«Перестаньте срамиться. Вас никто даже не обижает; возвращайтесь. Лучше же все это уладить мирно, с общего согласия, или по крайней мере отпустите ко мне ребёнка».
Паша проходила с этой записочкой более получаса и возвратилась ни с чем. Ольга Александровна не дала никакого ответа.
Розанов дал Паше денег и послал её за Помадой. Это был единственный человек, на которого Розанов мог положиться и которому не больно было поверить своё горе. Помада довольно скоро явился с самым живым участием и готовностью на всякую услугу.
Девушка ещё дорогой рассказала ему все, что у них произошло дома. Помада знал Ольгу Александровну так хорошо, что много о ней ему рассказывать было нечего.
– Что ж, брат, делать? – спросил он Розанова.
– Сходи ты к ней и попробуй её обрезонить.
– Хорошо.
– Скажи, что я сам без всяких скандалов готов все сделать, только пусть она не делает срама. О Боже мой! Боже мой!
Помада пошёл и через полчаса возвратился, объявив, что она совсем сошла с ума; сама не знает, чего хочет; ребёнка ни за что не отпускает и собирается завтра ехать к генерал-губернатору.
– Чего же к генерал-губернатору?
– А вот спроси её.
– А девочка моя?
– Спать её при мне повели: просилась с тобою проститься.
– Просилась?
– Да.
– Господи! что ж это за мука?
В передней послышался звонок.
– Вот вовремя гости-то, – сказал Розанов, стараясь принять спокойный вид.
Вошёл Сахаров, весёлый, цветущий, с неизменною злорадною улыбкою на лице, раскланялся Розанову и осведомился о его здоровье. Доктор отвечал казённою фразою.
– А я к вам не своей охотою, – начал весело Сахаров, – я от барынь…
– Ну-с, – произнёс Розанов.
– Вы, Дмитрий Петрович, оставьте все это: вам о ребёнке нечего беспокоиться.
– Уж об этом предоставьте знать мне.
– Ну, как хотите, только его вам не отдадут.
– Как это не отдадут?
– Так-таки не отдадут. Для этого завтра будут приняты меры.
– А вы думаете, я не приму своих мер?
– Ну, вы свои, а мы – свои.
– Вы-то здесь что же такое?
– Я? я держу правую сторону.
– Кто ж вас сделал моим судьёй?
Сахаров состроил обидную гримасу и отвечал:
– Я всегда буду заступаться за женщину, которую обижают.
– Уйдите, однако, от меня, – проговорил Розанов.
– Извольте, – весело отвечал Сахаров и, пожав руку Помаде, вышел.
– Пойдём ко мне ночевать, – сказал Помада, чувствуя, что Розанову особенно тяжёл теперь вид его опустевшей квартиры.
Розанов подумал, оделся, и они вышли.
Долго шли они молча; зашли в какой-то трактирчик, попили там чайку, ни о чем не говоря друг с другом, и вышли.
На дворе был девятый час вечера. Дойдя до Помадиной квартиры, Розанов остановился и сказал:
– Нет, я не пойду к тебе.
– Отчего не пойдёшь?
– Так, я домой пойду.
Сколько Помада ни уговаривал Розанова, тот настоял-таки на своём, и они расстались.
Помада в это время жил у одной хозяйки с Бертольди и несколькими студентами, а Розанов вовсе не хотел теперь встречаться ни с кем и тем более с Бертольди. Простившись с Помадою, он завернул за угол и остановился среди улицы. Улица, несмотря на ранний час, была совершенно пуста; подслеповатые московские фонари слабо светились, две цепные собаки хрипло лаяли в подворотни, да в окна одного большого купеческого дома тихо и безмятежно смотрели строгие лики окладных образов, ярко освещённых множеством теплящихся лампад. Розанов пошёл зря. Ничего не понимая, дошёл он до Театральной площади и забрёл к Барсову.
Заведение уже было пусто; только за одним столиком сидели два человека, перед которыми стояла водка и ветчина с хреном.
– Можно чайку? – спросил Розанов знакомого полового.
– Ещё можно-с, Дмитрий Петрович, – отвечал половой.
Розанов стал полоскать поданный ему стаканчик и от нечего делать всматривался в сидящую неподалёку от него пару с ветчиной и водкой.
