После того как
завершается буйство самодвижущихся экипажей. Прибывают пожарные
машины, скорая помощь, полиция. Группа крепких граждан
приподнимает автомобиль. Врач покачивает головой над трупами
человека и собаки. Угодивших в пасть безалаберной
справедливости. Через несколько месяцев оба достались бы
Кларенсу. Всего-то через улицу перетащить. И лежали бы хозяин с
питомцем в общем гробу.
День внезапно становится хмурым. Ступай, отмутузь как
следует грушу, впивая атлетические ароматы Спортивного клуба.
Адмирал попукивает, отрабатывая крученый хук левой, повергающий
противника в прострацию. Обильно намылившись, смываю под душем
желтовато-белую пену и выпиваю стакан пива. И вновь на восток.
Среди мужчин и женщин в золоте и мехах. Спускаюсь в подземку на
Лексингтон-авеню. Давка, час пик, безмолвные утомленные лица.
Обдающие друг друга дыханием. Чья-то рука пытается расстегнуть
мне ширинку. Преуспев, залезает пальцами под крайнюю плоть. И
остается там до самого Бронкса, а я даже не знаю, кому мне
заехать в морду. За аренду моих причиндалов без согласия
владельца.
Последняя платформа, с которой открывается вид на леса и
на поле для гольфа. Спускаюсь по смутно различимым железным
ступенькам и встаю в хвост людей, ждущих автобуса. Лицо. Два
синих глаза. Девушка, сидевшая в школе передо мной. Любил ее.
с собой из машины. В тусклом свете заглядываю в раздел
стоит-де мне захотеть, и она станет моей девчонкой. Но дальше
улыбок дело у нас не пошло. Теперь она отделена от меня девятью
годами.
Кристиан дергает за шнур, останавливая автобус. На
ближайшем углу расположены большая заправочная станция и бар.
Площадки для метания подков и игры в шафлборд за деревьями.
Четвертого июля здесь завершались парады. Брал с собой младшего
брата, покупал ему мороженое. Вон туда, по обсаженной деревьями
улице. Вдоль домов, в которых жили мои друзья. Вот здесь я и
рос в невиданной невинности. Крохотная душонка, такая
прекрасная, полная такого страха. Запуганная большими, подлыми
образинами. Никогда не забуду. Отважных мальчиков, они были
старше меня. И они сказали хулиганам, не принимавшим меня
играть в лапту и в хоккей, что они им морды набьют. Одарили
меня надеждой, единственной какая когда-либо была у меня.
Таскаемого от одних приемных родителей к другим и обратно.
Живущего в ожидании руки, которая вцепится в меня и опять
потащит куда-то. Вместе с плачущим младшим братом. Согревать
новые холодные сердца и чужие постели. К людям, которые
требовали, чтобы я называл их дядей и тетей. А сами относились
ко мне, как к приблудной кошке.
Все те же синевато-серые тротуары. Исшарканные
бродягами-безработными. На этом углу в цементе выдавлено имя
моего лучшего друга. Все, что от него осталось. После одного
Рождества, после месяца жутких морозов. Сообщили по телефону,
что он погиб. Я пошел в церковь и сидел там внизу, у дальней
стены, среди пения и благовоний. Думал о лете, о кленовых
листьях. Как они разрастаются, обращая улицы в туннели. И если
ты умираешь, то поднимаешься в небо, туда, где аэропланы и
только два цвета, белый и синий. А тут все золотое и красное.
Его пришлось еще везти сюда из Флориды, где месяцами сияет
солнце. Где большие жуки шмякаются об оконные стекла, и поля
для гольфа покрыты мягкой травой. Одной одинокой ночью его
погрузили в идущий на север поезд, завернув перед этим во флаг.
Укрывший его холодное, белокожее, улыбающееся лицо. Те же
синеватые тротуары, что и сейчас, покрывали тогда здешнюю
твердую, словно камень землю. Но выбоины, оставленные детьми,
уже поистерлись. Мальчишками мы оба ходили в католический храм.
Прислуживали при алтаре, стараясь душой прикоснуться к Богу. По
субботам воровали вишни и яблоки. А по воскресеньям поклонялись
духу святому. Проводили ночи на реках, в лунном свете скользили
по озерам на лыжах. И каждое лето, барахтаясь в волнах, чернели
под солнцем. Поезд шел по плоской, лежащей на уровне моря
земле, подбираясь к Вирджинии со стороны Эмпории. По
темно-зеленым холмам Мэриленда. К Ньюарку, где за болотами тебя
облепляют в ночи крохотные белые мерцающие существа, и когда ты
въезжаешь в бесконечный туннель, тебе разрывает уши грохот
реки, и вылезая на свет, ты, наконец, останавливаешься у
длинной платформы. На которую его выкатили из поезда и опять
закатили, но уже в грузовик со стоящим рядом солдатом. Свет
печален, ярок флаг. Здесь его встречают. Чтобы снова везти на
север, в Бронкс. В последний месяц войны. Столько лет прошло.
