Мыслил я за тот долг в трудники церкви божией сына в место твое поверстать, да молод. Против тебя куда ему так звонарить, да к тому же он озорник и тебе от него беда. И я ныне так рассудил: из храма я долговую запись твою возьму и станем тебя писать ныне за Троицким домом, сторожем свечной лавки.
– Спаси бог, владыко! – воскликнул Истома, кланяясь в землю, хотя посул Макария превращал его из гулящего, вольного человека в невольника и холопа. Но куда ему, калеке, была теперь воля! «Воля без крова хуже неволи, – подумал Истома. – Был бы Иванка волен…»
– Ан малый твой, – продолжал владыка, – глум учинил во храме, скоморошье кощунство, народу смятение и нарушение молитвы… Того ради по Уложению государя нашего Алексея Михайловича повинен он страшному наказанию. И я, жалеючи его, христиански беру его за Троицкий дом и пишу в свои люди, тогда и ответ передо мною, а в наказание за глум я перво его в монастырь пошлю для покаяния и молитвы.
Иванка насторожился.
– Как то, владыка, за Троицкий дом напишешь? В холопья? – спросил он в волнении.
– В трудники монастырские.
– Волю, стало, мне потерять? – вскочив с колен, воскликнул Иванка.
– Волк-то вон на воле, да воет доволе! – ответил владыка. – Неразумного воля губит. Что тебе в ней? Над всеми господня воля, и все мы рабы божие…
– Стало, волю-то мне истерять?! – повторил Иванка дрогнувшим, приглушенным голосом.
– И то тебе во спасение, сыне. Волей ты себя загубил, неволей спасешься.
– Врешь ты, пес! – крикнул в исступлении Иванка.
Крик его всколыхнул огоньки лампад, и они испуганно замигали и закачали коптящими тихими язычками. Макарий тревожно вскочил с кресла.
– Крикни людей, – приказал он служке.
Иванка оглянулся. Из горницы было две двери: одна назад, во двор, полный народа, другая за спиной Макария, рядом с оконцем, вела куда-то в глубину дома. Медлить было нельзя. Иванка прыгнул, ткнул владыку в живот головой, свалил и, перескочив через него, кинулся к оконцу, затянутому пузырем, продавил пузырь, выскочил в сад и помчался по целине, проваливаясь в глубокий снег.
9
Избитый, искусанный собаками, с вывихнутой ногой, Иванка лежал в подвале архиепископского дома на прелой соломе. На шее его был надет железный ошейник, которым он был прикован к сырой стене.
Иванка припомнил множество разных рассказов о людях, промучившихся целую жизнь в таких беспросветных темницах. «Ужли ж тут сопрею? Лучше с голоду сдохнуть!» – решил он.
В послушнике, приставленном в подвал приносить пищу, Иванка узнал своего «крестного» – великана Афоню, окрестившего его каменным навязнем по голове, когда он украл коня.
Иванка не прикасался к квасу и хлебу, которые приносил Афоня.
– Заморить себя хочешь? – спросил Афоня.
– Тебе что? Хочу! – огрызнулся Иванка.
– Грех какой! Душа сразу в пекло пойдет к сатане. За сей грех у бога прощенья нет.
– А ты почем знаешь?! – спросил Иванка.
– Умных слушаю, то и знаю, – простодушно ответил великан.
На другой день к Иванке в подвал вместо Афони вошел монастырский конюшенный старец Пахомий, которому рассказал Афоня об архиепископском узнике.
Старец сел на солому возле Иванки и широкой рукой ласково провел по его волосам. Иванке стало больно и радостно от нежданной ласки, и он, жалея себя, как ребенок, заплакал, уткнувшись в подрясник Пахомия, пропахший щами и конским потом.
– Дурачок, дурачок, – сказал старец, – чего ты надумал?! После смерти воля не надобна… Ты, дурачок, силы копи, а истеряешь силу – и гибель тебе в неволе. Воеводскому сыну за всех отплатить – не коней воровать. Тут тебе всякий поможет в твоей беде.
– Не буду холопом. Во гроб лучше! – упрямо сказал Иванка сквозь слезы.
– Повинись перед владыкой, смирись, умоли прощенья. Епитимью наложит – прими, свет, поклоны бей, от цепи тебе бы избавиться да сил накопить… Скажи владыке, что всяку работу станешь справлять, – шептал старец.
– А после? – спросил шепотом Иванка.
– Только бы с цепи вырваться, свет, а там видно будет… – шепнул старец.
Иванка сдался и стал принимать пищу.
Однако его по-прежнему держали в подвале, и прошло с неделю, пока его привели к владыке. Иванка упал в ноги и просил прощенья за дерзость, соглашаясь на всякую работу, горько каясь.