Один из этих господ был толстый серый человек с маленьким носом и плутовскими, предательскими глазками: лицо его было бледно, а голова покрыта жёлто-серыми клочьями. Вообще это был тип мелкостатейного трактирного шулера на биллиарде, биксе и в трынке. Собеседник его был голиаф, смуглый, с быстрыми, чрезвычайно лживыми коричневыми глазами, гладко и довольно кокетливо причёсанными наперёд чёрными волосами и усами a la Napoleon III. Голиаф смотрел молодцом, но молодцом тоже тёмного разбора; это был не столько тонкий плут и пролаз, сколько беспутник и нахальный шулер, но, однако, шулер степенью покрупнее своего товарища. Это был, что называется, шулер воинствующий, шулер способный, сделав подлость, не ускользать, а обидеться за первое замечание и неотразимо стремиться расшибить мощным кулачищем всякую личность, которая посмела бы пикнуть не в его пользу. Лицо голиафа не было лишено даже своего рода благообразности – благообразности, напоминающей, например, лицо провинциальных актёров, когда они изображают «благородных отцов» в драмах, трагедиях и трагикомедиях. Глядя на него, вы чувствовали, что он не только трактирный завсегдатель, но и вне трактиров член известного общества; что он, сокрушив одну-две обобранные им белогубые рожи, мог не без приятности и не без надежды на успех пройтись между необъятными кринолинами разрумяненных и подсурмленных дам жирного Замоскворечья, Рогожской, Таганки и Преображенского кладбища. Вы чувствовали, что дамы этих краёв, узрев этого господина, весьма легко могли сказать своей или соседской кухарке: «вот, погляди, Акулинушка, какой чудесный мужчина ходит. Очень мне такие мужчины ндравятся».
Розанову показалось, что он когда-то видел эту особу, и действительно он её мельком видел один раз на сокольницком гулянье и теперь узнал её: это был муж Полиньки Калистратовой.
Розанов от нечего делать стал теперь всматриваться в Калистратова и старался открыть в нем хоть слабые внешние следы тех достоинств, которыми этот герой когда-то покорил себе Полиньку или расположил в свою пользу её дядей.
Ничего этого в нем не было, и Розанов задумался над странною игрою, которая происходит при подтасовке пар, соединяемых по воле случая, расчёта или собственных увлечений.
Между шулерами шла беседа.
– Видишь, – говорил Калистратов серому, поставив ребром ладонь своей руки на столе, – я иду так по тротуару, а она вот так из-за угла выезжает в карете (Калистратов взял столовый нож и положил его под прямым углом к своей ладони). Понимаешь?
Серый мотнул утвердительно головою.
– Лошади вдруг хватили, понимаешь?
Серый опять мотнул головою.
– У кучера возжа хлоп, перелетела… лошади на дыбы вынеслись. Она распахнула дверцы и кричит: «спасите! спасите!», а карета рррр-рррр из стороны в сторону. Она все кричит своим голоском: «спасите!», а народ разиня рот стоит. Понимаешь?
Серый ещё кивнул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185
Паша проходила с этой записочкой более получаса и возвратилась ни с чем. Ольга Александровна не дала никакого ответа.
Розанов дал Паше денег и послал её за Помадой. Это был единственный человек, на которого Розанов мог положиться и которому не больно было поверить своё горе. Помада довольно скоро явился с самым живым участием и готовностью на всякую услугу.
Девушка ещё дорогой рассказала ему все, что у них произошло дома. Помада знал Ольгу Александровну так хорошо, что много о ней ему рассказывать было нечего.
– Что ж, брат, делать? – спросил он Розанова.
– Сходи ты к ней и попробуй её обрезонить.
– Хорошо.
– Скажи, что я сам без всяких скандалов готов все сделать, только пусть она не делает срама. О Боже мой! Боже мой!
Помада пошёл и через полчаса возвратился, объявив, что она совсем сошла с ума; сама не знает, чего хочет; ребёнка ни за что не отпускает и собирается завтра ехать к генерал-губернатору.
– Чего же к генерал-губернатору?
– А вот спроси её.
– А девочка моя?
– Спать её при мне повели: просилась с тобою проститься.
– Просилась?
– Да.
– Господи! что ж это за мука?
В передней послышался звонок.
– Вот вовремя гости-то, – сказал Розанов, стараясь принять спокойный вид.
Вошёл Сахаров, весёлый, цветущий, с неизменною злорадною улыбкою на лице, раскланялся Розанову и осведомился о его здоровье. Доктор отвечал казённою фразою.
– А я к вам не своей охотою, – начал весело Сахаров, – я от барынь…
– Ну-с, – произнёс Розанов.
– Вы, Дмитрий Петрович, оставьте все это: вам о ребёнке нечего беспокоиться.
– Уж об этом предоставьте знать мне.
– Ну, как хотите, только его вам не отдадут.
– Как это не отдадут?
– Так-таки не отдадут. Для этого завтра будут приняты меры.
– А вы думаете, я не приму своих мер?
– Ну, вы свои, а мы – свои.
– Вы-то здесь что же такое?
– Я? я держу правую сторону.
– Кто ж вас сделал моим судьёй?
Сахаров состроил обидную гримасу и отвечал:
– Я всегда буду заступаться за женщину, которую обижают.
– Уйдите, однако, от меня, – проговорил Розанов.
