Куля впереди трех человек уже почти доехал до одного стога, как его молодая лошадь вдруг вздрогнула, поднялась на дыбы и бросилась в сторону. Куля осадил коня на первых же шагах и, дав ему крепкие шпоры, заставил карьером броситься к стогу. Добрая лошадь повиновалась, но на полукурсе снова вдруг неожиданно метнулась и смяла трубачову лошадь.
– Верно, старик стоит у сена, – проговорил шёпотом трубач. – Не муштруйте, пан ротмистр, напрасно коня: непривычный конь не пойдёт на старика.
– А может быть, это засада!
– Нет, не засада. Пусть пан ротмистр мне верит, я тут взрос. Этот старик где-нибудь стоит под стогом.
В эту минуту облачное небо как бы нарочно прорвалось в одном месте, и бледная луна, глянув в эту прореху, осветила пожелтевшую поляну, стоящие на ней два стога и перед одним из них чёрную, чудовищную фигуру старого зубра. Громадное животное, отогнанное стадом за преклонность лет и тяжесть своего тела, очевидно, уж было очень старо и искало покоя у готового сена. Нужно полагать, что зубр уже наелся и отдыхал. Он стоял задом к стогу и, слегка покачивая своими необъятными рогами, смотрел прямо на подъезжавших к нему всадников.
– Пан ротмистр видит теперь, что это старик! Вот был бы добрый ужин нам и добрая полендвица офицерам.
Куля качнул отрицательно головою и, повернув лошадь в объезд к стогу, направился к пересекавшей поляну узкой лесной косе, за которою днём довольно ясно можно было видеть сквозь чёрные пни дерев небольшую хатку стражника.
Бык тоже тронулся с места и лениво, престаревшим Собакевичем зашагал с поляны в чащу.
– Не ужин это стоял нам, а гроб. Старик никогда не попадается даром, – с суеверным страхом прошептал здоровый рыжий повстанец.
– Ври больше, – отвечал также шёпотом старый трубач.
У перелеска, отделявшего хатку от поляны, Куля соскочил с седла и, обратясь к трубачу, сказал:
– Пойдём, Бачинский, со мною.
– В сей момент, пан ротмистр, – отвечал старик, соскочив с лошади и кидая поводья рыжему повстанцу. Куля и Бачинский пошли осторожно пешком.
– Темно в окнах, – прошептал Куля.
– Нарочно чёртов сын заховался, – отвечал Бачинский. – А здесь самое первое место для нас. Там сзади проехали одно болото, тут вот за хатою, с полверсты всего, – другое, а уж тут справа идёт такая трясина, что не то что москаль, а сам дьявол через неё не переберётся.
Ветер расхаживался с каждою минутою и бросал в глаза что-то мелкое и холодное, не то снег, не то ледяную мглу.
– Поганая погода поднимается, – ворчал Бачинский.
С старой плакучей берёзы сорвался филин и тяжело замахал своими крыльями. Сначала он низко потянул по поляне, цепляясь о сухие бурылья чернобыла и полыни, а потом поднялся и, севши на верху стога, захохотал своим глупым и неприятным хохотом.
– Проклятая птица, – произнёс Бачинский.
– Она мышей ищет: за что ты её клянёшь?
– О! черт с нею, пан ротмистр: пропала бы она совсем. Погано её слушать.
Бачинский нагнулся и шёпотом прочёл:
– Pod twoje obrone uciekamy.
Тем временем они перешли перелесок и остановились. Старик тихо подошёл к тёмным окнам хаты, присел на завалинку и стал вслушиваться.
– Что? – спросил его шёпотом Куля.
– Ничего… все тихо… Кто-то как будто стонет.
– Слушай хорошенько.
– Стонет кто-то, – повторил Бачинский, подержав ухо у тонкой стены хатки.
– Ну, стучи уж.
Старик слегка постучал в стекло: ответа не было; он постучал ещё и ещё раз, из хаты не было ни звука, ни оклика; даже стоны стихли.
– Вот и делай с ними что знаешь, – произнёс Бачинский. – Смотрите, пан ротмистр, здесь, а я пролезу под застреху и отворю двери.
Старик сбросил чемарку и ловко заработал руками, взбираясь на заборчик. На дворе залаяла собачонка и, выскочив в подворотню наружу, села против ворот и жалостно взвыла. Старик, взобравшийся в эту минуту под самый гребень застрехи, с ожесточением плюнул на выскочившего пса, послал ему сто тысяч дьяволов и одним прыжком очутился внутри стражникова дворика.
Вслед за тем небольшие ворота тихо растворились, и Куля ушёл за Бачинским. Оставленные ими два всадника с четырьмя лошадьми в это же мгновение приблизились и остановились под деревьями, наблюдая ворота и хату.
На лай собачонки, которая продолжала завывать, глядя на отворённые ворота дворика, в сенных дверях щёлкнула деревянная задвижка, и на пороге показался высокий худой мужик в одном бельё.
– Ты стражник? – спросил его Бачинский, заходя вперёд своего ротмистра.
– Ох! стражник, пане, стражник, – отвечал, вздыхая, крестьянин.
– У тебя были нынче повстанцы?
– Ох! были же, были, пане.
– Что ж они оставили нам?
– Ой, не знаю, пане: смилуйтесь надо мною, ничего я не знаю.
– А москалей тут не чутно?
– Не знаю, пане; да нет, не чутно, здесь москалей не чутно.
– Кто ж это у тебя стонет?
– А вот ваши, что прошли, так двух бидаков у меня сегодня покинули: умирают совсем, несчастливые. Говорят, потычка у них была где-то с москалями: ранены да разболелись, заслабели.
– Ну, веди нас в хату и топи печь.
– Идите, пане, делайте что хотите: вся ваша тут будет воля.
Кули подозвал двух повстанцев, стоявших с лошадьми, и, отдав одному из них чёрное чугунное кольцо с своей руки, послал его на дорогу к командиру отряда, а сам сел на завалинку у хатки и, сняв фуражку, задумчиво глядел на низко ползущие тёмные облака.
В чёрных оконцах хаты блеснул слабый красноватый свет, и через минуту на пороге сеней показался старый трубач. Опершись ладонями о притолку двери, он посмотрел на небо и сказал:
– Ночью будет снег, а в хате ночевать никак невозможно.
– Отчего? – спросил Куля.
– Смрад нестерпимый: там двое умирают.
Куля молча поднялся и вошёл через крошечные сени в тесную хату стражника.
Маленькая хатка, до половины занятая безобразною печью, была освещена лучиной, которая сильно дымила. В избе было очень душно и стоял сильный запах гниющего трупа. На лавках голова к голове лежали две человеческие фигуры, закрытые серыми суконными свитками. Куля взял со светца горящую лучину и, подойдя с нею к одному из раненых, осторожно приподнял свитку, закрывающую его лицо.
Сильный гангренозный запах ошиб Кулю и заставил опустить приподнятую полу. Он постоял и, сделав усилие подавить поднимавшийся у него позыв к рвоте, зажав платком нос, опять приподнял от лица раненого угол свитки.
Глазам Кули представилась чёрная африканская голова с кучерявою шерстью вместо волос. Негр лежал, широко раскрыв остолбеневшие глаза. Он тяжело дышал ускоренным смрадным дыханием и шевелил пурпурным языком между запёкшимися губами.
Куля оглянулся, взял ковш, висевший на деревянном ведре, зачерпнул воды и полил несколько капель в распалённые уста негра. Больной проглотил и на несколько мгновений стал дышать тише.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185