Архиепископский келарь назначил его чистить конюшни. Афоня стал каждый день выводить Иванку на работу и в церковь, а все остальное время сидел он опять на цепи за решеткой в подвале…
Шел великий пост с долгими церковными службами, и Иванка часами лежал ниц на полу церкви, распростершись в земном поклоне… Архиепископ Макарий заметил его молитвы и указал снять ошейник. Иванка стал еще усерднее работать и молиться…
10
Истома не мог опомниться от внезапной беды. Он смирился с мыслью о том, что до смерти останется сам в холопах при свечной лавке. Что ему было нужно на старость? Теплый угол, кусок хлеба для себя и ребят, на лето лоскут холстины, на зиму шкуру овчины.
Как раз в эту пору пришла новая весть от пропавшего было Первушки, который писал, что живет в чести, в довольстве, что сыт, одет и любим самым набольшим изо всех московских бояр и что, бог даст, вскорости обзаведется своим домом… Но даже эта отрадная весть от старшего сына не могла утешить безысходного горя Истомы. Он не спал ночи, лежа на лавке с открытыми глазами, вздыхал, ворочался, кашлял, и ему такими же вздохами, таким же кашлем отвечала с печки бабка Ариша, которая больше отца жалела Иванку и убивалась его несчастной судьбой.
– Не мог, вишь, вступиться за малого перед владыкой? Да я его из пытошной башни вызволила! – ворчала бабка. – А он и враз оробе-ел! У-у, пентюх! Чего сидишь дома? Беги, вызволяй!
И убитый горем Истома пришел к Мошницыну. Кузнец уже слышал о несчастье, постигшем Иванку, и сердечно встретил калеку-отца.
– За Аленкину честь помстился Иванка. Я ему пособить повинен. Да как пособить – не ведаю. Грамотеев надо спрошать. Поди ты к Томиле Слепому. Он скажет, что деять, а скажет, – расходы случатся, посулы надобны, – то будет моя забота, не поскуплюсь.
В ответ на благодарность Истомы кузнец признался:
– Аленка плачет по нем. – И вдруг спохватился: – В доме жил, и привыкла к нему. Якуне с Аленкой как брат он. Якуня тоже печалуется о нем. Намедни мне бает: «Бачка, повинны мы вызволить звонарева Ивана…» И я говорю: «Повинны, Якуня…» Сходи ко Слепому, пусть он наставит, что деять.
Истома заковылял к Томиле.
– Царское Уложение новое чли на торгах – слыхал? За кощунственное смятение во храме Иванке беда. Тяжела монастырская неволя – то же холопство, да то ему лучшая доля ныне, – сказал Томила.
– Да разве смятенье чинил во храме Иванка? Всем ведомо, что Василий Собакин в церковь лез ради глума, – возразил Истома.
– С сильными бороться, с богатыми судиться втуне, – ответил Томила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194
– Спаси бог, владыко! – воскликнул Истома, кланяясь в землю, хотя посул Макария превращал его из гулящего, вольного человека в невольника и холопа. Но куда ему, калеке, была теперь воля! «Воля без крова хуже неволи, – подумал Истома. – Был бы Иванка волен…»
– Ан малый твой, – продолжал владыка, – глум учинил во храме, скоморошье кощунство, народу смятение и нарушение молитвы… Того ради по Уложению государя нашего Алексея Михайловича повинен он страшному наказанию. И я, жалеючи его, христиански беру его за Троицкий дом и пишу в свои люди, тогда и ответ передо мною, а в наказание за глум я перво его в монастырь пошлю для покаяния и молитвы.
Иванка насторожился.
– Как то, владыка, за Троицкий дом напишешь? В холопья? – спросил он в волнении.
– В трудники монастырские.
– Волю, стало, мне потерять? – вскочив с колен, воскликнул Иванка.
– Волк-то вон на воле, да воет доволе! – ответил владыка. – Неразумного воля губит. Что тебе в ней? Над всеми господня воля, и все мы рабы божие…
– Стало, волю-то мне истерять?! – повторил Иванка дрогнувшим, приглушенным голосом.
– И то тебе во спасение, сыне. Волей ты себя загубил, неволей спасешься.
– Врешь ты, пес! – крикнул в исступлении Иванка.
Крик его всколыхнул огоньки лампад, и они испуганно замигали и закачали коптящими тихими язычками. Макарий тревожно вскочил с кресла.
– Крикни людей, – приказал он служке.
Иванка оглянулся. Из горницы было две двери: одна назад, во двор, полный народа, другая за спиной Макария, рядом с оконцем, вела куда-то в глубину дома. Медлить было нельзя. Иванка прыгнул, ткнул владыку в живот головой, свалил и, перескочив через него, кинулся к оконцу, затянутому пузырем, продавил пузырь, выскочил в сад и помчался по целине, проваливаясь в глубокий снег.
9
Избитый, искусанный собаками, с вывихнутой ногой, Иванка лежал в подвале архиепископского дома на прелой соломе. На шее его был надет железный ошейник, которым он был прикован к сырой стене.
Иванка припомнил множество разных рассказов о людях, промучившихся целую жизнь в таких беспросветных темницах. «Ужли ж тут сопрею? Лучше с голоду сдохнуть!» – решил он.