– Извольте, – весело отвечал Сахаров и, пожав руку Помаде, вышел.
– Пойдём ко мне ночевать, – сказал Помада, чувствуя, что Розанову особенно тяжёл теперь вид его опустевшей квартиры.
Розанов подумал, оделся, и они вышли.
Долго шли они молча; зашли в какой-то трактирчик, попили там чайку, ни о чем не говоря друг с другом, и вышли.
На дворе был девятый час вечера. Дойдя до Помадиной квартиры, Розанов остановился и сказал:
– Нет, я не пойду к тебе.
– Отчего не пойдёшь?
– Так, я домой пойду.
Сколько Помада ни уговаривал Розанова, тот настоял-таки на своём, и они расстались.
Помада в это время жил у одной хозяйки с Бертольди и несколькими студентами, а Розанов вовсе не хотел теперь встречаться ни с кем и тем более с Бертольди. Простившись с Помадою, он завернул за угол и остановился среди улицы. Улица, несмотря на ранний час, была совершенно пуста; подслеповатые московские фонари слабо светились, две цепные собаки хрипло лаяли в подворотни, да в окна одного большого купеческого дома тихо и безмятежно смотрели строгие лики окладных образов, ярко освещённых множеством теплящихся лампад. Розанов пошёл зря. Ничего не понимая, дошёл он до Театральной площади и забрёл к Барсову.
Заведение уже было пусто; только за одним столиком сидели два человека, перед которыми стояла водка и ветчина с хреном.
– Можно чайку? – спросил Розанов знакомого полового.
– Ещё можно-с, Дмитрий Петрович, – отвечал половой.
Розанов стал полоскать поданный ему стаканчик и от нечего делать всматривался в сидящую неподалёку от него пару с ветчиной и водкой.
Один из этих господ был толстый серый человек с маленьким носом и плутовскими, предательскими глазками: лицо его было бледно, а голова покрыта жёлто-серыми клочьями. Вообще это был тип мелкостатейного трактирного шулера на биллиарде, биксе и в трынке. Собеседник его был голиаф, смуглый, с быстрыми, чрезвычайно лживыми коричневыми глазами, гладко и довольно кокетливо причёсанными наперёд чёрными волосами и усами a la Napoleon III. Голиаф смотрел молодцом, но молодцом тоже тёмного разбора; это был не столько тонкий плут и пролаз, сколько беспутник и нахальный шулер, но, однако, шулер степенью покрупнее своего товарища. Это был, что называется, шулер воинствующий, шулер способный, сделав подлость, не ускользать, а обидеться за первое замечание и неотразимо стремиться расшибить мощным кулачищем всякую личность, которая посмела бы пикнуть не в его пользу. Лицо голиафа не было лишено даже своего рода благообразности – благообразности, напоминающей, например, лицо провинциальных актёров, когда они изображают «благородных отцов» в драмах, трагедиях и трагикомедиях. Глядя на него, вы чувствовали, что он не только трактирный завсегдатель, но и вне трактиров член известного общества; что он, сокрушив одну-две обобранные им белогубые рожи, мог не без приятности и не без надежды на успех пройтись между необъятными кринолинами разрумяненных и подсурмленных дам жирного Замоскворечья, Рогожской, Таганки и Преображенского кладбища. Вы чувствовали, что дамы этих краёв, узрев этого господина, весьма легко могли сказать своей или соседской кухарке: «вот, погляди, Акулинушка, какой чудесный мужчина ходит. Очень мне такие мужчины ндравятся».
Розанову показалось, что он когда-то видел эту особу, и действительно он её мельком видел один раз на сокольницком гулянье и теперь узнал её: это был муж Полиньки Калистратовой.
Розанов от нечего делать стал теперь всматриваться в Калистратова и старался открыть в нем хоть слабые внешние следы тех достоинств, которыми этот герой когда-то покорил себе Полиньку или расположил в свою пользу её дядей.
Ничего этого в нем не было, и Розанов задумался над странною игрою, которая происходит при подтасовке пар, соединяемых по воле случая, расчёта или собственных увлечений.
Между шулерами шла беседа.
– Видишь, – говорил Калистратов серому, поставив ребром ладонь своей руки на столе, – я иду так по тротуару, а она вот так из-за угла выезжает в карете (Калистратов взял столовый нож и положил его под прямым углом к своей ладони). Понимаешь?
Серый мотнул утвердительно головою.
– Лошади вдруг хватили, понимаешь?
Серый опять мотнул головою.
– У кучера возжа хлоп, перелетела… лошади на дыбы вынеслись. Она распахнула дверцы и кричит: «спасите! спасите!», а карета рррр-рррр из стороны в сторону. Она все кричит своим голоском: «спасите!», а народ разиня рот стоит. Понимаешь?
Серый ещё кивнул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185