Сколько извилистых дорог и
деревьев. Люди под камнем. Все белое, белое. Замерзшие
серебристые ветви. Всюду пересечения тропок. Склепы на холмах.
В печали склоненные головы. Не верится, что я когда-то работал
здесь, подстригая траву. Летняя молния в небе. Вплавленная в
дверь холодная бронзовая женщина. Лицо под монашеским капюшоном
и рука у щеки. Не подпускает внешний мир к богатым костям
внутри. Мужчина и женщина из белого мрамора стоят на своей
скале. Вглядываясь в море. Где терпят крушение корабли. И люди
уходят под холодную воду. Следующая ты.
Здесь деревьев нет. Четверка мужчин стоит у палатки.
Сметает снег. Холмик, покрытый поддельной травой. Кларенс Вайн
приближается к нашей машине.
-- Мистер Кристиан. Я подумал, что поскольку у вас нет
религиозных предпочтений, мне следует самому прочитать
что-нибудь над могилой. И если вы не против, я скажу Чарльзу,
чтобы он дал могильщикам несколько долларов, стандартные
чаевые.
-- Да.
-- Тогда пойдемте.
Полого всходящий холм. На мили и мили за ним лежит снег.
Выцветая под окоченевшими темными деревьями. Высокое серое
небо. Помнящее девушек, которых ты любил. Отнимают от губ
сигарету, целуют. Танцевальные оркестры играют. Копятся
любовные воспоминания. Смерть ничего не оставит. Кроме ночей на
Рождество. В которые замирает весь год. Эти польские работяги,
вынимавшие лопатами грязную землю. В день получки они
облизывают губы и сидят потом всю ночь за покером, пьют вино.
На самом краю города. Там где однажды полиция забрала чью-то
жену, которая, вцепившись в тротуарный турникет, орала так, что
пришлось посадить ее под замок. Больше ее не видно, потому что
она свихнулась. Любит тебя, как только можно любить. Стирая и
стряпая. Штопая и ожидая. Каждой жилочкой тела, пока та не
лопнет.
-- Вы просто постойте вот тут, мистер Кристиан, а я
прочитаю несколько слов, они у меня с собой.
Корнелиус Кристиан стоит рядом с Кларенсом Вайном. Который
держит наотлет клочок бумаги. Кивает могильщикам. Напрягаются
обнявшие гроб веревки. Голос, дымком плывущий по воздуху.
-- Мы собрались здесь по-братски, чтобы помолиться за душу
неведомого нам человека. Птицы, цветы, деревья, все они --
жизнь, и все, что мы видим вокруг, возродится весною. И
погребение это -- тоже жизнь, и для нас, для живых, оно хранит
в себе красоту, способную облагородить наше существование,
наградив нас поцелуем нежности, умеряющей его муку. Мы
собрались, чтобы увидеть, как земля упокоит одну из нас, ту,
которую все мы будем любить и помнить вовеки. Предадим же ее
ныне в руки Божии. Давай, мужики.
И млечная
Жизнь
Заживо
Тонет
В бурой
Грязи
4
Холодно просыпаться в такие утра. Промозглый ветерок
сочится в чуть приоткрытое окно. Лежишь, глядя в потолок с
розетками и гипсовыми листочками. Внизу на улице клацают
мусорные ведра и крышки контейнеров. Мусорщики приехали. И весь
день воздух продирает ропот и рев, гудок океанского лайнера.
Новый мир. Осевшая наземь сажа марает мои подошвы.
Новорожденные тараканы норовят украдкой протыриться за
умывальник. В ванной комнате все зеленое. Драная занавеска душа
в лианах и тропических листьях. Крохи розоватого мыла. Ошметки
длинных светлых волос. Город обступает и давит тебя. Пока ты не
выйдешь, чтобы купить три булочки в сладко пахнущей маленькой
пекарне. И газету в киоске, чуть дальше по улице. Каждое утро
приносишь ее к себе и читаешь. Иных зарезали, а тех стоптали.
Кофе кипит в старой помятой кастрюльке. И ты сидишь здесь столь
блистательно неизвестный. Выпьешь чашку, полезет какашка.
Сегодня в одиннадцать тридцать. Кристиан минует темную
прихожую. Толкает дверь, резное стекло, красное дерево, и по
ступеням выходит из пыльного дома на улицу. Оделся в лучшее,
что у меня есть. Каждый день пересчитываю оставшиеся доллары.
Их сорок семь, лежат, пока я сплю, на каминной полке, в
коробке. Вижу и чувствую каждый десятицентовик, выскальзывающий
у меня из пальцев. Забираемый рукой, испытывающей большую
радость, чем моя. Вталкиваемый в турникет. Или в щель, под
которой распахивается окошко, а в нем ломоть ржаного хлеба с
ветчиной и листом салата.
