Тучкова, Бутова, Сицкого и Балдина, а кой-то еще человек убег по задам, и неведомо, кто был.
– Всем городом станем ловить – поймаем! – выкрикнул рыбник Егорушка из толпы.
Народ зашумел, но Гаврила остановил шум.
– И в-третьих, измена, господа, наипущая! – крикнул Гаврила. – Владыка боярам писал и повинщик Чиркин тоже сказывал во Всегородней избе, что именем вашим, господа псковитяне, в Полоцке, граде литовском, наймуют конных литовцев на Русское государство, а деньги-де к найму от Всегородней избы и от вас…
– Когда ж мы те деньги давали?!
– Кто деньги слал?! Не статочно дело!..
– К ответу измену!
– Сыскивай корень, Гаврила Левонтьич! – разноголосо и возмущенно кричали вокруг.
– И я, господа, при вас, при народе, выборных ваших спрашиваю, – заглушая говор и шум, сказал хлебник. – Коли мы станем искать да найдутся литовщики в городе пашем – и что с ними делать?
Хлебник полуобернулся на дощане и стоял выжидательно, обратясь к земским выборным.
– Смертью казнить за измену! – крикнул первым поп Яков.
– В Москву на расправу послать в государевом деле, – сказал Мошницын. – Литву поднимать – не на Псков, а на все государство измена, и мы в той измене с Москвой не розним…
– Чего там – в Москву?! И тут найдем сук да веревку! – сплюнув, воскликнул Прохор Коза.
– А вы как мыслите, господа земские выборные? – спросил хлебник, обращаясь к Томиле и Леванисову.
– Ишь как – с почтением спрошает! – подмигнув Слепому и весело тряхнув головой, отозвался Леванисов и заключил: – По мне, один бес – тут ли повесить, к царю ли послать с веревкой!
Томила молчал. Язык не поворачивался у него произнести приговор.
– Как, Иваныч? – спросил Гаврила в упор, словно знал, что Томила что-то слыхал про литовское дело…
Летописец молчал.
И Томила услышал, как, не дождавшись его ответа, обратился хлебник ко всей толпе:
– А вы, господа горожане?
Площадь вся вдруг всколыхнулась криками:
– Не устрашимся, Левонтьич! Казнить по людским и по божьим законам!
– Казнить!
– Повесить!
– А мало повесить – рубить на куски!
– Побить, как собак, камнями! Всем городом бить! – кричали со всех сторон.
Летописец стоял, опустив глаза.
– Сердцем ты нежен, Иваныч, – дружелюбно и тихо сказал Гаврила.
Он поднял руку, и сполошник по этому знаку дважды ударил в колокол, призывая площадь к молчанию.
– Еще, господа, – сказал хлебник, обращаясь к народу, – людей у нас много побито и кровь вопиет… Нам в осаде сидеть тяжко, ан надо боярам дать баню, да с мятным квасом, чтобы жарко стало… А для того, господа, две тысячи крестьян, обученных ратному делу, стоят готовы за Пантелеевским монастырем… – Гаврила замялся, испытующе, взвешивая, оглядел всех вокруг и решительно заключил: – И вы, господа, укажите крестьян тех в стены пустить, чтобы с боярами биться…
– Впустить-то ладно, да чем кормить? – крикнул пятидесятник Неволя Сидоров, перебив хлебника.
– И так хлеба мало, – поддержал его какой-то стрелец из толпы.
– Сами голодом пухнем, а тут и гостей принимать! – закричали с другой стороны.
– В две тысячи глоток сколь хлеба влезет!
– Размыслим получше, где б хлебца добыть, и найдем, – возразил Гаврила.
– Ты б, Левонтьич, раньше размыслил, чем нас, горожан, накормить.
– Где бы нам, горожанам, хлебушка взять! – кричали стрельцы и посадские.
