Отставшие догоняли поезд, на ходу натягивая шубейки и зипуны, женщины с ребятишками, ребята постарше – сами собой… Бежали посадские и стрельцы с криками, с плачем и бранью.
– Не велели во Пскове казнить, в Новгород повезли! – кричали в толпе.
– Эй, пристав, скажи там боярам, коли велят их казнить, и нам быть всем с ними в казни!
Пристав обернулся.
– Кому скажу? – спросил он. – Нас-то, сирот, и не пустят к боярам.
– А ты дойди! – крикнула крендельщица Хавронья. – Всем городом сказываем!
– Всем быть опять в татарыку, коль их казнят! – крикнул каменщик Прохор.
– Дядя Гавря! – окликнул Иванка, пробившись в толпе к саням, в которых ехал хлебник с семьей.
Хлебник оглянулся, и хотя Иванку было трудно узнать в лицо, он узнал его.
– Дядя Гавря, я всех вас отобью. Глянь, как город кипит! – сказал Иванка дрожащим от радости голосом.
При виде толпы, вышедшей провожать своих вожаков, он поверил в немедленное восстание города. Он видел волнение Пскова, такое же бурное, как в тот день, когда год назад в такой же толпе бежал по льду Великой, наперерез поезду Логина Нумменса…
– Уймись, Иван, – строго сказал Гаврила. – Вишь – люди плачут. Кто плачет, тот уж не воин!..
– Гаврила Левонтьич, как битва пойдет, так и слезы просохнут! – воскликнул Иванка.
– Уймись, говорю! Погубишь себя, и только.
– Да что я – один, что ли, в город прилез?! У меня ватага вокруг. Все на меня глядят. Только двину шапку, стрельцы и дворяне с коней упадут!..
Хлебник смолчал.
– Страшишься?! Своей головы бережешь! – воскликнул Иванка с упреком. – Аль крестное целование боишься нарушить и милости хошь заслужить смирением?!
– Эх, Ваня! – со вздохом сказал хлебник и ничего не прибавил.
– Поп Яков с нами и тоже ждет, – сказал Иванка, не отставая от саней хлебника.
– Скажи старому, чтобы тебя унял. Пора все кончать. Уходите подале – на Дон, что ли, али в Брянские леса… – тихо сказал Гаврила.
– А вы?! Вас на казнь отдать?
– За правду и смерть не страшна… А может, помилует царь – пошлет в ссылку, как знать!.. – ответил Гаврила.
Это был уже не тот человек, которому безраздельно верил и кого так жарко любил Иванка.
Борода Гаврилы свалялась и поседела. Голос его был глух, под глазами и на скулах отеки, взгляд поблек, и весь он был сгорбленный и прибитый. Железная цепь гремела у него на руках, как на собаке, от каждого движения.
Жена и дети расширенными и тревожными глазами глядели на хлебника, слушая его разговор с Иванкой и не вмешиваясь, даже не переводя своих любящих испуганных глаз от лица Гаврилы к лицу Иванки, словно его здесь и не было…
Слова Гаврилы нагнали отчаяние на Иванку. Но если хлебник отказывался от того, чтобы быть отбитым, то не откажется от задуманного Томила, и если не ради себя, так ради Аленки согласится, конечно, кузнец… Иванка глазами нашел впереди сани, в которых везли кузнеца, и, взглянув ему в спину, узнал с ним рядом в санях Аленку… Ее, ее тоже увозят!..
Иванка обогнал сани и протолкался к Мошницыным…
К ним протискивались соседи, знакомые, обнимали и целовали их. У всех отъезжающих на глазах стояли слезы умиления, благодарности и глубокой печали. Что бы ни ждало их впереди, но никогда не увидеть им больше родного города!..
– Михайла, здравствуй! – произнес Иванка над ухом Мошницына, улучив минутку…
Кузнец вздрогнул.
– Схватят тебя, – не оглянувшись, ответил он, сразу узнав Иванку. – Пошто ты сюда прилез?
