В ту же ночь загорелась баня у стрельца на Полонищенском конце города, и от нее сгорел целый десяток стрелецких домов. Во время пожара погибли старуха и двое ребят.
Воевода отдал указ, который прочли по торгам:
«…Всяких чинов людям бань бы отнюдь больше раза в неделю не тапливать и никого бы отнюдь, кроме своих домочадцев, в те бани не впускивать, а у кого на усадьбах и во дворах своих бань не устроено, тем бы мыться в торговых каменных банях, кои от пожара устроены бережно. А которые люди воеводскому указу учиняться сильны, и на тех будет пеня великая да их же велено бить батогами».
Прошло несколько дней, и в Запсковском конце запылала средь белого дня набитая до отказа людьми последняя деревянная торговая банька… По морозу бегали два-три десятка голых людей, друг у друга из рук вырывая рубахи, порты и шубейки…
2
Указав никого не впускать, Никифор Сергеевич Собакин ввел в свою горницу в съезжей избе Федора Емельянова и затворил глухую дубовую дверь, обитую войлоком, чтобы было не слышно чужим ушам, о чем, с кем говорит воевода.
– Садись, – строго сказал Собакин.
Стряхнув на пол капли с широкой шубы, Федор откинул ее на плечи, сел на скамью. Он чувствовал себя победителем: в первый раз за все время новый воевода позвал его сам и он явился не как проситель, а прежней твердой, тяжелой поступью. Так, бывало, входил он и к князю Алексею – как равный…
Сев на скамью, не спеша он отер платком блестки инея с усов, бороды и бровей…
– Мороз, – сказал он.
– Что «мороз»! Пошто столько бань горят?! – неожиданно резко и в лоб спросил воевода.
На мгновение Федор опешил, но тут же нашелся.
– Надо быть, много топят – мороз! – не глядя в глаза воеводы, спокойно ответил он.
– Я те дам «много топят»! – воскликнул Собакин, придвинув лицо к лицу Федора и брызжа слюною. – Отколе пожары?! Кто жег?!
– Да ты не кричи, сударь воевода, – степенно сказал богач. – Мне почем знать беды чужие! Ты б хозяев спрошал, кто пожег…
– Вот хозяева что пишут – гляди! – Собакин схватил со стола и сунул Федору под нос мелко писанный длинный столбец.
Емельянов, далеко отставив от глаз, стал читать, шевеля губами. Это был извет воеводе на него самого, Федора, извет, обвинявший его в поджогах бань. В конце были смело поставлены рядом две подписи – Томилы Слепого и хлебника Гаврилы, а за ними добрая сотня прочих посадских имен…
Когда Федор поссорился из-за банных пожаров с Шемшаковым, то Филипка божился, что нет его в том вины и он сам про то ничего не знает…
А теперь вот извет!..
Собрав все спокойствие, он читал подчеркнутые воеводским отточенным ногтем дерзкие строки:
«А он, Федор, ведомый городу вор и мы на него нашли правду у государя в Москве и он пытан и бит на торгу кнутом и ты б, осударь воевода, его указал снова пытать в разбойном пожоге и бань и домов…
…А ты не укажешь – пойдем опять всем Псковом в Москве искать правды у государя», – заканчивался извет.
– Князь Лыкова воеводу сгубил ты своей корыстью, – шептал Собакин Федору, – а теперь на меня весь город вздымаешь!
– Спужался ты их, сударь воевода, – ядовито сказал Емельянов, прочтя столбец. – Они тебя эдак: «коза-коза!» – он по-детски выставил пальцы «козой», – а ты и взаправду помыслил, что забодает… А ты б им обратно: «коза-коза!» – да боднул бы… То враз бы все по домам сидели да ели бы пироги с калиной… Чьи бани опосле указу сгорели, ты б их призвал бы на съезжую да батожьем, да плетьми!..
– Учи! – недовольно одернул Собакин.
– Попусту ты, воевода Никифор Сергеич, сердце тревожишь, ан баньки доходу дают… Глянь, какова жуковинка. Да нет, ты на пальце глянь… на своем… Не кобенься!.. Да вздень, вздень, да к свету! – между тем уговаривал Федор, таща за рукав к окну Собакина и показывая ему перстень с большим самоцветным камнем.
Воевода искоса взглядывал на подарок, как вдруг Емельянов осекся, увидев через рябое стекло толпу, подходящую к съезжей избе.
– Эй, приказные крысы, давай воеводу! – кричали в толпе, уже подошедшей вплотную к крыльцу.
Воевода шарахнулся от окна, торопливо и судорожно, словно улику в разбое, оттолкнул от себя перстень, и, звеня, он отлетел в дальний угол.
– Гляди, проклятый, весь город вздымаешь ты на меня! Гляди, окаянный, – то бани твои!.. Только крикнут тебя отдать – и отдам, мне что за корысть быть с тобой в ответе, – в испуге шептал воевода, разом припомнив все мятежи, все расправы, что были по городам прошлым летом.
Хоронясь за морозный узор на стекле, чтобы не быть заметным, Федор поглядел в окно: кой-где в толпе были видны длинные жерди, кой-где стрелецкие бердыши.
