Смятение, изобразившееся на их лицах, страх, дрогнувший на мгновение в опущенных веках Тюльнева, и странный собачий кашель раненного в горло Всеславина пробудили толпу.
– На плаху изменников!
– Рубить им башки! – закричали вокруг дощана, и выкрики эти покрыл сплошной рев… Вдруг стало ясно всем, что дворяне должны заплатить головами за неудачу в битвах с Хованским, за убитых и покалеченных братьев, мужей, сыновей и отцов, за кровавое горе, пролезшее в каждый двор, за неомытых покойников, сваленных в общую яму…
Сами земские выборные, стоявшие на втором дощане, растерялись перед народной яростью. В этот час сошедшимся здесь казалось, что для полного осуществления народной воли не хватает только последней расправы с дворянами. Казнить их – и жизнь посветлеет…
В волнении наблюдал Томила Слепой, как ширится и возрастает народная буря.
В пестром гвалте нельзя было слышать отдельных слов, только бороды прыгали, только вздымались руки, сжимавшие пики и сабли, да тысячи кулаков потрясались над головами…
Расталкивая локтями соседей, рвался к дощану чеботарь Терентий, что-то крича, широко разевая беззубый рот, как пустое дупло, и размахивая своим шилом.
Еще минута – и станет поздно: неистовая стихия кровавой мести овладеет душами, и с дощана брызнет кровь…
Людские сердца все сильней распалялись жаром. Люди дразнили друг друга гневными криками. Летописцу представилось, что молчание всех образумит… Он поднял руку, призывая народ ко вниманию. Крики разом умолкли. Все ждали последнего смелого, ясного слова Томилы.
– Ей, верно тебе говорю, господине Псков, город вольный! – воскликнул Томила, и голос его в тишине прокатился свободно и широко.
Слепящее солнце скрылось на миг за облачком. Летописец увидел лица людей, стоявших вблизи. Они выражали полную веру в него, решимость и поощрение. Народ ему верил… Тысячи глаз впились в него в тишине…
Томила ждал, что вслед за торжественными вступительными словами, за первыми сильными звуками его голоса он почувствует вдохновение, ждал пробужденья в себе того чудесного ощущения вождя, какое впервые родилось в нем здесь же, на дощане. Но вместо подъема вдруг почувствовал он смущение и испуг: он понял, что нет у него тех слов, которых все ожидают, что между ним и народом натянута нить, готовая вот-вот порваться…
«Нелепо чинить самосудну расправу!» – хотел крикнуть он, но что-то его удержало от этих прямых слов, и вместо них он не столько сказал, как услышал из своих уст чужой неуверенный торопливый лепет:
– Вершити все надо по правде… По божьей правде судить, не по мести людской… Не мочно так просто рубить… Так просто…
Он сам не узнал своего голоса. Горло его пересохло, слова растерялись. Он чувствовал сам, что еще мгновенье – и слушать его не станут…
– А станем судить их по правде!.. – выкрикнул он и схватил полную грудь воздуха, но какое-то слово застряло…
Над площадью висело недоуменное нудное ожидание.
– Земская правда… – воскликнул Томила. Слово дрогнуло и сорвалось…
И вдруг в тишине раздался густой, мощный голос:
– А, хватит с нас правды!
И Томила увидел у самого дощана звонаря Агафошу в холщовой рубахе с широко открытым воротом, за которым на волосатой потной груди болтался медный нательный крестик. Высокая баранья шапка его готова была свалиться с задранной вверх головы. Растрепанная огненно-рыжая борода дерзко и уверенно торчала вперед, и под густыми рыжими бровями глаза горели волчьим зеленым огнем. Он стоял в толпе, но огромный рост подымал его над всеми. И, обернувшись назад, уже не Томиле, не выборным, а народу он крикнул со злостью:
– Век жили по правде – и буде… Казнить!..
Томила открыл было рот и снова поспешно и жадно вздохнул всей грудью, но жалкое торопливое слово его затерялось в требовательных и настойчивых криках народа:
– Секи-и-и их! – тонко, по-бабьи заголосил белесый зелейный мастер.
– Верши-и!.. – прокричал чеботарь Терентий, взмахнув кривым шилом.
И рев всей ожившей толпы, оглушительный и беспощадный, пронесся над площадью…
Земские выборные коротко переглянулись между собой, и Томила Слепой увидел, как мрачно потупил глаза кузнец и как на довольном и смелом лице Гаврилы кипят и играют краски возбуждения.
Поняв, что больше его самого уже не станут слушать, Томила бросился к кузнецу.
– Петрович! Скажи, образумь их, покуда не поздно. На том ведь стоим, что усобицей крови не льем!.. – бормотал летописец, сам едва слыша свои слова в общем гвалте.
