За надгробиями могильщики натягивают шапки и куртки,
серая толпа европейских работяг, ладони мирно свисают поверх
гладкого коверкота. Выстраиваются солдаты, что-то вдруг
трескается в небе, смертоносный звук прокатывается по долине и
возвращается, отразившись от дальних холмов. Я стоял за
людскими спинами и даже не видел, как его опустили в землю.
Подружки его плакали, одна закричала, ее пришлось придержать, и
она осела на землю, утонув нейлоновыми коленками в грязи, и все
мы стали молиться и повторять про себя.
Что-то вроде
Обещаю тебе
Обещаю
16
Вверх по трем кирпичным ступенькам. Сетчатая летняя дверь.
Покоробившаяся за зиму. Внутри за подъемными жалюзями темно.
Звоню в дом Шарлотты Грейвз. Нагибаясь, заглядываю в окно. И
вижу всплывшие из памяти красные стены и черный гроб. Сетчатая
дверь раскрывается наружу, красного дерева дверь со стеклянными
занавешенными филенками раскрывается вовнутрь. Обнаруживая
широкую улыбку Шарлотты.
-- Ой, ну входи. Как ты рано. Я еще только наполовину
готова. Перчатки снимешь.
-- Конечно.
-- Ой, какие милые.
-- Французская крысиная кожа, замечательно гладкая и
мягкая.
Гостиная с синим ковром и коричневыми покойными креслами.
Такая же, как в те годы. Когда матери говорили, ты так
проносишься через гостиную, словно это зал ожидания. Выпускная
фотография Шарлотты, стоящей между других девушек в белых
платьях. На пороге супружества. Или в начале череды лет,
ведущей к участи старой девы.
-- Ой, дай-ка я тебя рассмотрю. Ты выглядишь как человек,
много чего повидавший в жизни. Глупо звучит, я знаю. Но я-то
совсем ничего в ней не повидала. Пива тебе принести.
-- Да, пожалуйста.
-- Конечно. Сейчас. Я так разволновалась, что прямо не
знаю, за что хвататься. Только что вымыла голову. А волосы
высохли и торчат куда-то не туда. Видимо, не в том пиве я их
отполаскивала. Мам, где ты, Корнелиус Кристиан пришел.
Услышав, как выкрикивают твое имя, ощущаешь легкую дрожь.
Вот он я, пришел. Туда, где знаю каждую улицу и каждый дом. И
каждое летнее утро, начиная с восьми утра. Бежал по панелям в
остроносых туфлях без шнурков. На кладбище, стричь траву.
Откладывал деньги. Чтобы пригласить на свидание знакомую
девушку из богатой семьи. Забраться наверх, к ней, в ее
ослепительный мир. Далекий от моего, бедного и сиротского. Я
был ничем не хуже других. Но не имел тому доказательств.
-- О, привет, вот и ты, Корнелиус. Ну-ка, ну-ка,
замечательно выглядишь. Ни капельки не изменился.
-- Спасибо.
-- Разве что говорить стал чуть-чуть по-другому. Шарлотта
мне вывалила для стирки и глажки весь свой гардероб. Можно
подумать, что бедняжка ни разу еще на свидание не ходила.
Добрые улыбчивые глаза миссис Грейвз. Вызывающие у
человека желание почаще представать перед ними. Мне всегда
хотелось, чтобы она была моей матерью. Что за горе поразило ее.
Окрасив волосы сединой. Она всегда с радостью принимала меня. В
уютный мир своей добродушной красы. Во всех прочих домах мне
приходилось стоять в прихожих. Ожидая. А она приглашала зайти.
Приносила стакан шипучки и тарелку с печеньем.
У крыльца сигналит машина. Шарлотта выводит Кристиана.
Представляет его. Это Корнелиус Кристиан, Фреда, Джоан. Это
Стен, это Марти. Все сидят, разбросав с небрежным изяществом
руки по спинкам сидений синего урчащего автомобиля.
Мягко рокочущий двигатель, визг покрышек на поворотах.
Негромкие беззаботные голоса. Сыновья и дочери любящих мамочек
и выдающихся папочек. Разговаривают о том, кто в каком
университете учился. Специализируясь по радостям жизни. А я
мимо курносого личика девушки гляжу в окно, на залитую светом,
летящую мимо траву. Принадлежащую к другому миру. Разносчик
газет. Мотался по этим улицам взад-вперед. Думал тогда, что
стану миллионером. Со множеством книг в сафьяновых переплетах,
чтобы в них справляться о разных вещах. Каждый вечер грузил на
себя целую кипу. Худой ручонкой складывал газету и швырял на
безрадостные веранды. А иногда и в распахнутое окно.
Развлечения ради. Полагая, что я в нем нуждаюсь.
Кристиан, стиснутый мягкими бедрами. Этой весенней ночью.