Жду автобуса у белого каменного здания. Внутри которого
тебе расскажут всю историю Нью-Йорка. Выцветшие страницы
зеленых книжиц с именами людей. Кузнецов, пекарей, свечных дел
мастеров, живших сто лет назад. Когда на месте парка грудами
лежали валуны. Теперь мамаши, качая коляски, катят детишек. Все
прилежно укутаны, чтоб не продуло. Вайн сказал по телефону, что
будет рад меня видеть.
Автобус застревает на углах. За улицей видна средь
деревьев низкая крыша заведения, называемого "Таверна на
Лужку". Люди лезут в автобус. Щелкает турникет. Сыплются
монетки. Затем, как из маслобойки, белая струйка билетов.
Глаза, единожды скользнув по тебе, словно бы исчезают. Только
что с моего пиджака отлетела пуговица. Среди такого множества
ног мне ее нипочем не найти. Поминаю Господа-Бога. Разваливаюсь
на части. Придется прикрывать локтем свисающую нитку. Вайн
скажет, приятно увидеться с вами. Господи, как замечательно,
что есть человек, который хочет видеть меня. Собери в кулак все
силы духа. И держи их покрепче, чтобы не просочились сквозь
пальцы. Сторонись страхов. Первое, что я сделал, когда снова
вышел на люди после похорон. Начистил ботинки.
Автобус с грохотом проносится мимо пьедестала с мужской
фигурой на нем. Говорят, именно он открыл эти места. Вот его и
поставили здесь, отлив из металла. Вокруг день и ночь клекочут
клаксоны, потоком льются машины. Приготовься, скоро выходить. В
автобус влезает человек в серой шапчонке. Улыбка раздвигает
просторные, утыканные щетиной толстые щеки. Идет по проходу,
радостно приветствуя пассажиров. И садится в печальном
молчании, потому что никто не ответил ни на приветствия, ни на
улыбку. Я киваю ему, и глаза его немедленно вспыхивают. У них в
желтом доме все любезны друг с другом.
Шагаю по городу на восток. Ветер кусается и взвивает в
воздух песок и обрывки бумаги. Далеко впереди, где-то над
Флашингом, он разрывает тучи, обнажая синее небо. Ребенком я
думал, что это такой удивительный гигантский унитаз. В который
какают великаны.
Как темно здесь, между домами. Машины подкидывает на
выбоинах в асфальте. Толстые железные крышки люков лязгают,
вздрагивая под колесами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
деревьев. Люди под камнем. Все белое, белое. Замерзшие
серебристые ветви. Всюду пересечения тропок. Склепы на холмах.
В печали склоненные головы. Не верится, что я когда-то работал
здесь, подстригая траву. Летняя молния в небе. Вплавленная в
дверь холодная бронзовая женщина. Лицо под монашеским капюшоном
и рука у щеки. Не подпускает внешний мир к богатым костям
внутри. Мужчина и женщина из белого мрамора стоят на своей
скале. Вглядываясь в море. Где терпят крушение корабли. И люди
уходят под холодную воду. Следующая ты.
Здесь деревьев нет. Четверка мужчин стоит у палатки.
Сметает снег. Холмик, покрытый поддельной травой. Кларенс Вайн
приближается к нашей машине.
-- Мистер Кристиан. Я подумал, что поскольку у вас нет
религиозных предпочтений, мне следует самому прочитать
что-нибудь над могилой. И если вы не против, я скажу Чарльзу,
чтобы он дал могильщикам несколько долларов, стандартные
чаевые.
-- Да.
-- Тогда пойдемте.
Полого всходящий холм. На мили и мили за ним лежит снег.
Выцветая под окоченевшими темными деревьями. Высокое серое
небо. Помнящее девушек, которых ты любил. Отнимают от губ
сигарету, целуют. Танцевальные оркестры играют. Копятся
любовные воспоминания. Смерть ничего не оставит. Кроме ночей на
Рождество. В которые замирает весь год. Эти польские работяги,
вынимавшие лопатами грязную землю. В день получки они
облизывают губы и сидят потом всю ночь за покером, пьют вино.
На самом краю города. Там где однажды полиция забрала чью-то
жену, которая, вцепившись в тротуарный турникет, орала так, что
пришлось посадить ее под замок. Больше ее не видно, потому что
она свихнулась. Любит тебя, как только можно любить. Стирая и
стряпая. Штопая и ожидая. Каждой жилочкой тела, пока та не
лопнет.
-- Вы просто постойте вот тут, мистер Кристиан, а я
прочитаю несколько слов, они у меня с собой.
Корнелиус Кристиан стоит рядом с Кларенсом Вайном. Который
держит наотлет клочок бумаги. Кивает могильщикам. Напрягаются
обнявшие гроб веревки. Голос, дымком плывущий по воздуху.