– Дочку сватать к тебе прилез! Слышь, кузнец, пятьдесят сватов, пятьдесят пистолей. Кони ждут и невесту и тестя. Таких коней понабрал у дворян – никто не догонит.
Аленка слышала все и не смела поднять глаза.
– Слышь, Алена, – негромко сказал кузнец.
– Не мочно мне бачку покинуть, – ответила она. – Куды он один, без меня!
– И бачку твоего отобьем. Все готово: робята мои вокруг. Оглянись – все глядят на тебя, ждут согласья. Как окажешь, так враз и подхватят тебя из саней и дворян с коней мигом постащат, – говорил Иванка, идя за санями.
– Не балуй, Иван, – возразил кузнец. – Сколько крови прольешь в городу, и кровь та падет на Алену. Какое ей счастье будет? Сколь малых детишек, глянь!..
– Робята мои не попятятся, дойдем до ворот, там посадски отстанут, тогда отобьем. Аль не любишь больше? – спросил Иванка, склонившись к Аленке и заглянув ей в лицо, закутанное платком.
Она увидела усатого черномазого молодца, и, хоть было грустно и тяжело, она засмеялась – так был непохож усач на ее Иванку…
– За бачкой поеду, Ивушка, – тихо шепнула она. – Люблю я тебя, как Якуню любила. А бачку как кинуть?..
– Михайла, ты слышишь, пошто дочь свою губишь?! Слышь, отобьем вас обоих!.. – твердил Иванка с упорством.
– В чепях я, в колоде: сам бечь не могу, – возразил кузнец.
– Снесем на руках до коней, а поскачем что ветер! – твердил Иванка.
– Гаврила, Томила и Прохор да все – все поедут, а я убегу? Бесстыдник я буду! – ответил кузнец.
– Пропустите, посадские, дайте дорогу! – выкрикивал пристав.
Но его не слушали. Люди подходили к саням, совали деньги, лепешки, сало и яйца, обнимали и целовали уезжавших…
Целый час пробирался поезд через толпу к Петровским воротам, и сын боярский охрип и не мог больше кричать, и казаки не кричали, а только старались при первом случае каждый раз продвинуть хотя бы на шаг коней…
Иванка, не отставая, двигался за санями. Не стесняясь отца, он твердил Аленке, как будет ее любить и лелеять, что нет жизни ему без нее… Она опустила глаза и молчала.
Иванка в волнении перебежал к саням, в которых везли Козу и Томилу. Он обнялся с летописцем.
– Сын боярский глядит на тебя, – шепнул Томила, – бежал бы, рыбак.
– Уходи живей, баловень, двуголовый! – сказал Прохор Коза. – Где Кузьма? Тоже тут?..
– Кузьма в деревне вас ждет, – слукавил Иванка. – Я пришел за вами. Как уйду?! Да вы не бойтесь, нас не дадут в обиду: со мной ватага, всех отобьем…
– Иван, не балуй! Пропадешь и иных погубишь: старые стрельцы у ворот в караулах – на нас они злы, всех побьют вместе с семьями, и царь им спасибо за службу скажет, – строго заметил Прохор.
– Иди… Спасибо – пришел проводить. Рад, что вижу тебя напоследок, – ласково добавил Томила.
– Томила Иваныч, да как же тебе не срамно?! Что в сбитенной говорил, ты забыл?
– Другая неделя – другие думы, Ванюша. Уж поздно ныне!..
Вот уже рядом Петровские ворота, вот-вот кончится все…
Ватага Иванки сбилась толпой впереди коней, преграждая дорогу, оттягивая минуты, не зная, что делать дальше, не решаясь перемолвиться словом со своим атаманом, чтобы не выдать его…
– Слышь, Алена… Ворота, смотри!.. Слышь, кузнец, аль доселе в тебе все гордость, что я холоп?! Отдай мне Аленку!.. – твердил Иванка, снова перебежав к саням кузнеца.