Мускусный запах Шарлотты. Сочный и сладкий. То, что ты любил,
было всего только грезой. Звук. Новый с иголочки мир
заснеженных елей. Свет из зимнего окна, когда ты взял ее за
руку. Все забирая с собой, в ночные сны. Вместе с доверчивым
шепотом. О том, что этот крытый шифером островерхий дом за
деревьями когда-нибудь станет твоим. А вот и бакалейная лавка,
где я выудил из стакана семь плававших в нем кубиков льда и
сказал здорово своему конкуренту, тоже разносившему газеты. Как
раз по этой дороге у нас шла граница, сюда мы ходили за
ягодами, за виноградом, а иногда перелезали через заборы за
персиками. По пятницам я собирал плату и большинство должников
говорило мне, завтра придешь, я же, внутренне протестуя, лишь
отворачивал опечаленное лицо и бормотал, всего-то пятнадцать
центов. Можно было подумать, что всякий раз, позвонив у дверей,
я совершал преступление, и даже те у кого вместо простого
звонка чуть ли не куранты играли, неделями не возвращали мне
долга. Они там внутри сидели в тепле и читали, купаясь в
ароматах бифштексов и пиццы. А я с растрескавшимися на морозе
губами приплясывал на замерших ногах. И думал, что того и гляди
умру. Но в солнечные дни дороги под деревьями близ реки
казались тихи. Зеленая трава, обрывы, холмы, горбатые мостики
над железной дорогой. Прохладные летние прихожие, где так
приятно щелкнуть каблуками и закружить, спускаясь вниз,
привычной ладонью скользя по перилам. А вот и та улица. Большой
кирпичный дом с боковой дверью. Которую в день платежа
едва-едва приоткрыла женщина в черном купальнике. Напугала меня
до колик уже тем, что пригласила войти. Четыре часа, чащобная
тишь раннего вечера. Стоял в прихожей, пока она, закрыв дверь,
рылась в сумочке. Вся мокрая, капающая. Сказала, куда ты
спешишь, не уходи, я дам тебе вишневого соку. Схватила меня за
руку и держала, глядя в глаза и облизываясь. И все повторяла,
что ей сорок лет. А я повторял, вы должны мне тридцать центов
за две недели. Дала мне доллар. Я взял большую монету с
изображением треснувшего колокола и выудил из кармана какую-то
мелочь. Она же расстегнула мне ширинку и извлекла наружу мой
крантик. В ту же минуту опрыскавший жидким мылом весь пол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
серая толпа европейских работяг, ладони мирно свисают поверх
гладкого коверкота. Выстраиваются солдаты, что-то вдруг
трескается в небе, смертоносный звук прокатывается по долине и
возвращается, отразившись от дальних холмов. Я стоял за
людскими спинами и даже не видел, как его опустили в землю.
Подружки его плакали, одна закричала, ее пришлось придержать, и
она осела на землю, утонув нейлоновыми коленками в грязи, и все
мы стали молиться и повторять про себя.
Что-то вроде
Обещаю тебе
Обещаю
16
Вверх по трем кирпичным ступенькам. Сетчатая летняя дверь.
Покоробившаяся за зиму. Внутри за подъемными жалюзями темно.
Звоню в дом Шарлотты Грейвз. Нагибаясь, заглядываю в окно. И
вижу всплывшие из памяти красные стены и черный гроб. Сетчатая
дверь раскрывается наружу, красного дерева дверь со стеклянными
занавешенными филенками раскрывается вовнутрь. Обнаруживая
широкую улыбку Шарлотты.
-- Ой, ну входи. Как ты рано. Я еще только наполовину
готова. Перчатки снимешь.
-- Конечно.
-- Ой, какие милые.
-- Французская крысиная кожа, замечательно гладкая и
мягкая.
Гостиная с синим ковром и коричневыми покойными креслами.
Такая же, как в те годы. Когда матери говорили, ты так
проносишься через гостиную, словно это зал ожидания. Выпускная
фотография Шарлотты, стоящей между других девушек в белых
платьях. На пороге супружества. Или в начале череды лет,
ведущей к участи старой девы.
-- Ой, дай-ка я тебя рассмотрю. Ты выглядишь как человек,
много чего повидавший в жизни. Глупо звучит, я знаю. Но я-то
совсем ничего в ней не повидала. Пива тебе принести.
-- Да, пожалуйста.
-- Конечно. Сейчас. Я так разволновалась, что прямо не
знаю, за что хвататься. Только что вымыла голову. А волосы
высохли и торчат куда-то не туда. Видимо, не в том пиве я их
отполаскивала. Мам, где ты, Корнелиус Кристиан пришел.
Услышав, как выкрикивают твое имя, ощущаешь легкую дрожь.
Вот он я, пришел. Туда, где знаю каждую улицу и каждый дом. И
каждое летнее утро, начиная с восьми утра. Бежал по панелям в
остроносых туфлях без шнурков. На кладбище, стричь траву.