Гаврила не ждал такого отпора… Он понимал, что городу без крестьян не вынести долгой осады, чувствовал, что крестьяне могут удесятерить силы города, но убеждать и доказывать он не умел… Он растерялся и молча слушал…
И вдруг ему под ноги плюхнулся снизу тяжелый и мягкий куль, а за ним ловко вспрыгнул Гурка. Это был не суровый земский палач, который казнил дворян, а веселый базарный шут в ярком платье с гремящими бубенцами. В руках его было полено, на заду болталась волынка.
– Ты чего? – спросил хлебник.
– А дело есть, отойди! – отмахнулся Гурка.
Он сел на мешок, повернувшись к Гавриле спиной, отодрал от полена коры и, сунув ее за скулу, стал жевать.
Скоморох отвлекал внимание народа. Все вокруг засмеялись.
Хлебник не мог говорить и досадливо, с силой пнул скомороха под зад ногой; он попал по пузырю волынки, которая дико взревела. Хохот толпы усилился. Гурка оглянулся, словно удивленный, на хлебника, молча пожал плечами и продолжал равнодушно и деловито жевать.
Гаврила нахмурился. Вступать в пререканья со скоморохом – значило унижать себя и становиться участником глума… Он оглянулся, ища у народа поддержки, но скоморох уже овладел толпой. Он сидел на мешке, словно был один на всей площади, и жевал кору.
– Эй, Гурка, что деешь?! – громко спросил из толпы Иванка.
– Сам видишь – хлеб стерегу! – хлопнув по кулю, откликнулся скоморох.
– Чего же ты березу грызешь? – спросил Иванка, вскочив к нему на дощан.
– Ись хочу, то и грызу! На, пожуй, – предложил скоморох, отодрав от полена кусок коры и подавая ему.
– Ты бы хлебушком лучше меня угостил, – сказал Иванка, ткнув ногою в мешок.
– Вон хозяин-то. Он тебе даст! – указал скоморох на Мошницына. – Нече ржать, дураки, хоть и сами спрошайте – даст? – обратился он ко всему народу.
– Спрошали, брат, не дает! – откликнулись из толпы.
– И то – корье в муку-то мешаем!
Кузнец раздраженно шагнул к скомороху.
– Пшел вон с дощана! – крикнул он.
– Ты хозяин. На то и обрали. Велишь голодать – голодуем. Велишь уходить – уйду! – сказал Гурка и под общий смех скакнул вниз.
Мошницын со злостью, сжав кулаки, подступил к Иванке, но тот стоял, вызывающе глядя в глаза всегороднего старосты… Несколько мгновений они оба почти касались грудями и лицами, ощущая дыханье друг друга… Вдруг кузнец отвернулся, ударом ноги сбросил вслед скомороху его мешок, снял шапку и внятно сказал, обратясь к замолчавшей толпе:
– На мне ответ, господа! Царских житниц не отворю и царского хлеба не дам. Ведется еще в городе хлеб. Сколь ведется, отоль ешьте! Я сам не боярским столом живу: по два дни не бывает хлеба – не плачу…
– У бояр, что ли, милости хошь заслужить? – выкрикнул пуговочник Агапка.
– Дайте, братцы, дорожку голодному скоморошку! – взревел на всю площадь Гурка, проталкиваясь через толпу.
Вокруг смеялись, хлопали его по шапке с бубенцами, притискивали волынку, и она издавала протяжный нескладный рев, заглушая слова кузнеца.
– Так что же, господа, мне ль говорить, аль скомороху глумиться? Кого слушать станете? – нетерпеливо спросил Мошницын.
– А тебе разумнее Гурки не молвить! – дерзко крикнул Иванка, уже оказавшийся рядом со скоморохом.
Гурка пронзительно свистнул в три пальца, притопнул так, что звякнули бубенцы на шапке и на загнутых вверх носках ярких козьих сапожков.