– Глуп ты, Ваня, – сказал Мошницын. – Люблю я тебя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194
– Не велели во Пскове казнить, в Новгород повезли! – кричали в толпе.
– Эй, пристав, скажи там боярам, коли велят их казнить, и нам быть всем с ними в казни!
Пристав обернулся.
– Кому скажу? – спросил он. – Нас-то, сирот, и не пустят к боярам.
– А ты дойди! – крикнула крендельщица Хавронья. – Всем городом сказываем!
– Всем быть опять в татарыку, коль их казнят! – крикнул каменщик Прохор.
– Дядя Гавря! – окликнул Иванка, пробившись в толпе к саням, в которых ехал хлебник с семьей.
Хлебник оглянулся, и хотя Иванку было трудно узнать в лицо, он узнал его.
– Дядя Гавря, я всех вас отобью. Глянь, как город кипит! – сказал Иванка дрожащим от радости голосом.
При виде толпы, вышедшей провожать своих вожаков, он поверил в немедленное восстание города. Он видел волнение Пскова, такое же бурное, как в тот день, когда год назад в такой же толпе бежал по льду Великой, наперерез поезду Логина Нумменса…
– Уймись, Иван, – строго сказал Гаврила. – Вишь – люди плачут. Кто плачет, тот уж не воин!..
– Гаврила Левонтьич, как битва пойдет, так и слезы просохнут! – воскликнул Иванка.
– Уймись, говорю! Погубишь себя, и только.
– Да что я – один, что ли, в город прилез?! У меня ватага вокруг. Все на меня глядят. Только двину шапку, стрельцы и дворяне с коней упадут!..
Хлебник смолчал.
– Страшишься?! Своей головы бережешь! – воскликнул Иванка с упреком. – Аль крестное целование боишься нарушить и милости хошь заслужить смирением?!
– Эх, Ваня! – со вздохом сказал хлебник и ничего не прибавил.
– Поп Яков с нами и тоже ждет, – сказал Иванка, не отставая от саней хлебника.
– Скажи старому, чтобы тебя унял. Пора все кончать. Уходите подале – на Дон, что ли, али в Брянские леса… – тихо сказал Гаврила.
– А вы?! Вас на казнь отдать?
– За правду и смерть не страшна… А может, помилует царь – пошлет в ссылку, как знать!.. – ответил Гаврила.
Это был уже не тот человек, которому безраздельно верил и кого так жарко любил Иванка.
Борода Гаврилы свалялась и поседела. Голос его был глух, под глазами и на скулах отеки, взгляд поблек, и весь он был сгорбленный и прибитый. Железная цепь гремела у него на руках, как на собаке, от каждого движения.
Жена и дети расширенными и тревожными глазами глядели на хлебника, слушая его разговор с Иванкой и не вмешиваясь, даже не переводя своих любящих испуганных глаз от лица Гаврилы к лицу Иванки, словно его здесь и не было…
Слова Гаврилы нагнали отчаяние на Иванку. Но если хлебник отказывался от того, чтобы быть отбитым, то не откажется от задуманного Томила, и если не ради себя, так ради Аленки согласится, конечно, кузнец… Иванка глазами нашел впереди сани, в которых везли кузнеца, и, взглянув ему в спину, узнал с ним рядом в санях Аленку… Ее, ее тоже увозят!..
Иванка обогнал сани и протолкался к Мошницыным…
К ним протискивались соседи, знакомые, обнимали и целовали их. У всех отъезжающих на глазах стояли слезы умиления, благодарности и глубокой печали. Что бы ни ждало их впереди, но никогда не увидеть им больше родного города!..
– Михайла, здравствуй! – произнес Иванка над ухом Мошницына, улучив минутку…
Кузнец вздрогнул.
– Схватят тебя, – не оглянувшись, ответил он, сразу узнав Иванку. – Пошто ты сюда прилез?
