– «…Николи не бывало, что мужикам с боярами и с окольничими и воеводами у расправных дел быть, и впредь тому не бывать…» – продолжал читать Снякин.
Народ молчал. Это не было просто внимание. Собравшихся охватило задумчивое оцепенение: до сих пор народ думал всегда, что народные челобитья не доходят к царю. Царь милостив, а бояре злы и к нему челобитий не допускают… Теперь челобитчики ясно сказали, что видели самого царя и от него из рук приняли ответную грамоту. Народ угрюмо молчал, слушая несправедливые и озлобленные слова царского ответного послания.
Царская грамота с торжеством рассказывала о предательстве Никиты Романова и о судьбе казака Мокея.
Называя псковитян «изменщиками» и «ворами», царь требовал выдать «заводчиков» мятежа и грозился посылкой на Псков «больших воевод».
– «…И мы, великий государь, тем вашим челобитчикам велели наши царские очи видеть…» – читал дальше Снякин.
– Плевать в твои царские очи! – громко воскликнул Гаврила.
– Как в царские очи плевать?! Ты что молвил?! – ощерившись, крикнул Снякин. – Господа, что же вор плетет?! – обратился Снякин к народу, ища сочувствия.
– Бей Гаврилку! – выкрикнул второй челобитчик, Тимошка Рузувай. – Связать всех заводчиков да послать в Москву!
Со всех сторон в темной гуще ночной толпы забряцало оружие…
Прохор Коза понял первый, что среди челобитчиков заговор с казаками и стрельцами старого приказа.
– Продают, изменщики! – гаркнул он на всю площадь и выдернул саблю. – Стоим за правду!.. За Псков постоим!
Сабля его встретила саблю Снякина…
Над площадью закачались факелы.
– Бей воров и заводчиков! – заорал во всю глотку Снякин. – За государя стой, братцы!
Стрельцы приказа Чалеева и товарищи Снякина, казаки, через толпу пробивались с разных сторон к дощанам, стараясь наделать как можно более шума, чтобы казалось, что весь народ против «заводчиков». Поняв, что они хотят в ночной сумятице перебить старост, новые стрельцы и меньшие посадские стискивали заговорщиков в толпе и не пропускали… На площади уже завязалась драка. Какой-то посадский в сумятице ударил по голове обушком казака. Казаки кинулись заступаться за своего, посадские – за своего…
– За государя, братцы! – надсадно кричал Рузувай с дощана на всю площадь.
Прохор Коза ловким ударом ноги сбил его вниз с дощана. Тот упал, вскочил на ноги, разъяренно выхватил из-за пазухи пистоль, но чья-то дубина снова свалила его с ног, и толпа посадских набросилась на него…
Крики свалки раздавались с площади. Факелы раскачивались, словно дикие огненные птицы. Тени домов метались, как во время большого пожара. Люди боролись врукопашную, крепко схватившись, катаясь по земле и колотя друг друга головами о бревенчатый настил мостовой.
Разбрасывая людей, как щенят, Уланка пробрался к самой Рыбницкой башне, внезапно оттолкнул от сполошного колокола старика Фаддея и дважды рванул колокольную веревку. Это был знак, что старосты призывают к порядку.
При свете факелов на дощане появился рядом с Томилой человек в странном, коротком, немецкого склада платье.
– Братцы, други, товарищи! – крикнул Томила, силясь перекричать толпу. – Слушайте, горожане! Други мои, драться отстаньте!
Толпа приутихла, заметив на дощане городского любимца и узнав его голос.
– Из Сумерского погоста прибег к нам, ко всему городу, человек с большими вестями! – воскликнул Томила. – Велите тому человеку вам слово молвить!
В толпе раздались возгласы одобрения. Схватка утихла.
Стоявший рядом с Томилой человек поклонился народу.
– Горожане, братцы, здоровы ли? – бойко выкрикнул он. – Я, братцы, солдат – по-русски сказать, по-нашему – ратник. Наше, братцы, солдатское житье в Сумерском погосте – хошь живи, хошь сдохни! Начальники, братцы, над нами немцы ратные. Во псы так псы! Чистые собаки! – продолжал солдат. – А услышав, братцы, что вы на бояр и на немцев, и мы с вами станем стоять до последнего, насмерть! А письмо ваше мы не по разу чли. А ружье у нас, братцы, во всем исправно. С тем и шел к вам… Ан тут осада! Насилу пробрался. День в овраге лежал. Стрельцы московские ладят острожек, у самой дороги лес рубят. Береза упала, чуть меня не зашибла. Ан все же, братцы…
– А чего на тебе кафтан короток? Ты, часом, не немец? – перебил его кто-то.
– Да что вы! Какой же я, братцы, немец! – даже в каком-то испуге воскликнул солдат.
– Сам сказываешь, немцы у вас головами ходят.
– Да какой же я, прости господи, голова!
– А тебя не немец ли к нам подослал? – раздался второй голос.
– Буде брехать, псковитяне! – остановил Коза. – Слышь, человече… как ты зовешься – запамятовал!
– Солдат.
– Ну, солдат, а много ль вас будет?
– Два ста фузей нас в Сумерском погосте.
– А в каждой фузее сколь? – не поняв нового слова, спросил Прохор.
– Фузея, братцы, ружье, сказать по-нашему, будет пищаль, только полегче, чем у стрельцов. Два ста солдат – два ста и фузей, и палят исправно. На том меня и послали.
– Слышали, господа? – обратился к толпе Томила. – День за днем пристают города и ратные силы. Наш город силен и в измену не дастся. Сомутителям срам! Свести их в тюрьму за измену городу. Да прочие, братцы, идите все по домам. А что до острожка, про кой говорил солдат, и об том острожке ратные люди рассудят, как быть, и бог не допустит худа. А уличанские да сотские старосты скорым делом в Земскую избу, не мешкав, к совету спешите.
И народ подчинился призыву Томилы. Толпа полилась с площади в улицы. Стрельцы новых приказов повели в тюрьму смутьянов-челобитчиков и для бережения земских старост заняли караул у Всегородней избы, где собрались на совет выборные.
– Господа горожане псковские! – крикнул Томила. – Изменщики Никифорка Снякин, Тимошка Ефимов и Федька Коновал скручены.

Сон города в эту ночь был недолог: часа через два после схода позывщики прошли под окнами без барабанов и колокольного звона, будя горожан и сзывая на сборные площади по местам.
К рассвету толпы стрельцов и посадских стояли под стенами и у Петровских ворот, готовясь к вылазке. Отдаленный стук топоров и скрипенье пил доносились до стен из поля.
Лазутчики, высланные Максимом Ягой, узнали, что возле Гдовской дороги Хованский строит острожек.
В Земской избе Устинов, Русинов, осторожный Мошницын и призванные к совету дворяне были против того, чтобы идти на вылазку и первыми вступать в бой. На них восстали меньшие с хлебником во главе.

– Своей головы блюдете, заводчики, и в неравную битву ведете людей… Сколь душ напрасно загубишь, Гаврила! Не грех ли? – говорил Устинов, когда обсуждали дело в Земской избе.
– А кто тебя за попа поставил грехи указывать! – огрызнулся Максим Яга.
– Я души людские губить жалею. Легче мне к боярину нынче выйти с веревкой на шее да и сказать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194