Леса, по которым мы играли в охотников, стреляли белок и ловили
за хвост змей. Привязали к дубу качели, высоко, я так и не
решился их испытать. Все тогда покрывала зелень, залитая сочным
солнцем. Ночи напролет мы болтали с подружками, прислонясь к
чьей-то ограде. Вымыв уши, и доведя до здорового блеска лица,
волосы и ботинки. Ехали в какой-нибудь бар и, приехав,
говорили, привет, надо же, где повстречались, вот здорово.
Играли в игры, в которых душа уходит в кончики пальцев. А во
время войны он уехал туда, где нет деревьев, где люди живут,
попирая других, и так все и тянется, пока не кончится
коридором, полным серого кафеля и гула чужих шагов в тишине. В
печальный и тягостный день. Я проехал по авеню под грохочущей
эстакадой железной дороги. И остановился в мрачном и сером
проулке. Спросил человека в дверях, он тихо ответил, лейтенант
выставлен для прощания в седьмом покое, по коридору направо.
Имя на черной табличке, в которую вдвигаются белые буквы, потом
выдвигаются, вдвигаются новые и так далее. Обменялся кивками и
рукопожатиями с другими друзьями. Некоторые улыбались,
прищурясь, и говорили, хорошо, что ты здесь. Опустился у гроба
на колени, помолиться. Первыми умирают те, у кого самые чистые
души. Хотя и он как-то раз двинул меня по зубам, на которых у
меня скрепы стояли, и раздавил мою модель самолета. И еще я
любил его сестру. Он лежал под стеклом, туда я заглядывать не
хотел. На следующее утро отслужили мессу, и гроб вместе с
людьми выплыл на жуткий холод. И череда черных машин потянулась
снова на север, к кладбищу, которое здесь называют вратами рая.
Я ехал в последней машине, с его подружками, шмыгавшими
заложенными носами. Съезд с шоссе, дорога, ведущая в горы мимо
лотка с горячими сосисками, последние золотые листья болтаются
на деревьях, белые снежные островки, разбросанные по лесу.
Зеленая палатка, рулон искусственного дерна, развернутый в
грязи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
завершается буйство самодвижущихся экипажей. Прибывают пожарные
машины, скорая помощь, полиция. Группа крепких граждан
приподнимает автомобиль. Врач покачивает головой над трупами
человека и собаки. Угодивших в пасть безалаберной
справедливости. Через несколько месяцев оба достались бы
Кларенсу. Всего-то через улицу перетащить. И лежали бы хозяин с
питомцем в общем гробу.
День внезапно становится хмурым. Ступай, отмутузь как
следует грушу, впивая атлетические ароматы Спортивного клуба.
Адмирал попукивает, отрабатывая крученый хук левой, повергающий
противника в прострацию. Обильно намылившись, смываю под душем
желтовато-белую пену и выпиваю стакан пива. И вновь на восток.
Среди мужчин и женщин в золоте и мехах. Спускаюсь в подземку на
Лексингтон-авеню. Давка, час пик, безмолвные утомленные лица.
Обдающие друг друга дыханием. Чья-то рука пытается расстегнуть
мне ширинку. Преуспев, залезает пальцами под крайнюю плоть. И
остается там до самого Бронкса, а я даже не знаю, кому мне
заехать в морду. За аренду моих причиндалов без согласия
владельца.
Последняя платформа, с которой открывается вид на леса и
на поле для гольфа. Спускаюсь по смутно различимым железным
ступенькам и встаю в хвост людей, ждущих автобуса. Лицо. Два
синих глаза. Девушка, сидевшая в школе передо мной. Любил ее.
с собой из машины. В тусклом свете заглядываю в раздел
стоит-де мне захотеть, и она станет моей девчонкой. Но дальше
улыбок дело у нас не пошло. Теперь она отделена от меня девятью
годами.
Кристиан дергает за шнур, останавливая автобус. На
ближайшем углу расположены большая заправочная станция и бар.
Площадки для метания подков и игры в шафлборд за деревьями.
Четвертого июля здесь завершались парады. Брал с собой младшего
брата, покупал ему мороженое. Вон туда, по обсаженной деревьями
улице. Вдоль домов, в которых жили мои друзья. Вот здесь я и
рос в невиданной невинности. Крохотная душонка, такая
прекрасная, полная такого страха. Запуганная большими, подлыми
образинами. Никогда не забуду. Отважных мальчиков, они были
старше меня. И они сказали хулиганам, не принимавшим меня
играть в лапту и в хоккей, что они им морды набьют. Одарили
меня надеждой, единственной какая когда-либо была у меня.
