– Мужик, да еще мордовец. Разум тупой у него, лишь упорства много!
Но, вопреки утверждениям Марка, архимандрит похваливал Никиту и говорил, что с его усердием он будет к тридцати годам архиереем.
Однако при всем прилежании к ученью Никита не был покорным и угодливым, как Марк. Нередко между друзьями он позволял себе резкое слово по отношению к старшим и даже по отношению к самому архимандриту. Как-то раз в пост он заметил в келье учителя спрятанную за книгами яичную скорлупу и с возмущением сказал о том Марку и Фоме.
Фома по этому поводу тотчас составил вирши:
Светом чистой книжности разум просвещается,
Кто во келье свято грамотой питается,
Образы премудрости тому объявляются;
Мудрость претворяет огурцы во яица.
Юнцы посмеялись между собой и думали, что дальше их случай с яйцами не пойдет.
Но вдруг архимандрит призвал к себе Никиту.
– Я мыслил, твой разум не суетным занят, а ты за учителем, аки холоп смердящий за господином, смотришь. Не доброе перенимаешь, а худого жаждешь найти. Я с любовью к тебе, а ты ко мне с завистью песьей! Будет с тебя науки. Иди в мир, женись и живи. Кур разводи да яйца считай.
Архимандрит вызвал из деревни отца Никиты и отдал юношу из монастыря, указав его тотчас женить. Влюбленный в науку Никита лил настоящие слезы, а Марк утешал его:
– В мужицком деле куды тебе грамота? Не в патриархи мужицкий путь. А мордовским попом и так станешь!..
Но Фома услыхал в его голосе нотку злорадства.
– Зачем ты довел отцу Паисью про яйца? – внезапно спросил Марка Фома после отъезда Никиты.
Марк покраснел.
– Я не Паисью, я отцу эконому шуткой сказал… Да ты не бойся, я лишь про Никиту, а про вирши твои не обмолвился словом.
– Лучше б ты про меня, – возразил Фома, – меня бы погнали, я бы без слез ушел. Не хочу жить в обители и архиерейского посоха не хочу!
Но Фому не спрашивали о его желании. Вместе с Марком готовили его к пострижению в монахи. Фома тосковал. Вечная жизнь в монастыре пугала его. Единственное, что держало его здесь, – это были книги. Однако в последний год, после посещения монастыря новым митрополитом, любимая латынь была в монастыре запрещена. Митрополит велел изучать только греческий да славянский.
После отъезда Никиты Марк стал противен Фоме за наушничество, и он почувствовал себя совсем одиноким.
Накануне назначенного дня пострижения, ночью, перебравшись через высокую садовую стену, Фома убежал из обители.
Он знал, куда шел: архимандрит Паисий не раз получал письма из Киева от печерского архимандрита Петра Могилы, который считал делом жизни своей просвещение юношей и возглавлял коллегиум. К нему и направился юный беглец.
Через донские казачьи степи, побираясь как нищий, пришел он в Киев. Добравшись до коллегиума, он обратился к отцу эконому Антонию, которого по дородству и строгости принял за знаменитого просветителя, и упал ему в ноги, моля принять в школяры.
Антоний сказал, что надо ему пройти испытание, и отправил юного «москаля» для начала рубить дрова на поварне. Фома не увидел в этом подвоха и простодушно принял свой искус как послушание. Месяц возился он с топором, кормясь объедками со стола школяров коллегиума и с завистью наблюдая, как шумная молодежь после уроков вываливала во двор и в сад, затевая шутливые потасовки, веселые свалки, игры и споры.
– Ну як, москалику? Як даецця тебе киевска книжность? – с насмешкой спросил его один из богатых школяров, бывший свидетелем, как эконом отправил Фому на поварню.
– А ничего! Грамматику уже одолел, вот сейчас хвилософию кончу, тогда тебе всю науку покажу! – задиристо отозвался Фома, силясь рассечь топором коренастый, тяжелый пень.
Молодой дюжий щеголь вспыхнул.
– Ты мне покажешь, гадючка?! Побачим! – презрительно проворчал он и дал сзади пинка дровосеку.
Фома бросил свой пень и с топором кинулся на обидчика. Тот ловко вырвал из рук дровосека топор, закинул его на крышу и закатил затрещину Фоме. Распаленный Фома, как кошка, вцепился в «панича», схватив за глотку и тыча его кулаком. Толпа молодежи их окружила, улюлюкая и дразня «москалика». В общем гвалте никто не слыхал, как ректор вошел в сад и подошел к дерущимся. Он не сказал ни слова, но все вдруг умолкло вокруг, и по воцарившемуся молчанию поединщики ощутили, что что-то случилось. Они расцепились и, оглянувшись, остолбенели: сам Петр Могила стоял перед ними. Взглядом он приказал им следовать за собой.
В тихой торжественности архимандричьей кельи Фома оробел; боясь ступать на нарядный узорчатый мягкий ковер, он широко шагал, как через лужи. Зная обычаи, обидчик Фомы, школяр, покорно стал сам на колени и, доброжелательно подмигнув, потянул за собой Фому, но Фома, не считая себя виновным, остался стоять. Архимандрит, ткнув пальцем в лоб, поставил его на колени рядом со школяром.
