– Гаврила Левонтьич, – крикнула девка, – Васька Собакин приехал!
Девка сорвала с себя платок, скинула кацавею и оказалась знакомым кудрявым парнем.
– Иванка! – воскликнул удивленный Гаврила. – Отколь ты взялся?
– Что Кузька, не приезжал? Кузьки нету? Не знаешь ты ничего? Я от Васьки убег! Извет у него… у Собакина… Он ныне грозится весь город пытать, а в первую голову-де тебя да Томилу… Всех, мол, схватит сего же дни, кто извет учинил, и станет пытать и жечь…
– Гавря! Тебя пытать?! Боже ты мой, Гаврюша!.. Мыто куда же, Гаврила Левонтьич, мы-то? – запричитала в отчаянии жена хлебника.
Двое средних ребят, вцепившись в ее подол, испуганно засопели, часто моргая, готовясь заплакать, старший же, девятилетний мальчишка, молча, насупив брови, повис у отца на руке…
– Ишь, дурак, что наплел! – проворчал Гаврила Иванке, укоризненно кивнув головой на всполошенную семью, и старший мальчик при этом обдал Иванку презрительным взглядом.
– Ступайте вон, – мягко сказал Гаврила своим, а Иванку ткнул на скамью в угол. – Чего стряслось? Кузьки не было. Толком сказывай: как извет к Ваське попал?
– Брат Первушка ему продал, – с болью признался Иванка. – Кто мог бы помыслить…
– Гаврила Левонтьич, езжай ты из города ради Христа, скорее езжай, благо в дорогу готов. Сам бог тебя бережет! – высунувшись из двери соседней горницы, робко и умоляюще подсказала жена Гаврилы.
– Параша, голубка, уйди, не суйся, не то побью, – ласково, но полусерьезно погрозился Гаврила. – Нельзя мне ехать: как мир брошу? Раз извет у него, всем нам горой встать, а по одному он всех передавит.
– Петруша, – сказал Гаврила старшему сыну, – беги живее в Земскую избу к Ивану Подрезу, призови ко мне, скажи – скорым бы делом, не мешкав, бежал. А ты, Параша, к Томиле Иванычу, а я тут дочку понянчу.
– Иди, дочка, – нежно сказал он, взяв грудную девчонку из рук жены.
Пока жена и сынишка Гаврилы бегали за его приятелями, хлебник, как был одетый, готовый в дорогу, в овчинном полушубке и валенках, с младшей девочкой на руках шагал по избе, рассуждая сам с собой вслух.
– В ладный день сия весть приспела, – сказал он, – нынче дружно в городе, весь народ заодно. И на воеводу злы.
Из слов хлебника Иванка узнал все, что сегодня с утра случилось.
– Народ злобится против Федора, – заключил Гаврила, – другого случая не дождемся, чтобы его вместе с воеводой свалить, а сейчас мочно… Так-то, дочка! – воскликнул хлебник, взглянув в пухленькое личико девочки, которую держал на руках. – Надо ныне же, чтобы все с ружьем встали. Станем народу сказывать, чтоб хлеб не давать увозить к немцам, с того и почнем, а не то все равно всем загинуть…
В словах хлебника была последняя решимость.
– Весь город с собой подымем, – уверенно заключил он, словно в каком-то упоенье. – Ладно приспел ты, Иван, что я не уехал… Народу много на улице?
– Тьма-тьмущая! – подтвердил Иванка.
– Да слышь-ка, Иван, – заметил хлебник сурово и сдержанно, – ты бы отца пожалел да всех своих: не сказывай на народе, что брат твой продал извет. Знаешь, народ какой, – скажут: «Оба яблочка с одной яблони…» И всему дому вашему пропадать, всю семейку каменьями закидают.