Таскаемого от одних приемных родителей к другим и обратно.
Живущего в ожидании руки, которая вцепится в меня и опять
потащит куда-то. Вместе с плачущим младшим братом. Согревать
новые холодные сердца и чужие постели. К людям, которые
требовали, чтобы я называл их дядей и тетей. А сами относились
ко мне, как к приблудной кошке.
Все те же синевато-серые тротуары. Исшарканные
бродягами-безработными. На этом углу в цементе выдавлено имя
моего лучшего друга. Все, что от него осталось. После одного
Рождества, после месяца жутких морозов. Сообщили по телефону,
что он погиб. Я пошел в церковь и сидел там внизу, у дальней
стены, среди пения и благовоний. Думал о лете, о кленовых
листьях. Как они разрастаются, обращая улицы в туннели. И если
ты умираешь, то поднимаешься в небо, туда, где аэропланы и
только два цвета, белый и синий. А тут все золотое и красное.
Его пришлось еще везти сюда из Флориды, где месяцами сияет
солнце. Где большие жуки шмякаются об оконные стекла, и поля
для гольфа покрыты мягкой травой. Одной одинокой ночью его
погрузили в идущий на север поезд, завернув перед этим во флаг.
Укрывший его холодное, белокожее, улыбающееся лицо. Те же
синеватые тротуары, что и сейчас, покрывали тогда здешнюю
твердую, словно камень землю. Но выбоины, оставленные детьми,
уже поистерлись. Мальчишками мы оба ходили в католический храм.
Прислуживали при алтаре, стараясь душой прикоснуться к Богу. По
субботам воровали вишни и яблоки. А по воскресеньям поклонялись
духу святому. Проводили ночи на реках, в лунном свете скользили
по озерам на лыжах. И каждое лето, барахтаясь в волнах, чернели
под солнцем. Поезд шел по плоской, лежащей на уровне моря
земле, подбираясь к Вирджинии со стороны Эмпории. По
темно-зеленым холмам Мэриленда. К Ньюарку, где за болотами тебя
облепляют в ночи крохотные белые мерцающие существа, и когда ты
въезжаешь в бесконечный туннель, тебе разрывает уши грохот
реки, и вылезая на свет, ты, наконец, останавливаешься у
длинной платформы. На которую его выкатили из поезда и опять
закатили, но уже в грузовик со стоящим рядом солдатом. Свет
печален, ярок флаг. Здесь его встречают. Чтобы снова везти на
север, в Бронкс. В последний месяц войны. Столько лет прошло.
Леса, по которым мы играли в охотников, стреляли белок и ловили
за хвост змей. Привязали к дубу качели, высоко, я так и не
решился их испытать. Все тогда покрывала зелень, залитая сочным
солнцем. Ночи напролет мы болтали с подружками, прислонясь к
чьей-то ограде. Вымыв уши, и доведя до здорового блеска лица,
волосы и ботинки. Ехали в какой-нибудь бар и, приехав,
говорили, привет, надо же, где повстречались, вот здорово.
Играли в игры, в которых душа уходит в кончики пальцев. А во
время войны он уехал туда, где нет деревьев, где люди живут,
попирая других, и так все и тянется, пока не кончится
коридором, полным серого кафеля и гула чужих шагов в тишине. В
печальный и тягостный день. Я проехал по авеню под грохочущей
эстакадой железной дороги. И остановился в мрачном и сером
проулке. Спросил человека в дверях, он тихо ответил, лейтенант
выставлен для прощания в седьмом покое, по коридору направо.
Имя на черной табличке, в которую вдвигаются белые буквы, потом
выдвигаются, вдвигаются новые и так далее. Обменялся кивками и
рукопожатиями с другими друзьями. Некоторые улыбались,
прищурясь, и говорили, хорошо, что ты здесь. Опустился у гроба
на колени, помолиться. Первыми умирают те, у кого самые чистые
души. Хотя и он как-то раз двинул меня по зубам, на которых у
меня скрепы стояли, и раздавил мою модель самолета. И еще я
любил его сестру. Он лежал под стеклом, туда я заглядывать не
хотел. На следующее утро отслужили мессу, и гроб вместе с
людьми выплыл на жуткий холод. И череда черных машин потянулась
снова на север, к кладбищу, которое здесь называют вратами рая.
Я ехал в последней машине, с его подружками, шмыгавшими
заложенными носами. Съезд с шоссе, дорога, ведущая в горы мимо
лотка с горячими сосисками, последние золотые листья болтаются
на деревьях, белые снежные островки, разбросанные по лесу.
Зеленая палатка, рулон искусственного дерна, развернутый в
грязи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113