Толпа расступилась, и Гурка пустился в пляс…
Я на хлебушке сижу,
Хлеб боярский сторожу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194
– Всем городом станем ловить – поймаем! – выкрикнул рыбник Егорушка из толпы.
Народ зашумел, но Гаврила остановил шум.
– И в-третьих, измена, господа, наипущая! – крикнул Гаврила. – Владыка боярам писал и повинщик Чиркин тоже сказывал во Всегородней избе, что именем вашим, господа псковитяне, в Полоцке, граде литовском, наймуют конных литовцев на Русское государство, а деньги-де к найму от Всегородней избы и от вас…
– Когда ж мы те деньги давали?!
– Кто деньги слал?! Не статочно дело!..
– К ответу измену!
– Сыскивай корень, Гаврила Левонтьич! – разноголосо и возмущенно кричали вокруг.
– И я, господа, при вас, при народе, выборных ваших спрашиваю, – заглушая говор и шум, сказал хлебник. – Коли мы станем искать да найдутся литовщики в городе пашем – и что с ними делать?
Хлебник полуобернулся на дощане и стоял выжидательно, обратясь к земским выборным.
– Смертью казнить за измену! – крикнул первым поп Яков.
– В Москву на расправу послать в государевом деле, – сказал Мошницын. – Литву поднимать – не на Псков, а на все государство измена, и мы в той измене с Москвой не розним…
– Чего там – в Москву?! И тут найдем сук да веревку! – сплюнув, воскликнул Прохор Коза.
– А вы как мыслите, господа земские выборные? – спросил хлебник, обращаясь к Томиле и Леванисову.
– Ишь как – с почтением спрошает! – подмигнув Слепому и весело тряхнув головой, отозвался Леванисов и заключил: – По мне, один бес – тут ли повесить, к царю ли послать с веревкой!
Томила молчал. Язык не поворачивался у него произнести приговор.
– Как, Иваныч? – спросил Гаврила в упор, словно знал, что Томила что-то слыхал про литовское дело…
Летописец молчал.
И Томила услышал, как, не дождавшись его ответа, обратился хлебник ко всей толпе:
– А вы, господа горожане?
Площадь вся вдруг всколыхнулась криками:
– Не устрашимся, Левонтьич! Казнить по людским и по божьим законам!
– Казнить!
– Повесить!
– А мало повесить – рубить на куски!
– Побить, как собак, камнями! Всем городом бить! – кричали со всех сторон.
Летописец стоял, опустив глаза.
– Сердцем ты нежен, Иваныч, – дружелюбно и тихо сказал Гаврила.
Он поднял руку, и сполошник по этому знаку дважды ударил в колокол, призывая площадь к молчанию.
– Еще, господа, – сказал хлебник, обращаясь к народу, – людей у нас много побито и кровь вопиет… Нам в осаде сидеть тяжко, ан надо боярам дать баню, да с мятным квасом, чтобы жарко стало… А для того, господа, две тысячи крестьян, обученных ратному делу, стоят готовы за Пантелеевским монастырем… – Гаврила замялся, испытующе, взвешивая, оглядел всех вокруг и решительно заключил: – И вы, господа, укажите крестьян тех в стены пустить, чтобы с боярами биться…
– Впустить-то ладно, да чем кормить? – крикнул пятидесятник Неволя Сидоров, перебив хлебника.
– И так хлеба мало, – поддержал его какой-то стрелец из толпы.
– Сами голодом пухнем, а тут и гостей принимать! – закричали с другой стороны.
– В две тысячи глоток сколь хлеба влезет!
– Размыслим получше, где б хлебца добыть, и найдем, – возразил Гаврила.
– Ты б, Левонтьич, раньше размыслил, чем нас, горожан, накормить.
– Где бы нам, горожанам, хлебушка взять! – кричали стрельцы и посадские.