В послушнике, приставленном в подвал приносить пищу, Иванка узнал своего «крестного» – великана Афоню, окрестившего его каменным навязнем по голове, когда он украл коня.
Иванка не прикасался к квасу и хлебу, которые приносил Афоня.
– Заморить себя хочешь? – спросил Афоня.
– Тебе что? Хочу! – огрызнулся Иванка.
– Грех какой! Душа сразу в пекло пойдет к сатане. За сей грех у бога прощенья нет.
– А ты почем знаешь?! – спросил Иванка.
– Умных слушаю, то и знаю, – простодушно ответил великан.
На другой день к Иванке в подвал вместо Афони вошел монастырский конюшенный старец Пахомий, которому рассказал Афоня об архиепископском узнике.
Старец сел на солому возле Иванки и широкой рукой ласково провел по его волосам. Иванке стало больно и радостно от нежданной ласки, и он, жалея себя, как ребенок, заплакал, уткнувшись в подрясник Пахомия, пропахший щами и конским потом.
– Дурачок, дурачок, – сказал старец, – чего ты надумал?! После смерти воля не надобна… Ты, дурачок, силы копи, а истеряешь силу – и гибель тебе в неволе. Воеводскому сыну за всех отплатить – не коней воровать. Тут тебе всякий поможет в твоей беде.
– Не буду холопом. Во гроб лучше! – упрямо сказал Иванка сквозь слезы.
– Повинись перед владыкой, смирись, умоли прощенья. Епитимью наложит – прими, свет, поклоны бей, от цепи тебе бы избавиться да сил накопить… Скажи владыке, что всяку работу станешь справлять, – шептал старец.
– А после? – спросил шепотом Иванка.
– Только бы с цепи вырваться, свет, а там видно будет… – шепнул старец.
Иванка сдался и стал принимать пищу.
Однако его по-прежнему держали в подвале, и прошло с неделю, пока его привели к владыке. Иванка упал в ноги и просил прощенья за дерзость, соглашаясь на всякую работу, горько каясь.
Архиепископский келарь назначил его чистить конюшни. Афоня стал каждый день выводить Иванку на работу и в церковь, а все остальное время сидел он опять на цепи за решеткой в подвале…
Шел великий пост с долгими церковными службами, и Иванка часами лежал ниц на полу церкви, распростершись в земном поклоне… Архиепископ Макарий заметил его молитвы и указал снять ошейник. Иванка стал еще усерднее работать и молиться…
10
Истома не мог опомниться от внезапной беды. Он смирился с мыслью о том, что до смерти останется сам в холопах при свечной лавке. Что ему было нужно на старость? Теплый угол, кусок хлеба для себя и ребят, на лето лоскут холстины, на зиму шкуру овчины.
Как раз в эту пору пришла новая весть от пропавшего было Первушки, который писал, что живет в чести, в довольстве, что сыт, одет и любим самым набольшим изо всех московских бояр и что, бог даст, вскорости обзаведется своим домом… Но даже эта отрадная весть от старшего сына не могла утешить безысходного горя Истомы. Он не спал ночи, лежа на лавке с открытыми глазами, вздыхал, ворочался, кашлял, и ему такими же вздохами, таким же кашлем отвечала с печки бабка Ариша, которая больше отца жалела Иванку и убивалась его несчастной судьбой.
– Не мог, вишь, вступиться за малого перед владыкой? Да я его из пытошной башни вызволила! – ворчала бабка. – А он и враз оробе-ел! У-у, пентюх! Чего сидишь дома? Беги, вызволяй!
И убитый горем Истома пришел к Мошницыну. Кузнец уже слышал о несчастье, постигшем Иванку, и сердечно встретил калеку-отца.
– За Аленкину честь помстился Иванка. Я ему пособить повинен. Да как пособить – не ведаю. Грамотеев надо спрошать. Поди ты к Томиле Слепому. Он скажет, что деять, а скажет, – расходы случатся, посулы надобны, – то будет моя забота, не поскуплюсь.
В ответ на благодарность Истомы кузнец признался:
– Аленка плачет по нем. – И вдруг спохватился: – В доме жил, и привыкла к нему. Якуне с Аленкой как брат он. Якуня тоже печалуется о нем. Намедни мне бает: «Бачка, повинны мы вызволить звонарева Ивана…» И я говорю: «Повинны, Якуня…» Сходи ко Слепому, пусть он наставит, что деять.
Истома заковылял к Томиле.
– Царское Уложение новое чли на торгах – слыхал? За кощунственное смятение во храме Иванке беда. Тяжела монастырская неволя – то же холопство, да то ему лучшая доля ныне, – сказал Томила.
– Да разве смятенье чинил во храме Иванка? Всем ведомо, что Василий Собакин в церковь лез ради глума, – возразил Истома.
– С сильными бороться, с богатыми судиться втуне, – ответил Томила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194