Откладывал деньги. Чтобы пригласить на свидание знакомую
девушку из богатой семьи. Забраться наверх, к ней, в ее
ослепительный мир. Далекий от моего, бедного и сиротского. Я
был ничем не хуже других. Но не имел тому доказательств.
-- О, привет, вот и ты, Корнелиус. Ну-ка, ну-ка,
замечательно выглядишь. Ни капельки не изменился.
-- Спасибо.
-- Разве что говорить стал чуть-чуть по-другому. Шарлотта
мне вывалила для стирки и глажки весь свой гардероб. Можно
подумать, что бедняжка ни разу еще на свидание не ходила.
Добрые улыбчивые глаза миссис Грейвз. Вызывающие у
человека желание почаще представать перед ними. Мне всегда
хотелось, чтобы она была моей матерью. Что за горе поразило ее.
Окрасив волосы сединой. Она всегда с радостью принимала меня. В
уютный мир своей добродушной красы. Во всех прочих домах мне
приходилось стоять в прихожих. Ожидая. А она приглашала зайти.
Приносила стакан шипучки и тарелку с печеньем.
У крыльца сигналит машина. Шарлотта выводит Кристиана.
Представляет его. Это Корнелиус Кристиан, Фреда, Джоан. Это
Стен, это Марти. Все сидят, разбросав с небрежным изяществом
руки по спинкам сидений синего урчащего автомобиля.
Мягко рокочущий двигатель, визг покрышек на поворотах.
Негромкие беззаботные голоса. Сыновья и дочери любящих мамочек
и выдающихся папочек. Разговаривают о том, кто в каком
университете учился. Специализируясь по радостям жизни. А я
мимо курносого личика девушки гляжу в окно, на залитую светом,
летящую мимо траву. Принадлежащую к другому миру. Разносчик
газет. Мотался по этим улицам взад-вперед. Думал тогда, что
стану миллионером. Со множеством книг в сафьяновых переплетах,
чтобы в них справляться о разных вещах. Каждый вечер грузил на
себя целую кипу. Худой ручонкой складывал газету и швырял на
безрадостные веранды. А иногда и в распахнутое окно.
Развлечения ради. Полагая, что я в нем нуждаюсь.
Кристиан, стиснутый мягкими бедрами. Этой весенней ночью.
Мускусный запах Шарлотты. Сочный и сладкий. То, что ты любил,
было всего только грезой. Звук. Новый с иголочки мир
заснеженных елей. Свет из зимнего окна, когда ты взял ее за
руку. Все забирая с собой, в ночные сны. Вместе с доверчивым
шепотом. О том, что этот крытый шифером островерхий дом за
деревьями когда-нибудь станет твоим. А вот и бакалейная лавка,
где я выудил из стакана семь плававших в нем кубиков льда и
сказал здорово своему конкуренту, тоже разносившему газеты. Как
раз по этой дороге у нас шла граница, сюда мы ходили за
ягодами, за виноградом, а иногда перелезали через заборы за
персиками. По пятницам я собирал плату и большинство должников
говорило мне, завтра придешь, я же, внутренне протестуя, лишь
отворачивал опечаленное лицо и бормотал, всего-то пятнадцать
центов. Можно было подумать, что всякий раз, позвонив у дверей,
я совершал преступление, и даже те у кого вместо простого
звонка чуть ли не куранты играли, неделями не возвращали мне
долга. Они там внутри сидели в тепле и читали, купаясь в
ароматах бифштексов и пиццы. А я с растрескавшимися на морозе
губами приплясывал на замерших ногах. И думал, что того и гляди
умру. Но в солнечные дни дороги под деревьями близ реки
казались тихи. Зеленая трава, обрывы, холмы, горбатые мостики
над железной дорогой. Прохладные летние прихожие, где так
приятно щелкнуть каблуками и закружить, спускаясь вниз,
привычной ладонью скользя по перилам. А вот и та улица. Большой
кирпичный дом с боковой дверью. Которую в день платежа
едва-едва приоткрыла женщина в черном купальнике. Напугала меня
до колик уже тем, что пригласила войти. Четыре часа, чащобная
тишь раннего вечера. Стоял в прихожей, пока она, закрыв дверь,
рылась в сумочке. Вся мокрая, капающая. Сказала, куда ты
спешишь, не уходи, я дам тебе вишневого соку. Схватила меня за
руку и держала, глядя в глаза и облизываясь. И все повторяла,
что ей сорок лет. А я повторял, вы должны мне тридцать центов
за две недели. Дала мне доллар. Я взял большую монету с
изображением треснувшего колокола и выудил из кармана какую-то
мелочь. Она же расстегнула мне ширинку и извлекла наружу мой
крантик. В ту же минуту опрыскавший жидким мылом весь пол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113