– Гордыню бог наказует. Смирись! – сказал он и каждому из провинившихся сунул по книге. – Читай, – первому приказал он школяру.
– Qui plus licet quam par est, plus vult quam licet, – бойко прочел школяр, и Фома узнал любимого латинского мима.
– Перекладай, – потребовал архимандрит, обратившись к Фоме, который заметил, что обидчик искоса с насмешкой взглянул на него.
– А виршами можно? – бойко спросил он. – Я вирши сложил на сие реченье.
Архимандрит тут только вгляделся в лицо Фомы.
– Постой-ка, юноша: кто ты? – спросил он. – Ты не школяр коллегии?
– Нет, отче. Я хотел быть студеем, да отец Антоний послал меня на поварню рубить дрова.
– Дрова рубить?.. Что же, труд человекам на пользу! Так на кого же вирши сложил?
– На реченье Сируса, кое школяр прочел.
– Ну, сказывай, сказывай вирши. – Могила взглянул приветливее и мягче.
У кого добра поболее, чем нужно,
Для души добро тому недужно;
На щедроты божий он ропщет,
Да поболе, чем подымет, схапать хощет, –
прочел Фома.
– Изрядно, – одобрил архимандрит. – Какие еще речения Сируса в вирши перелагал?
– «Nimium altercando veritas amittitur».
– Как же по-твоему в виршах вышло? – спросил с любопытством архимандрит.
Аще, спорючи, в волосья
Два дружки ухватятся,
То и знай, что в сей дискуссье
Истина утратится.
– Да ты, парубче, право, пиита! – весело одобрил Могила. – Отколе же виршесплетению обучился? Чей ты? Фома смутился и промолчал.
– Достоин студеусом учиниться. Ин обучайся, – добавил архимандрит. – Из-за какой же истины ваша «дискуссия» вышла? – спросил Могила, теперь обратясь к школяру.
– А кто же его ведал, что он пиита! Москаль и москаль. Дрова на поварне колет, а говорит с гордыней, – в смущении пробормотал школяр, уже с уважением взглянув на Фому.
– Науками лепей заниматься студеусам, нежели дракой мужицкой, – сказал Могила. – Покличь-ка ко мне отца эконома…
И с этого дня Фома уже не рубил дров. Переодетый в серую свитку школяра коллегии, он стал изучать науки, ради которых шел в Киев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194
Но, вопреки утверждениям Марка, архимандрит похваливал Никиту и говорил, что с его усердием он будет к тридцати годам архиереем.
Однако при всем прилежании к ученью Никита не был покорным и угодливым, как Марк. Нередко между друзьями он позволял себе резкое слово по отношению к старшим и даже по отношению к самому архимандриту. Как-то раз в пост он заметил в келье учителя спрятанную за книгами яичную скорлупу и с возмущением сказал о том Марку и Фоме.
Фома по этому поводу тотчас составил вирши:
Светом чистой книжности разум просвещается,
Кто во келье свято грамотой питается,
Образы премудрости тому объявляются;
Мудрость претворяет огурцы во яица.
Юнцы посмеялись между собой и думали, что дальше их случай с яйцами не пойдет.
Но вдруг архимандрит призвал к себе Никиту.
– Я мыслил, твой разум не суетным занят, а ты за учителем, аки холоп смердящий за господином, смотришь. Не доброе перенимаешь, а худого жаждешь найти. Я с любовью к тебе, а ты ко мне с завистью песьей! Будет с тебя науки. Иди в мир, женись и живи. Кур разводи да яйца считай.
Архимандрит вызвал из деревни отца Никиты и отдал юношу из монастыря, указав его тотчас женить. Влюбленный в науку Никита лил настоящие слезы, а Марк утешал его:
– В мужицком деле куды тебе грамота? Не в патриархи мужицкий путь. А мордовским попом и так станешь!..
Но Фома услыхал в его голосе нотку злорадства.
– Зачем ты довел отцу Паисью про яйца? – внезапно спросил Марка Фома после отъезда Никиты.
Марк покраснел.
– Я не Паисью, я отцу эконому шуткой сказал… Да ты не бойся, я лишь про Никиту, а про вирши твои не обмолвился словом.
– Лучше б ты про меня, – возразил Фома, – меня бы погнали, я бы без слез ушел. Не хочу жить в обители и архиерейского посоха не хочу!
Но Фому не спрашивали о его желании. Вместе с Марком готовили его к пострижению в монахи. Фома тосковал. Вечная жизнь в монастыре пугала его. Единственное, что держало его здесь, – это были книги. Однако в последний год, после посещения монастыря новым митрополитом, любимая латынь была в монастыре запрещена. Митрополит велел изучать только греческий да славянский.
После отъезда Никиты Марк стал противен Фоме за наушничество, и он почувствовал себя совсем одиноким.