Мошницын поглядел на него удивленно, словно не понимая, чего он хочет, и, не сказав ни слова, отвел взгляд…
Летописец взглянул на хлебника. Гаврила стоял впереди земских выборных, слушая крики и глядя на толпу, и вдруг, словно забыв, что он сам всегородний староста, что стоит он над площадью на дощане, а не там, в толпе, приставил ладони трубою ко рту и, от натуги даже слегка присев, покрывая прочие голоса, заорал на всю площадь:
– Какого нечистого нам дожидаться! Вершить изме-ену-у!
Один из мясников, словно только и ждал его возгласа, подтолкнул Тюльнева поближе к плахе. Крики мгновенно смолкли.
– Секи! – потребовал зелейщик Харлаша, обратясь к удалому молодцу, так лихо воткнувшему в плаху топор… Белесые блеклые глаза замухрышки загорелись в жажде увидеть казнь дворянина.
– Не искусен я – сроду не сек, – со смущеньем и даже с испугом сказал молодой мясник, вдруг покраснев.
– А ты попытай! – мрачно усмехнувшись, предложил Сумороцкий.
– Эй, посадский люд! Чья рука на изменных дворян не дрогнет?! – громко вызвал Прохор Коза.
– Чего ж ей дрожать! – воскликнул рядом уверенный голос.
Легкий и сильный, на дощан вскочил скоморох и медведчик Гурка, отпущенный из тюрьмы полчаса назад, когда брали оттуда к расспросу дворян. Поклонясь народу, тряхнув кудрями, красавец малый скинул зеленый кафтан в блестках, подсучил рукава, взял топор и деловито опробовал, проведя ладонью по острию.
– Ложись, дворянин! – просто сказал он, указав своим пристальным взглядом на плаху.
Он сильно и ловко под коленки толкнул ногою Тюльнева. Тот повалился. Топор взлетел, и светловолосая дворянская голова, брызнув кровью и мелькнув в воздухе торчащей бородою, неожиданно просто отскочила к ногам толпы. Задние в толпе жадно вытянули шеи, а стоявшие впереди в каком-то невольном смятении отшатнулись. Скоморох легко и спокойно, словно мешок брюквы, сбросил мертвое тело ногою вниз и подсучил повыше рукав…
– Дай бог добрый почин да всему бы боярскому роду!.. – воскликнул он при молчании всей толпы.
– Неладно так-то, без отпущения грехов! – испуганно крикнул тонкий голос в толпе. – Кто же так сечет!..
– Не плачь. Иди становись за попа! – с угрюмой насмешкой позвал Гурка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194
– На плаху изменников!
– Рубить им башки! – закричали вокруг дощана, и выкрики эти покрыл сплошной рев… Вдруг стало ясно всем, что дворяне должны заплатить головами за неудачу в битвах с Хованским, за убитых и покалеченных братьев, мужей, сыновей и отцов, за кровавое горе, пролезшее в каждый двор, за неомытых покойников, сваленных в общую яму…
Сами земские выборные, стоявшие на втором дощане, растерялись перед народной яростью. В этот час сошедшимся здесь казалось, что для полного осуществления народной воли не хватает только последней расправы с дворянами. Казнить их – и жизнь посветлеет…
В волнении наблюдал Томила Слепой, как ширится и возрастает народная буря.
В пестром гвалте нельзя было слышать отдельных слов, только бороды прыгали, только вздымались руки, сжимавшие пики и сабли, да тысячи кулаков потрясались над головами…
Расталкивая локтями соседей, рвался к дощану чеботарь Терентий, что-то крича, широко разевая беззубый рот, как пустое дупло, и размахивая своим шилом.
Еще минута – и станет поздно: неистовая стихия кровавой мести овладеет душами, и с дощана брызнет кровь…
Людские сердца все сильней распалялись жаром. Люди дразнили друг друга гневными криками. Летописцу представилось, что молчание всех образумит… Он поднял руку, призывая народ ко вниманию. Крики разом умолкли. Все ждали последнего смелого, ясного слова Томилы.
– Ей, верно тебе говорю, господине Псков, город вольный! – воскликнул Томила, и голос его в тишине прокатился свободно и широко.
Слепящее солнце скрылось на миг за облачком. Летописец увидел лица людей, стоявших вблизи. Они выражали полную веру в него, решимость и поощрение. Народ ему верил… Тысячи глаз впились в него в тишине…
Томила ждал, что вслед за торжественными вступительными словами, за первыми сильными звуками его голоса он почувствует вдохновение, ждал пробужденья в себе того чудесного ощущения вождя, какое впервые родилось в нем здесь же, на дощане. Но вместо подъема вдруг почувствовал он смущение и испуг: он понял, что нет у него тех слов, которых все ожидают, что между ним и народом натянута нить, готовая вот-вот порваться…
«Нелепо чинить самосудну расправу!» – хотел крикнуть он, но что-то его удержало от этих прямых слов, и вместо них он не столько сказал, как услышал из своих уст чужой неуверенный торопливый лепет:
– Вершити все надо по правде… По божьей правде судить, не по мести людской… Не мочно так просто рубить… Так просто…
Он сам не узнал своего голоса. Горло его пересохло, слова растерялись. Он чувствовал сам, что еще мгновенье – и слушать его не станут…
– А станем судить их по правде!.. – выкрикнул он и схватил полную грудь воздуха, но какое-то слово застряло…
Над площадью висело недоуменное нудное ожидание.