Гаврила не ждал такого отпора… Он понимал, что городу без крестьян не вынести долгой осады, чувствовал, что крестьяне могут удесятерить силы города, но убеждать и доказывать он не умел… Он растерялся и молча слушал…
И вдруг ему под ноги плюхнулся снизу тяжелый и мягкий куль, а за ним ловко вспрыгнул Гурка. Это был не суровый земский палач, который казнил дворян, а веселый базарный шут в ярком платье с гремящими бубенцами. В руках его было полено, на заду болталась волынка.
– Ты чего? – спросил хлебник.
– А дело есть, отойди! – отмахнулся Гурка.
Он сел на мешок, повернувшись к Гавриле спиной, отодрал от полена коры и, сунув ее за скулу, стал жевать.
Скоморох отвлекал внимание народа. Все вокруг засмеялись.
Хлебник не мог говорить и досадливо, с силой пнул скомороха под зад ногой; он попал по пузырю волынки, которая дико взревела. Хохот толпы усилился. Гурка оглянулся, словно удивленный, на хлебника, молча пожал плечами и продолжал равнодушно и деловито жевать.
Гаврила нахмурился. Вступать в пререканья со скоморохом – значило унижать себя и становиться участником глума… Он оглянулся, ища у народа поддержки, но скоморох уже овладел толпой. Он сидел на мешке, словно был один на всей площади, и жевал кору.
– Эй, Гурка, что деешь?! – громко спросил из толпы Иванка.
– Сам видишь – хлеб стерегу! – хлопнув по кулю, откликнулся скоморох.
– Чего же ты березу грызешь? – спросил Иванка, вскочив к нему на дощан.
– Ись хочу, то и грызу! На, пожуй, – предложил скоморох, отодрав от полена кусок коры и подавая ему.
– Ты бы хлебушком лучше меня угостил, – сказал Иванка, ткнув ногою в мешок.
– Вон хозяин-то. Он тебе даст! – указал скоморох на Мошницына. – Нече ржать, дураки, хоть и сами спрошайте – даст? – обратился он ко всему народу.
– Спрошали, брат, не дает! – откликнулись из толпы.
– И то – корье в муку-то мешаем!
Кузнец раздраженно шагнул к скомороху.
– Пшел вон с дощана! – крикнул он.
– Ты хозяин. На то и обрали. Велишь голодать – голодуем. Велишь уходить – уйду! – сказал Гурка и под общий смех скакнул вниз.
Мошницын со злостью, сжав кулаки, подступил к Иванке, но тот стоял, вызывающе глядя в глаза всегороднего старосты… Несколько мгновений они оба почти касались грудями и лицами, ощущая дыханье друг друга… Вдруг кузнец отвернулся, ударом ноги сбросил вслед скомороху его мешок, снял шапку и внятно сказал, обратясь к замолчавшей толпе:
– На мне ответ, господа! Царских житниц не отворю и царского хлеба не дам. Ведется еще в городе хлеб. Сколь ведется, отоль ешьте! Я сам не боярским столом живу: по два дни не бывает хлеба – не плачу…
– У бояр, что ли, милости хошь заслужить? – выкрикнул пуговочник Агапка.
– Дайте, братцы, дорожку голодному скоморошку! – взревел на всю площадь Гурка, проталкиваясь через толпу.
Вокруг смеялись, хлопали его по шапке с бубенцами, притискивали волынку, и она издавала протяжный нескладный рев, заглушая слова кузнеца.
– Так что же, господа, мне ль говорить, аль скомороху глумиться? Кого слушать станете? – нетерпеливо спросил Мошницын.
– А тебе разумнее Гурки не молвить! – дерзко крикнул Иванка, уже оказавшийся рядом со скоморохом.
Гурка пронзительно свистнул в три пальца, притопнул так, что звякнули бубенцы на шапке и на загнутых вверх носках ярких козьих сапожков.
Толпа расступилась, и Гурка пустился в пляс…
Я на хлебушке сижу,
Хлеб боярский сторожу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194