Накануне назначенного дня пострижения, ночью, перебравшись через высокую садовую стену, Фома убежал из обители.
Он знал, куда шел: архимандрит Паисий не раз получал письма из Киева от печерского архимандрита Петра Могилы, который считал делом жизни своей просвещение юношей и возглавлял коллегиум. К нему и направился юный беглец.
Через донские казачьи степи, побираясь как нищий, пришел он в Киев. Добравшись до коллегиума, он обратился к отцу эконому Антонию, которого по дородству и строгости принял за знаменитого просветителя, и упал ему в ноги, моля принять в школяры.
Антоний сказал, что надо ему пройти испытание, и отправил юного «москаля» для начала рубить дрова на поварне. Фома не увидел в этом подвоха и простодушно принял свой искус как послушание. Месяц возился он с топором, кормясь объедками со стола школяров коллегиума и с завистью наблюдая, как шумная молодежь после уроков вываливала во двор и в сад, затевая шутливые потасовки, веселые свалки, игры и споры.
– Ну як, москалику? Як даецця тебе киевска книжность? – с насмешкой спросил его один из богатых школяров, бывший свидетелем, как эконом отправил Фому на поварню.
– А ничего! Грамматику уже одолел, вот сейчас хвилософию кончу, тогда тебе всю науку покажу! – задиристо отозвался Фома, силясь рассечь топором коренастый, тяжелый пень.
Молодой дюжий щеголь вспыхнул.
– Ты мне покажешь, гадючка?! Побачим! – презрительно проворчал он и дал сзади пинка дровосеку.
Фома бросил свой пень и с топором кинулся на обидчика. Тот ловко вырвал из рук дровосека топор, закинул его на крышу и закатил затрещину Фоме. Распаленный Фома, как кошка, вцепился в «панича», схватив за глотку и тыча его кулаком. Толпа молодежи их окружила, улюлюкая и дразня «москалика». В общем гвалте никто не слыхал, как ректор вошел в сад и подошел к дерущимся. Он не сказал ни слова, но все вдруг умолкло вокруг, и по воцарившемуся молчанию поединщики ощутили, что что-то случилось. Они расцепились и, оглянувшись, остолбенели: сам Петр Могила стоял перед ними. Взглядом он приказал им следовать за собой.
В тихой торжественности архимандричьей кельи Фома оробел; боясь ступать на нарядный узорчатый мягкий ковер, он широко шагал, как через лужи. Зная обычаи, обидчик Фомы, школяр, покорно стал сам на колени и, доброжелательно подмигнув, потянул за собой Фому, но Фома, не считая себя виновным, остался стоять. Архимандрит, ткнув пальцем в лоб, поставил его на колени рядом со школяром.
– Гордыню бог наказует. Смирись! – сказал он и каждому из провинившихся сунул по книге. – Читай, – первому приказал он школяру.
– Qui plus licet quam par est, plus vult quam licet, – бойко прочел школяр, и Фома узнал любимого латинского мима.
– Перекладай, – потребовал архимандрит, обратившись к Фоме, который заметил, что обидчик искоса с насмешкой взглянул на него.
– А виршами можно? – бойко спросил он. – Я вирши сложил на сие реченье.
Архимандрит тут только вгляделся в лицо Фомы.
– Постой-ка, юноша: кто ты? – спросил он. – Ты не школяр коллегии?
– Нет, отче. Я хотел быть студеем, да отец Антоний послал меня на поварню рубить дрова.
– Дрова рубить?.. Что же, труд человекам на пользу! Так на кого же вирши сложил?
– На реченье Сируса, кое школяр прочел.
– Ну, сказывай, сказывай вирши. – Могила взглянул приветливее и мягче.
У кого добра поболее, чем нужно,
Для души добро тому недужно;
На щедроты божий он ропщет,
Да поболе, чем подымет, схапать хощет, –
прочел Фома.
– Изрядно, – одобрил архимандрит. – Какие еще речения Сируса в вирши перелагал?
– «Nimium altercando veritas amittitur».
– Как же по-твоему в виршах вышло? – спросил с любопытством архимандрит.
Аще, спорючи, в волосья
Два дружки ухватятся,
То и знай, что в сей дискуссье
Истина утратится.
– Да ты, парубче, право, пиита! – весело одобрил Могила. – Отколе же виршесплетению обучился? Чей ты? Фома смутился и промолчал.
– Достоин студеусом учиниться. Ин обучайся, – добавил архимандрит. – Из-за какой же истины ваша «дискуссия» вышла? – спросил Могила, теперь обратясь к школяру.
– А кто же его ведал, что он пиита! Москаль и москаль. Дрова на поварне колет, а говорит с гордыней, – в смущении пробормотал школяр, уже с уважением взглянув на Фому.
– Науками лепей заниматься студеусам, нежели дракой мужицкой, – сказал Могила. – Покличь-ка ко мне отца эконома…
И с этого дня Фома уже не рубил дров. Переодетый в серую свитку школяра коллегии, он стал изучать науки, ради которых шел в Киев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194