За боковыми дверями с обеих сторон её комнаты шла оживлённая беседа, и по коридору беспрестанно слышались то тяжёлые мужские шаги, то чокающий, приятный стук женских каблучков и раздражающий шорох платьев.
Лиза до сих пор как-то не замечала этого, ожидая Бертольди; но теперь, потеряв надежду на её возвращение, она стала прислушиваться.
– Это какие ж порядки? – говорил за левою дверью пьяный бас.
– Какие порядки! – презрительно отзывалась столь же пьяная мужская фистула.
– Типерь опять же хучь ба, скажем так, гробовщики, – начинал бас. – Что с меня, что типерь с гробовщика – одна подать, потому в одном расчислении. Что я, значит, что гробовщик, все это в одном звании: я столарь, и он столарь. Ну, порядки ж это? Как теперь кто может нашу работу супроть гробовщиков равнять. Наше дело, ты вот хоть стол, – это я так, к примеру говорю, будем располагать к примеру, что вот этот стол взялся я представить. Что ж типерь должон я с ним сделать? Должон я его типерь сперва-наперво сичас в лучшем виде отделать, потом должон его сполировать, должон в него замок врезать, или резьбу там какую сичас приставить…
– Что говорить! – взвизгнула фистула. – Выпейте-ка, Пётр Семёнович.
Слышно, что выпили, и бас, хрустя зубами, опять начинает:
– А гробовщик теперь что? Гробовщика мебель тленная. Он посуду покупает оптом, а тут цвяшки да бляшки, да сто рублей. Это что? Это порядки называются?
– Что говорить, – отрицает фистула.
– Нет, я вас спрашиваю: это порядки или нет?
– Какие порядки!
– С гробовщиков-то и с столарей одну подать брать – порядки это?
– Как можно!
– А-а! Поняли типерь. Наш брат, будь я белодеревной, будь я краснодеревной, все я должон работу в своём виде сделать, а гробовщик мастер тленный. Верно я говорю или нет?
– Выпьемте, Пётр Семёнович.
– Нет, вы прежде объясните мне, как, верно я говорю или нет? Или неправильно я рассуждаю? А! Ну какое вы об этом имеете расположение? Пущай вы и приезжий человек, а я вот на вашу совесть пущаюсь. Ведь вы хоть и приезжий, а все же ведь вы можете же какое-нибудь рассуждение иметь.
За другою дверью, справа, шёл разговор в другом роде.
– Простит, – сквозь свист и сап гнусил сильно пьяный мужчина.
– Нет, Баранов, не говори ты этого, – возражал довольно молодой, но тоже не совсем трезвый женский голос. – Нашей сестре никогда, Баранов, прощенья не будет.
– Врёшь, будет.
– Нет, и не говори этого, Баранов.
– А впрочем, черт вас возьми совсем.
– Да, не говори этого, – продолжала, не расслушав, женщина.
Послышался храп.
– Баранов! – позвала женщина.
– М-м?
– Можно ещё графинчик?
– Черт с тобою, пей.
Женщина отворила дверь в коридор и велела подать ещё графинчик водочки. В конце коридора стукнула дверь, и по полу зазвенела кавалерийская сабля.
– Номер! – громко крикнул голос.
Лакей побежал и заговорил что-то на ходу.
– Какая такая приезжая? – спросил голос.
– Ей-Богу-с приезжая.
– Покажи нам её!
– Нет-с, ей-Богу-с, настоящая приезжая, и паспорт вон у меня на шкафе лежит.
– Врёшь.
– Нет, ей-Богу-с: вот посмотрите.
Лиза слышала, как развернули её институтский диплом и прочитали вслух: «дочь полковника Егора Николаевича Бахарева, девица Елизавета Егоровна Бахарева, семнадцати лет».
– Одна? – спросил голос тише.
– Теперь одна-с, – отвечал лакей.
– А с кем приехала?
– Тоже, должно, с подругою, да та уехала куда-то с вечера.
– Ты завтра за ней помастери.
– Слушаю-с.
– Ну, а теперь черт с тобою, давай хоть тот номер.
Мимо Лизиных дверей прошли сапоги в шпорах, сапоги без шпор и шумливое шёлковое платье. У Лизы голова ходила ходуном.
«Где я? Боже мой! Где я? Куда нас привезли!» – спрашивала она сама себя, боясь шевельнуться на диване.
А свечка уже совсем догорала.
– Так вот ты, Баранов, и сообрази, – говорил гораздо тише совсем опьяневший женский голос. – Что же она, Жанетка, только ведь что французинка называется, а что она против меня? Тьфу, вот что она. Где ж теперь, Баранов, правда!
– Нет, вы теперь объясните мне: согласны вы, чтобы гробовщики жили на одном правиле с столарями? – приставал бас с другой стороны Лизиной комнаты. – Согласны, – так так и скажите. А я на это ни в жизнь, ни за что не согласен. Я сам доступлю к князю Суворову и к министру и скажу: так и так и извольте это дело рассудить, потому как ваша на все это есть воля. Как вам угодно, так это дело и рассудите, но только моего на это согласия никакого нет.
Огарок догорел и потух, оставив Лизу в совершенной темноте. Несколько минут все было тихо, но вдруг одна дверь с шумом распахнулась настежь, кто-то вылетел в коридор и упал, тронувшись головою о Лизину дверь.
Лиза вскочила и бросилась к окну, но дверь устояла на замке и петлях.
В коридоре сделался шум. Отворилось ещё несколько дверей. Лакей помогал подниматься человеку, упавшему к Лизиной комнате. Потом зашелестело шёлковое платье, и женский голос стал кого-то успокоивать.
– Нет, это не шутка, – возражал плачевным тоном упавший. – Он если шутит, так он должен говорить, что он это шутя делает, а не бить прямо всерьёз.
– Душенька штатский, ну полноте, ну помиритесь, ну что вам из-за этого обижаться, – уговаривало шёлковое платье.
– Нет, я не обижаюсь, а только я после этого не хочу с ним быть в компании, если он дерётся, – отвечал душенька штатский. – Согласитесь, это не всякому же может быть приятно, – добавил он и решительно отправился к выходу.
Шёлковое платье вернулось в номер, щёлкнуло за собою ключом, и все утихло. Трепещущая Лиза, ни жива ни мертва, стояла, прислонясь к холодному окну. Уличные фонари погасли, и по комнате засерелось. Лиза ещё подождала с полчаса и дёрнула за сальную сонетку. Вошёл заспанный коридорный в одном бельё.
Лиза попросила себе самовар. Через час явился чайный прибор, но самовара все-таки не было. Вид растерзанного лакея в одном бельё окончательно вывел Лизу из терпения. Она мысленно решила не пить чаю, а уйти куда-нибудь отсюда, хоть походить по улице. В этих соображениях она попросила дать ей адрес гостиницы и тихо опустилась в угол дивана. Усталость и молодость брали своё. Лизу клонил сон.
Чтобы не заснуть, она взяла выброшенную Бертольди из сака книжку. Это было Молешотово «Учение о пище». Лиза стала читать, ожидая, пока ей дадут адрес, без которого она, не зная города, боялась выйти на улицу.
«Ничто не подавляет до такой степени наши духовные силы, как голод. От голода голова и сердце пустеют. И хотя потребность в пище поразительно уменьшается при напряжённой духовной деятельности, тем не менее ничего нет вреднее голода для спокойного мышления. Потому голодный во сто раз сильнее чувствует всякую несправедливость, и, стало быть, не прихоть породила идею о праве каждого на труд и хлеб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185