– Дочку сватать к тебе прилез! Слышь, кузнец, пятьдесят сватов, пятьдесят пистолей. Кони ждут и невесту и тестя. Таких коней понабрал у дворян – никто не догонит.
Аленка слышала все и не смела поднять глаза.
– Слышь, Алена, – негромко сказал кузнец.
– Не мочно мне бачку покинуть, – ответила она. – Куды он один, без меня!
– И бачку твоего отобьем. Все готово: робята мои вокруг. Оглянись – все глядят на тебя, ждут согласья. Как окажешь, так враз и подхватят тебя из саней и дворян с коней мигом постащат, – говорил Иванка, идя за санями.
– Не балуй, Иван, – возразил кузнец. – Сколько крови прольешь в городу, и кровь та падет на Алену. Какое ей счастье будет? Сколь малых детишек, глянь!..
– Робята мои не попятятся, дойдем до ворот, там посадски отстанут, тогда отобьем. Аль не любишь больше? – спросил Иванка, склонившись к Аленке и заглянув ей в лицо, закутанное платком.
Она увидела усатого черномазого молодца, и, хоть было грустно и тяжело, она засмеялась – так был непохож усач на ее Иванку…
– За бачкой поеду, Ивушка, – тихо шепнула она. – Люблю я тебя, как Якуню любила. А бачку как кинуть?..
– Михайла, ты слышишь, пошто дочь свою губишь?! Слышь, отобьем вас обоих!.. – твердил Иванка с упорством.
– В чепях я, в колоде: сам бечь не могу, – возразил кузнец.
– Снесем на руках до коней, а поскачем что ветер! – твердил Иванка.
– Гаврила, Томила и Прохор да все – все поедут, а я убегу? Бесстыдник я буду! – ответил кузнец.
– Пропустите, посадские, дайте дорогу! – выкрикивал пристав.
Но его не слушали. Люди подходили к саням, совали деньги, лепешки, сало и яйца, обнимали и целовали уезжавших…
Целый час пробирался поезд через толпу к Петровским воротам, и сын боярский охрип и не мог больше кричать, и казаки не кричали, а только старались при первом случае каждый раз продвинуть хотя бы на шаг коней…
Иванка, не отставая, двигался за санями. Не стесняясь отца, он твердил Аленке, как будет ее любить и лелеять, что нет жизни ему без нее… Она опустила глаза и молчала.
Иванка в волнении перебежал к саням, в которых везли Козу и Томилу. Он обнялся с летописцем.
– Сын боярский глядит на тебя, – шепнул Томила, – бежал бы, рыбак.
– Уходи живей, баловень, двуголовый! – сказал Прохор Коза. – Где Кузьма? Тоже тут?..
– Кузьма в деревне вас ждет, – слукавил Иванка. – Я пришел за вами. Как уйду?! Да вы не бойтесь, нас не дадут в обиду: со мной ватага, всех отобьем…
– Иван, не балуй! Пропадешь и иных погубишь: старые стрельцы у ворот в караулах – на нас они злы, всех побьют вместе с семьями, и царь им спасибо за службу скажет, – строго заметил Прохор.
– Иди… Спасибо – пришел проводить. Рад, что вижу тебя напоследок, – ласково добавил Томила.
– Томила Иваныч, да как же тебе не срамно?! Что в сбитенной говорил, ты забыл?
– Другая неделя – другие думы, Ванюша. Уж поздно ныне!..
Вот уже рядом Петровские ворота, вот-вот кончится все…
Ватага Иванки сбилась толпой впереди коней, преграждая дорогу, оттягивая минуты, не зная, что делать дальше, не решаясь перемолвиться словом со своим атаманом, чтобы не выдать его…
– Слышь, Алена… Ворота, смотри!.. Слышь, кузнец, аль доселе в тебе все гордость, что я холоп?! Отдай мне Аленку!.. – твердил Иванка, снова перебежав к саням кузнеца.
– Глуп ты, Ваня, – сказал Мошницын. – Люблю я тебя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194