-- Мы собрались здесь по-братски, чтобы помолиться за душу
неведомого нам человека. Птицы, цветы, деревья, все они --
жизнь, и все, что мы видим вокруг, возродится весною. И
погребение это -- тоже жизнь, и для нас, для живых, оно хранит
в себе красоту, способную облагородить наше существование,
наградив нас поцелуем нежности, умеряющей его муку. Мы
собрались, чтобы увидеть, как земля упокоит одну из нас, ту,
которую все мы будем любить и помнить вовеки. Предадим же ее
ныне в руки Божии. Давай, мужики.
И млечная
Жизнь
Заживо
Тонет
В бурой
Грязи
4
Холодно просыпаться в такие утра. Промозглый ветерок
сочится в чуть приоткрытое окно. Лежишь, глядя в потолок с
розетками и гипсовыми листочками. Внизу на улице клацают
мусорные ведра и крышки контейнеров. Мусорщики приехали. И весь
день воздух продирает ропот и рев, гудок океанского лайнера.
Новый мир. Осевшая наземь сажа марает мои подошвы.
Новорожденные тараканы норовят украдкой протыриться за
умывальник. В ванной комнате все зеленое. Драная занавеска душа
в лианах и тропических листьях. Крохи розоватого мыла. Ошметки
длинных светлых волос. Город обступает и давит тебя. Пока ты не
выйдешь, чтобы купить три булочки в сладко пахнущей маленькой
пекарне. И газету в киоске, чуть дальше по улице. Каждое утро
приносишь ее к себе и читаешь. Иных зарезали, а тех стоптали.
Кофе кипит в старой помятой кастрюльке. И ты сидишь здесь столь
блистательно неизвестный. Выпьешь чашку, полезет какашка.
Сегодня в одиннадцать тридцать. Кристиан минует темную
прихожую. Толкает дверь, резное стекло, красное дерево, и по
ступеням выходит из пыльного дома на улицу. Оделся в лучшее,
что у меня есть. Каждый день пересчитываю оставшиеся доллары.
Их сорок семь, лежат, пока я сплю, на каминной полке, в
коробке. Вижу и чувствую каждый десятицентовик, выскальзывающий
у меня из пальцев. Забираемый рукой, испытывающей большую
радость, чем моя. Вталкиваемый в турникет. Или в щель, под
которой распахивается окошко, а в нем ломоть ржаного хлеба с
ветчиной и листом салата.
Жду автобуса у белого каменного здания. Внутри которого
тебе расскажут всю историю Нью-Йорка. Выцветшие страницы
зеленых книжиц с именами людей. Кузнецов, пекарей, свечных дел
мастеров, живших сто лет назад. Когда на месте парка грудами
лежали валуны. Теперь мамаши, качая коляски, катят детишек. Все
прилежно укутаны, чтоб не продуло. Вайн сказал по телефону, что
будет рад меня видеть.
Автобус застревает на углах. За улицей видна средь
деревьев низкая крыша заведения, называемого "Таверна на
Лужку". Люди лезут в автобус. Щелкает турникет. Сыплются
монетки. Затем, как из маслобойки, белая струйка билетов.
Глаза, единожды скользнув по тебе, словно бы исчезают. Только
что с моего пиджака отлетела пуговица. Среди такого множества
ног мне ее нипочем не найти. Поминаю Господа-Бога. Разваливаюсь
на части. Придется прикрывать локтем свисающую нитку. Вайн
скажет, приятно увидеться с вами. Господи, как замечательно,
что есть человек, который хочет видеть меня. Собери в кулак все
силы духа. И держи их покрепче, чтобы не просочились сквозь
пальцы. Сторонись страхов. Первое, что я сделал, когда снова
вышел на люди после похорон. Начистил ботинки.
Автобус с грохотом проносится мимо пьедестала с мужской
фигурой на нем. Говорят, именно он открыл эти места. Вот его и
поставили здесь, отлив из металла. Вокруг день и ночь клекочут
клаксоны, потоком льются машины. Приготовься, скоро выходить. В
автобус влезает человек в серой шапчонке. Улыбка раздвигает
просторные, утыканные щетиной толстые щеки. Идет по проходу,
радостно приветствуя пассажиров. И садится в печальном
молчании, потому что никто не ответил ни на приветствия, ни на
улыбку. Я киваю ему, и глаза его немедленно вспыхивают. У них в
желтом доме все любезны друг с другом.
Шагаю по городу на восток. Ветер кусается и взвивает в
воздух песок и обрывки бумаги. Далеко впереди, где-то над
Флашингом, он разрывает тучи, обнажая синее небо. Ребенком я
думал, что это такой удивительный гигантский унитаз. В который
какают великаны.
Как темно здесь, между домами. Машины подкидывает на
выбоинах в асфальте. Толстые железные крышки люков лязгают,
вздрагивая под колесами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113