– Гаврила Левонтьич, веди нас сейчас! Бояре побитых и раненых собирать не дают, из пищалей палят, – крикнули из толпы.
– Ночи дождемся, – возразил хлебник.
– Нельзя дожидаться, – ответил шапошник Яша. – Покойники терпят, конечно, а раненым каково под солнцем! Иные помрут!
– И то! – качнув головой, согласился Гаврила. – Попы поедут с крестом, и женщин пошлем. В попов да в женщин дворяне не станут, я чаю, палить… Посылайте-ка женок к Варламским, и я буду там…
– Едем, поп! – позвал он.
Он повернул коня с площади, и толпа устремилась за ним, оставив кучку выборных у дощанов.
– Ну чего, поп, страшился? – спросил Гаврила. – Мы с тобой правдой городу служим – народ правду видит! Вот тем бы бояться надо… Теперь не житье им… – добавил с усмешкою он, кивнув к Рыбницкой башне.
Гаврила вызвал к Варламским воротам архимандрита Мирожского монастыря, того самого, который поднял в Земской избе споры о монастырских служках, вызвал еще попов из Троицкого собора и из других церквей.
– Отцы святые! – сказал им Гаврила. – Мы кровь проливали за вас, а ныне вы послужите: убитых и раненых в стены собрать посылает вас город.
Толпа горожан стояла кругом. Среди них было немало таких, у кого в битве пропали родные, и попы не посмели перечить.
– А коли станут палить в нас? – несмело спросил мирожский архимандрит.
– Господь спасет праведных! – отозвался Гаврила. – Только назад в ворота не бегите – не впустим. Молитвы святые пойте да раненых собирайте. Бог милосердие наградит! А с пустыми руками входа в город не будет…
Гаврила заметил, как в глазах мирожского архимандрита скользнул и спрятался вороватый огонек.
– А кто побежит к боярам – на того все пушки заряжены и фитили дымятся, того мы сами побьем, – предупредил хлебник, прямо глядя в лицо монаха.
Не поднимая глаз, тот покраснел.
– Ну, с богом, идите. А ты, отец Яков, останься тут: ведь ты лекарь – врачуй, кого принесут…
Выслав за стены попов и женщин, Гаврила полез на башню, чтобы видеть все поле битвы, усеянное павшими, но вдруг пошатнулся и, бледный, бессильный, сел на ступеньку…
Пока подбежал на крики стрельцов поп Яков, Гаврила откинулся навзничь и потерял сознание…
6
Горожане были в смятении. Столько убитых и раненых сразу!..
Хованский им так и не дал собрать ни раненых, ни убитых. Когда попы вышли с отрядом женщин – их обстреляли. Поздно ночью подбирали псковитяне своих раненых. Во тьме к шапошнику Яше, с потайным фонарем ползавшему среди мертвецов, подобрался человек из московского войска и сунул ему письмо.
– Гавриле Демидову, – тихо сказал он.
Шапошник сунул письмо за пазуху. Он был уверен, что это какой-то доброжелатель сообщает всегороднему старосте планы Хованского, и, не найдя своих двух сыновей, пропавших в бою, он поспешил во Всегороднюю избу…
Несмотря на позднюю ночь, здесь горели свечи. Гаврила, давно уже оправившийся от дурноты, сидел вдвоем с Захаркой. Томила был ранен, дворянину Ивану Чиркину хлебник не доверял, а Захарка из близких людей к земским старостам был самый грамотный, и его-то хлебник решил задержать на весь вечер для неотменных дел.
Шапошник подал Гавриле запечатанный свиток и сообщил, как странно он был получен. Гаврила отпустил шапошника и подал письмо Захарке:
– Читай.