– Земская правда… – воскликнул Томила. Слово дрогнуло и сорвалось…
И вдруг в тишине раздался густой, мощный голос:
– А, хватит с нас правды!
И Томила увидел у самого дощана звонаря Агафошу в холщовой рубахе с широко открытым воротом, за которым на волосатой потной груди болтался медный нательный крестик. Высокая баранья шапка его готова была свалиться с задранной вверх головы. Растрепанная огненно-рыжая борода дерзко и уверенно торчала вперед, и под густыми рыжими бровями глаза горели волчьим зеленым огнем. Он стоял в толпе, но огромный рост подымал его над всеми. И, обернувшись назад, уже не Томиле, не выборным, а народу он крикнул со злостью:
– Век жили по правде – и буде… Казнить!..
Томила открыл было рот и снова поспешно и жадно вздохнул всей грудью, но жалкое торопливое слово его затерялось в требовательных и настойчивых криках народа:
– Секи-и-и их! – тонко, по-бабьи заголосил белесый зелейный мастер.
– Верши-и!.. – прокричал чеботарь Терентий, взмахнув кривым шилом.
И рев всей ожившей толпы, оглушительный и беспощадный, пронесся над площадью…
Земские выборные коротко переглянулись между собой, и Томила Слепой увидел, как мрачно потупил глаза кузнец и как на довольном и смелом лице Гаврилы кипят и играют краски возбуждения.
Поняв, что больше его самого уже не станут слушать, Томила бросился к кузнецу.
– Петрович! Скажи, образумь их, покуда не поздно. На том ведь стоим, что усобицей крови не льем!.. – бормотал летописец, сам едва слыша свои слова в общем гвалте.
Мошницын поглядел на него удивленно, словно не понимая, чего он хочет, и, не сказав ни слова, отвел взгляд…
Летописец взглянул на хлебника. Гаврила стоял впереди земских выборных, слушая крики и глядя на толпу, и вдруг, словно забыв, что он сам всегородний староста, что стоит он над площадью на дощане, а не там, в толпе, приставил ладони трубою ко рту и, от натуги даже слегка присев, покрывая прочие голоса, заорал на всю площадь:
– Какого нечистого нам дожидаться! Вершить изме-ену-у!
Один из мясников, словно только и ждал его возгласа, подтолкнул Тюльнева поближе к плахе. Крики мгновенно смолкли.
– Секи! – потребовал зелейщик Харлаша, обратясь к удалому молодцу, так лихо воткнувшему в плаху топор… Белесые блеклые глаза замухрышки загорелись в жажде увидеть казнь дворянина.
– Не искусен я – сроду не сек, – со смущеньем и даже с испугом сказал молодой мясник, вдруг покраснев.
– А ты попытай! – мрачно усмехнувшись, предложил Сумороцкий.
– Эй, посадский люд! Чья рука на изменных дворян не дрогнет?! – громко вызвал Прохор Коза.
– Чего ж ей дрожать! – воскликнул рядом уверенный голос.
Легкий и сильный, на дощан вскочил скоморох и медведчик Гурка, отпущенный из тюрьмы полчаса назад, когда брали оттуда к расспросу дворян. Поклонясь народу, тряхнув кудрями, красавец малый скинул зеленый кафтан в блестках, подсучил рукава, взял топор и деловито опробовал, проведя ладонью по острию.
– Ложись, дворянин! – просто сказал он, указав своим пристальным взглядом на плаху.
Он сильно и ловко под коленки толкнул ногою Тюльнева. Тот повалился. Топор взлетел, и светловолосая дворянская голова, брызнув кровью и мелькнув в воздухе торчащей бородою, неожиданно просто отскочила к ногам толпы. Задние в толпе жадно вытянули шеи, а стоявшие впереди в каком-то невольном смятении отшатнулись. Скоморох легко и спокойно, словно мешок брюквы, сбросил мертвое тело ногою вниз и подсучил повыше рукав…
– Дай бог добрый почин да всему бы боярскому роду!.. – воскликнул он при молчании всей толпы.
– Неладно так-то, без отпущения грехов! – испуганно крикнул тонкий голос в толпе. – Кто же так сечет!..
– Не плачь. Иди становись за попа! – с угрюмой насмешкой позвал Гурка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194