– Воеводу подай! Воеводу!.. – кричали на улице у крыльца.
Послышался стук в дверь.
– Никифор Сергеич, голубчик, уж я отплачу, – шептал Федор.
Тревожный стук в дверь повторился. Федор согнулся и вдруг на карачках полез под стол.
Собакин торопливо одернул скатерть, чтобы скрыть Емельянова под столом.
– Кто там? Кто? – спросил он.
– Никифор Сергеич, – послышался осторожный голос дьяка, – посадски налезли, тебя зовут.
– Чего ж не сказал, что дома сижу? – с раздражением воскликнул Собакин, скинув крючок и впустив дьяка.
– А конь у крыльца! Кто поверит! Злы: сами пошли бы искать… Ты лучше выдь, – посоветовал дьяк.
– Чего кричат-то?
– Срамно сказать, – прошептал дьяк, – сынок твой, Василь-то Никифорыч, девку на улке поймал да к себе увез. Управы твоей на сына, вишь, просят…
Дьяк отпрянул: воеводский тяжелый широкий стол с треском сдвинулся с места, качнулся, и, сдернув скатерть, из-под него без слов полез Емельянов.
– Пыль бы велел под столом обместь – срамота! – напоследок съязвил он. – Самому теперь туды лезти, измажешься весь!..
Уничтожающе он взглянул на воеводу и на дьяка и с поднятой головой смело вышел из воеводской горницы, на ходу отряхивая шубу.
– Выйти, стало, к ним? – беспокойно спросил Собакин дьяка.
– Надо выйти, чего собак-то дражнить! – подтвердил дьяк. – Да ты не спеши, пождут, – успокоительно сказал он, заметив тревогу Собакина, – ты прежде в чувство приди.
Собакин перекрестился, кликнул двоих дворян, чтобы выйти посолиднее – не одному, а со свитой, поправил шапку и принял величественный вид…
– Скачи, Иван Чиркин, к сыну Василию, вели ему девку посадску отдать да вези скорым делом сюда… Двоих подьячих возьми… – приказал воевода одному из дворян.
– Да стару бабу какую ни есть прихвати, чтобы не было девке одной зазорно, – крикнул вдогонку дьяк.
3
Когда воевода вышел к народу, гомон и крики раздались с такой силой, что не было слышно голоса молодого подьячего, объявлявшего, что воевода послал за похищенной девицей гонца. Впереди стоял высокий, широкоплечий хлебник Гаврила Демидов, рядом Томила Слепой, старшина кузнецов Мошницын, а за ними бессчетно народу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194
Воевода отдал указ, который прочли по торгам:
«…Всяких чинов людям бань бы отнюдь больше раза в неделю не тапливать и никого бы отнюдь, кроме своих домочадцев, в те бани не впускивать, а у кого на усадьбах и во дворах своих бань не устроено, тем бы мыться в торговых каменных банях, кои от пожара устроены бережно. А которые люди воеводскому указу учиняться сильны, и на тех будет пеня великая да их же велено бить батогами».
Прошло несколько дней, и в Запсковском конце запылала средь белого дня набитая до отказа людьми последняя деревянная торговая банька… По морозу бегали два-три десятка голых людей, друг у друга из рук вырывая рубахи, порты и шубейки…
2
Указав никого не впускать, Никифор Сергеевич Собакин ввел в свою горницу в съезжей избе Федора Емельянова и затворил глухую дубовую дверь, обитую войлоком, чтобы было не слышно чужим ушам, о чем, с кем говорит воевода.
– Садись, – строго сказал Собакин.
Стряхнув на пол капли с широкой шубы, Федор откинул ее на плечи, сел на скамью. Он чувствовал себя победителем: в первый раз за все время новый воевода позвал его сам и он явился не как проситель, а прежней твердой, тяжелой поступью. Так, бывало, входил он и к князю Алексею – как равный…
Сев на скамью, не спеша он отер платком блестки инея с усов, бороды и бровей…
– Мороз, – сказал он.
– Что «мороз»! Пошто столько бань горят?! – неожиданно резко и в лоб спросил воевода.
На мгновение Федор опешил, но тут же нашелся.
– Надо быть, много топят – мороз! – не глядя в глаза воеводы, спокойно ответил он.
– Я те дам «много топят»! – воскликнул Собакин, придвинув лицо к лицу Федора и брызжа слюною. – Отколе пожары?! Кто жег?!
– Да ты не кричи, сударь воевода, – степенно сказал богач. – Мне почем знать беды чужие! Ты б хозяев спрошал, кто пожег…
– Вот хозяева что пишут – гляди! – Собакин схватил со стола и сунул Федору под нос мелко писанный длинный столбец.
Емельянов, далеко отставив от глаз, стал читать, шевеля губами. Это был извет воеводе на него самого, Федора, извет, обвинявший его в поджогах бань. В конце были смело поставлены рядом две подписи – Томилы Слепого и хлебника Гаврилы, а за ними добрая сотня прочих посадских имен…
Когда Федор поссорился из-за банных пожаров с Шемшаковым, то Филипка божился, что нет его в том вины и он сам про то ничего не знает…
А теперь вот извет!..