– «От воеводы боярина Ивана Никитича князя Хованского псковскому всегороднему старосте Гавриле Демидову, – начал Захарка и остановился, искоса взглянув в лицо хлебника, но, ничего не прочтя на нем, продолжал: – Ведомо тебе, что государь указал учинить над ворами сыск и расправу по вашим изменным делам. И то тебе ведомо, что из главных заводчиков набольших четверо: Томилка Слепой, да Мишка Мошницын, да Прошка Коза, да четвертый, Гаврилка, ты. И было бы тебе о своем прощении помыслить: покуда лежит поражен Томилка Слепой, ты бы нам градские ключи выдал и в город без крови пустил. – Захарка опять взглянул испытующе на Гаврилу и читал дальше: – Как ныне побили вас, так и вперед быть вам побитыми, а кровь христианская на вас, на заводчиках мятежу, и ты бы крови той и греха избыл и государю вины принес, и за то государь пожалует тебя, не велит казнить…»
– Много ли еще? – перебил Гаврила.
– Чего? – не понял Захарка.
Он был доволен, что остался с Гаврилой. В последнее время он понял, что Михайла Мошницын уже не имеет такого значения и веса в Земской избе, как хлебник. Чтобы выполнить свою задачу – знать и уметь сообщать за стены, чего хотят заводчики восстания, надо было найти дорогу к сердцу Гаврилы, и Захарка несколько дней подряд вертелся возле него. Именно потому он попал на ночной совет ратных людей и успел отправить Первушку к Хованскому с вестью о предстоящей вылазке.
– Чего ты спрошаешь, много ль? – повторил он вопрос.
– Я, мол, много ль еще там написано?
– Надо быть, дважды столько.
– Дай-ка сюда.
Захарка удивленно подал хлебнику лист. Гаврила спокойно поднес его к свечке. Лист вспыхнул. Хлебник дал ему догореть и помолчал, что-то обдумывая.
– Пищали многие за стеной побросали, – задумчиво сказал он. – Надо, чтобы шли чуть свет собирать. Запиши, – приказал он. – «Послать семьдесят стрельцов до рассвету сбирать пищали: двадцать человек собирать да пятьдесят с изготовленными пищалями для обороны тех сборщиков».
Захар записал. Хлебник опять подумал.
– Стрельца, что принес отписку Хованского к царю, взять в Земскую избу с утра для расспроса, а покуда в тюрьму до утра…
– Пошто его взять? – удивился Захар. Он испугался расспроса стрельца, принесшего в город якобы перехваченное письмо Хованского к царю: Захарка через него сам переслал за стены города сообщение Ордину-Нащекину о действиях в городе и разногласиях среди главарей Земской избы. Теперь он боялся, как бы стрелец не попал под пытку и не назвал своих сообщников… Если Гаврила велел его взять для расспроса – это значило, что он заподозрил стрельца в измене. И Захар невольно обмолвился робким вопросом, но, занятый своими мыслями, хлебник не обратил внимания на то, что голос Захарки дрогнул…
– Не твоего ума. Стало, надобен, коли велю. Ты знай пиши, – сказал он.
– Написал, Гаврила Левонтьич.
– Написал – помолчи, – приказал Гаврила и снова задумался.
– С утра спиши в книгу, сколь есть раненых и убитых, да имяны, да у кого из убитых малые дети да старики. Надо им на прокорм давать из Земской избы… Нынче столько уж их, что соседской жалостью не прокормишь!.. Что ты там пишешь?
– Себе пишу, Гаврила Левонтьич, чтоб не забыть.
– Ну и дурак! Как можно забыть! Камнем каменным надо быть, тогда позабудешь… Покойников сколь!.. Ступай спать: голова у тебя стала худая с устатку…
– А ты идешь ли, Гаврила Левонтьич?
– Тут лягу, на лавке сосну, неровен час, пойду иль поеду – и снова откроется рана… А ты по пути отдай наказ про пищали да про стрельца…
Гаврила достал из-за пазухи небольшую сулейку водки и опрокинул в рот прямо из горлышка, пошарив в кармане, нашел головку чесноку, нетерпеливо сорвал шелестящую пленку и захрустел долькой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194