетесь с шутами, что…
– «Если изба без запора, то и свинья в ней бродит», как говорит пословица. Соглашаюсь, и всегда буду с этим соглашаться. Я не стану осуждать женщину за то, что она даёт широкий простор своим животным наклонностям. Какое мне дело? Это её право над собою. Но не стану и любить эту женщину, потому что любить животное нельзя так, как любят человека.
– А вы медик?
– Я медик и все-таки позволю вам напомнить, что известная разнузданность в требованиях человеческого организма является вследствие разнузданности воли и фантазии. И наконец, скажу вам не как медик, а как человек, видевший и наблюдавший женщин: женщина с цельной натурой не полюбит человека только чувственно.
– У вас какая-то идеальная любовь. Мы допускаем, что женщина может жить гражданскою любовью к обществу и на все остальное смотреть разумно… так… Функция.
– И это называется разумно?
– Функция, – отвечал, пожав презрительно плечами, Красин.
Розанов глядел на него молча.
– Вы следите за тем, что вырабатывает мысль передовых людей? – спросил наставительно Красин.
– Стараюсь.
– Вы читаете этот журнал? – опять вопросил в том же тоне Красин, поднимая вверх лежавшую на столе книгу.
– Нет, этого я не читаю.
– Почему же-с, смею спросить?
– Да потому, что я всегда месяца за четыре вперёд в оригиналах читаю все, о чем здесь пишут, и переводных извращений терпеть не могу.
– Напрасно. Если бы вы вникли, так увидели бы, что здесь есть особая мысль.
– Да я это и не читая вижу, – отвечал Розанов и, закурив сигару, вышел походить по садику.
– Каков, батюшка, разговор при девушках? – спрашивал его, колтыхая по дорожке, косолапый маркиз.
– Да.
– И вам-то охота поддерживать.
– Да уж тут нечего отмалчиваться, когда слушают во все уши: полезнее же разбивать, чем молчать.
– А до вас-то что было: ужас! ужас! Просто к свободно-переменному сожительству приглашал.
– Ну, вот видите. – Пётр Сергеевич! – позвал доктор, остановясь у окна и толкнув Белоярцева.
Белоярцев оглянулся и высунулся в окно.
– Что вы там сидите? Гулять бы идти.
– Пожалуй.
– Или беседа не нравится?
– Мне вот цветок нравится, – отвечал, улыбаясь, Белоярцев. – Видите, как это расходится; видите, все из одной точки, а, а, а! – восклицал он, указывая на лепестки розы, – все из одной точки.
– Бертольди! – крикнул слегка доктор, – гулять пойдёмте.
Бертольди махнула отрицательно головою, как молящаяся женщина, у которой спрашивают, не брала ли она ключей от комода.
– Штучку скажу, право скажу, – соблазнял её доктор, – хорошенькую штучку.
Бертольди молча отошла дальше.
В садик вышел Помада и Полинька Калистратова да Белоярцев, а прогулка до чаю так и не состоялась.
– Что, вы какого мнения о сих разговорах? – спрашивал Розанов Белоярцева; но всегда уклончивый Белоярцев отвечал, что он художник и вне сферы чистого художества его ничто не занимает, – так с тем и отошёл. Помада говорил, что все это просто скотство ; косолапый маркиз делал ядовито-лукавые мины и изображал из себя крайнее внимание, а Полинька Калистратова сказала, что «это, Бог знает, что-то такое совсем неподобное».
За чаем Лиза вызвалась провожать сокольничан и москвичей.
Напились чаю и пошли, разбившись на две группы. Белоярцев шёл с Бычковым, Лизой, Бертольди, Калистратовой и Незабитовским. Вторая группа шла, окружая Стешу, которая едва могла тащить свой живот и сонного полугодового ребёнка. Дитятю у неё взяли; Розанов и Помада несли его на руках попеременно, а маркиз колтыхал рядом с переваливающейся уточкою Стешею и внимательно рассматривал её лицо своими утомляющими круглыми глазами.
На поляне вошли на холмик и присели под тремя соснами.
Стеша села немножко поодаль от других, взяла у Помады своего ребёнка и закрыла его платком.
– Холодно, – сказала она.
– Какой вздор! – возразил Бычков.
– Нам ничего, а ему холодно, – отвечала покорно Стеша, окутывая своего ребёнка.
– А зачем таскаешь, – заметил Бычков.
– Вам лишь бы спорить, Розанов.
– Полноте, Лизавета Егоровна, что мне за радость препровождать свою жизнь в спорах.
– Однако вот препровождаете.
– Потому что не могу согласиться с тем, что часто слышу.
– Солидарности не видите?
– Да-с, солидарности не вижу.
– Как же это: ни с кем не видите в себе солидарности? – иронически спросил Красин.
– Да, ни с кем-с, – спокойно отвечал доктор.
– Особенный человек, – заметила Лиза, – с Чистыми Прудами был несогласен…
– Несогласен, – подсказал Розанов.
– С Лефортовом тоже несогласен.
– Несогласен.
– С студентами разошёлся, – продолжала Лиза.
– Разошёлся, – спокойно подтверждал доктор.
– С теориями петербургских молодых людей не согласен: готов даже за неразрешимый брак стоять.
– Ну это, Лизавета Егоровна, вы сами придумали, а моё мнение о теориях я ещё сто лет назад вам высказывал. Не верю в теоретиков, что ж мне делать.
– Ну вот поляки уж не теоретики.
– О поляках говорить нечего. С ними у меня общего менее, чем с кем-нибудь.
– Отчего ж это? – перегинаясь, спросил Красин.
– Так. Оттого, что я их знаю.
– Отчего ж мы находим солидарность?
– Оттого, что, верно, не понимаете дела.
– Это интересно, – смеясь, сказала Бертольди.
– Очень даже интересно, – отвечал Розанов. – Вы, господин Красин, человек нелогичный. Я вам сейчас это докажу. Вы вчера говорили об узкости национальных интересов и о стремлении вашей секты дать человечеству широкие, равные права и уничтожить принципы семьи. Поляки этого не хотят. Поляки бьются за национальное обособление; они католики, следовательно не материалисты; они собственники, а ваш девиз – общность имущества; ваши женщины должны руководиться функциями, а у каждой польки сидит по три ксёндза во лбу, и, наконец, инициатива нынешних стремлений поляков аристократически-католическая, а не социально-демократическая. Вы, господин Красин, заигрываете с Незабитовским, когда уверяете его в вашей солидарности с поляками. У вас нет этой солидарности, и я вызываю вас доказать мне, что я ошибаюсь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185