Почти год минул с той поры, когда Иванка пытался бежать от архиепископского холопства и был посажен на цепь. Год лишений, бродяжничества, борьбы за жизнь и свободу превратил Иванку из мальчика в крепкого, рослого юношу с темной пушистой тенью над верхней губой. Пришедший на зов Гаврилы Томила Слепой не сразу узнал его и засмеялся, узнав. Но было не до смеха: Гаврила, шагая по-прежнему с девочкой на руках, поведал ему и Ивану Подрезу, что стряслось и какая грозит беда.
– Мешкать не мочно, все пропадем, вставать надо! – заключил хлебник. – И время такое нынче, что город за нами встанет: с голоду все пойдут!..
– Всем пропадать, – согласился Иван Подрез, узнав, что извет псковитян в руках у Собакина. Подрез не склонен был бунтовать, но сегодня и он был напуган воеводой.
И Томила Слепой согласился с ними.
– Весь город! – в упоенье твердил хлебник.
– Город? – с сомнением переспросил Томила. – Не город, я чаю, – все города Московского государства! Всюду шитье такое, что только учни…
– Ну-ну, потише… Пошто же уж все государство! – остановил Подрез.
Иванка заволновался:
– Житье! Ух, житье! Насмотрелся я по дороге всюду – и в монастырщине, и в боярщине, и у помещиков, и в городах по базарам…
– Бывалый ты ныне у нас, Ваня, бывалый! – с добродушной усмешкой сказал Томила.
В это время вошел Михайла Мошницын.
– Гаврила Левонтьич, Томила Иваныч, беда! – воскликнул он. – Извет у Собакина. Хочет нас всех похватать!.. Надо бежать из города!
– Куды ж бежать-то, кузнец? – спросил Томила Слепой. – Пусть воевода бежит – не мы…
– Мятеж чинить хошь? – спросил удивленный кузнец.
– Мятеж не мятеж, а шкура одна на плечах – не овчинная шуба! – ответил хлебник…
6
Федор Емельянов сидел один, ожидая прихода Шемшакова. Филипп с утра уже раз пять забегал к хозяину и должен был теперь привести для беседы «верных людей».
Федор ждал. Выходить или выезжать сам он не решался, боясь обозленной толпы. Однако он был уверен в своей победе над псковичами, лишь бы Филька успел выполнить все поручения…
Подьячий вошел, когда уже начало смеркаться.
– Повсюду был, Федор Иваныч! – сказал он. – Да вот привел с собой двоих: Ульяна Фадеева, стрельца Чалеева приказа, – знаешь старика у сполошного колокола? – его сын; да подьячего Захарку Осипова. Вместе ли звать или порознь?
– Допрежь всего, Филя, скажи – что народ? – спросил Федор.
– Стоят у съезжей избы, выкликают: мол, пусть нас государь велит перевешать, а хлеба к немцам нам не давать! Сами, кричат, станем с ружьем у житницы! Федора, кричат, Омельянова затея во всем деле. Побить его!
– А что воевода?
– Сидит взаперти, вроде тебя, да мятный квас пьет, а ночью сбирается пыткой пытать посадских. Стрельцов послал имать кликунов по домам. Сына Василья на радостях для встречи при мне бранил всяким словом…
– За что?
– Опять за девок, – махнул рукой Шемшаков и осклабился.
Ухмылка его была противная: он показывал широкие розовые десны, и лишенные ресниц глазенки его словно покрывались каплями масла.
– С Васильем вышло чудно, – гыкнув, сказал Филька. – Схватил он пригоженькую девчонку на улице, а она как хрясь ему в рожу – он и с ног, а девка в бежки… Стали его холопья нагонять ее, а она их двоих побила, поваляла, да сама – в Завеличье по льду!.. Сказывают, парень был в девку одетый, а пошто одетый – кто знает! Так и ушла… А у Василья Никифорыча рожа синю-ющая…
– Замолчь! Попусту… Бя-бя-бя!.. – рассердился Федор, оборвав Шемшакова. – Хлеб из казенных житниц везут ли?
– Бросили. Мужики боятся: завелицкие их посулили в прорубь сажать, под лед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194