Собрав все спокойствие, он читал подчеркнутые воеводским отточенным ногтем дерзкие строки:
«А он, Федор, ведомый городу вор и мы на него нашли правду у государя в Москве и он пытан и бит на торгу кнутом и ты б, осударь воевода, его указал снова пытать в разбойном пожоге и бань и домов…
…А ты не укажешь – пойдем опять всем Псковом в Москве искать правды у государя», – заканчивался извет.
– Князь Лыкова воеводу сгубил ты своей корыстью, – шептал Собакин Федору, – а теперь на меня весь город вздымаешь!
– Спужался ты их, сударь воевода, – ядовито сказал Емельянов, прочтя столбец. – Они тебя эдак: «коза-коза!» – он по-детски выставил пальцы «козой», – а ты и взаправду помыслил, что забодает… А ты б им обратно: «коза-коза!» – да боднул бы… То враз бы все по домам сидели да ели бы пироги с калиной… Чьи бани опосле указу сгорели, ты б их призвал бы на съезжую да батожьем, да плетьми!..
– Учи! – недовольно одернул Собакин.
– Попусту ты, воевода Никифор Сергеич, сердце тревожишь, ан баньки доходу дают… Глянь, какова жуковинка. Да нет, ты на пальце глянь… на своем… Не кобенься!.. Да вздень, вздень, да к свету! – между тем уговаривал Федор, таща за рукав к окну Собакина и показывая ему перстень с большим самоцветным камнем.
Воевода искоса взглядывал на подарок, как вдруг Емельянов осекся, увидев через рябое стекло толпу, подходящую к съезжей избе.
– Эй, приказные крысы, давай воеводу! – кричали в толпе, уже подошедшей вплотную к крыльцу.
Воевода шарахнулся от окна, торопливо и судорожно, словно улику в разбое, оттолкнул от себя перстень, и, звеня, он отлетел в дальний угол.
– Гляди, проклятый, весь город вздымаешь ты на меня! Гляди, окаянный, – то бани твои!.. Только крикнут тебя отдать – и отдам, мне что за корысть быть с тобой в ответе, – в испуге шептал воевода, разом припомнив все мятежи, все расправы, что были по городам прошлым летом.
Хоронясь за морозный узор на стекле, чтобы не быть заметным, Федор поглядел в окно: кой-где в толпе были видны длинные жерди, кой-где стрелецкие бердыши.
– Воеводу подай! Воеводу!.. – кричали на улице у крыльца.
Послышался стук в дверь.
– Никифор Сергеич, голубчик, уж я отплачу, – шептал Федор.
Тревожный стук в дверь повторился. Федор согнулся и вдруг на карачках полез под стол.
Собакин торопливо одернул скатерть, чтобы скрыть Емельянова под столом.
– Кто там? Кто? – спросил он.
– Никифор Сергеич, – послышался осторожный голос дьяка, – посадски налезли, тебя зовут.
– Чего ж не сказал, что дома сижу? – с раздражением воскликнул Собакин, скинув крючок и впустив дьяка.
– А конь у крыльца! Кто поверит! Злы: сами пошли бы искать… Ты лучше выдь, – посоветовал дьяк.
– Чего кричат-то?
– Срамно сказать, – прошептал дьяк, – сынок твой, Василь-то Никифорыч, девку на улке поймал да к себе увез. Управы твоей на сына, вишь, просят…
Дьяк отпрянул: воеводский тяжелый широкий стол с треском сдвинулся с места, качнулся, и, сдернув скатерть, из-под него без слов полез Емельянов.
– Пыль бы велел под столом обместь – срамота! – напоследок съязвил он. – Самому теперь туды лезти, измажешься весь!..
Уничтожающе он взглянул на воеводу и на дьяка и с поднятой головой смело вышел из воеводской горницы, на ходу отряхивая шубу.
– Выйти, стало, к ним? – беспокойно спросил Собакин дьяка.
– Надо выйти, чего собак-то дражнить! – подтвердил дьяк. – Да ты не спеши, пождут, – успокоительно сказал он, заметив тревогу Собакина, – ты прежде в чувство приди.
Собакин перекрестился, кликнул двоих дворян, чтобы выйти посолиднее – не одному, а со свитой, поправил шапку и принял величественный вид…
– Скачи, Иван Чиркин, к сыну Василию, вели ему девку посадску отдать да вези скорым делом сюда… Двоих подьячих возьми… – приказал воевода одному из дворян.
– Да стару бабу какую ни есть прихвати, чтобы не было девке одной зазорно, – крикнул вдогонку дьяк.
3
Когда воевода вышел к народу, гомон и крики раздались с такой силой, что не было слышно голоса молодого подьячего, объявлявшего, что воевода послал за похищенной девицей гонца. Впереди стоял высокий, широкоплечий хлебник Гаврила Демидов, рядом Томила Слепой, старшина кузнецов Мошницын, а за ними бессчетно народу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194