И вдруг случилась беда: молодые монастырские трудники, выехав в дальний ночной разъезд, развели костер и пустили коней кормиться. Один вынул сулейку водки, все отведали по глотку и едва задремали возле костра, как были побиты…
Враг перешел рубеж…
Разъезды Пахомия кинулись в лес – ни следа!
Но с этой ночи стал пропадать на пастбищах скот; вспыхивали, словно сами собой, стога сена в завелицких лугах; едва зазеваются, начали гибнуть в разъездах люди… Хозяйки уже боялись выгнать скотину в луга, и поросшие травой улицы города ж церковные площади превратились в пастбища. Грибы и ягоды пропали с базара, и даже за хворостом ездили все в одну сторону – только за Мирожский монастырь…
Между Пахомием и начальником завелицкой посадской сотни, дворянином Струковым, поднялся спор: Пахомий хотел посадить в один из острожков полсотни монахов, в другой – полсотни посадских. Струков спорил, что, если Хованский захватит острожки – он будет сильней в Завеличье, и, чтобы не дать ему крепкой опоры на левобережье, надо острожки пожечь…
Поспорив со Струковым, старец помчался искать поддержки во Всегородней избе, у Гаврилы, но, как только Пахомий выехал в город, Струков послал людей жечь острожки…
Острожки сгорели.
Изменник Струков успел убежать к Хованскому…

Возвращаясь с пожара острожков, хлебник соскочил с седла возле Земской избы. От быстрой скачки по городу рана его снова открылась. С досадой и злостью почувствовал он под платьем клейкость сочащейся крови. Стояла жара, в воздухе висела пыль. Хотелось скинуть зипун и остаться в одной рубахе, но, не желая обнаружить перед окружающими слабость и сочащуюся рану, Гаврила лишь вытер ширинкой потную шею и не спеша тяжело взошел на крыльцо.
– Кузьма, тут побудь у крыльца с Иванкой. Чужих никого ко мне не впускать. Подымемся наверх, в светелку, – обратился хлебник к Козе и Мошницыну. – Ты, батюшка, с нами, – позвал он и попа Якова…
В дверях светелки их встретил Томила Слепой.
– Беда, беда сотряслась, Иваныч, – сказал хлебник.
Возбужденный событием, он позабыл даже спросить о здоровье подьячего, который в первый раз после ранения вышел из дому…
Волнение охватило всех в городе. Народ стекался без зова к Земской избе, ожидая всегороднего схода.
Усадив Томилу Слепого, хлебник кивнул садиться попу, Мошницыну и Козе.
Неволя Сидоров приотворил дверь в светелку.
– Ты бы там обождал нас, Неволя! – резко сказал ему хлебник.
– Пошто ты его обидел? – спросил Михайло, когда, грохоча подковами на каблуках, пятидесятник спустился по лестнице и громкая брань его послышалась с площади из-под окон Земской избы.
– Без него обойдется, – заметил Гаврила. – В старом приказе стрельцы все изменщики. Дверь притвори-ка лучше…
– Гибель на город идет, земски люди, – сказал он, когда дверь была заперта. – Мыслю я, время пришло на иной поворачивать лад все дела городские.
– Каким же ладом повернуть? – отозвался вопросом Слепой.
– Перво – дворян без изъятия в тюрьму. Больших посадских – в тюрьму. Холопов писать во стрельцы и, кто бьется за город, на том холопство простить. Для помоги в ратных делах две тысячи крестьян из уезда впустить в стены, а кои в лесах, тем дать начальников ратных из наших стрельцов, да припасов – свинцу и пороху, чтобы бились с боярами с тылу…
– Все молвил? – спросил Томила.
Гаврила кивнул.
– Перво – дворян в тюрьму, то без ратных начальников будешь, и воеводы тебя побьют. Потом – больших посадишь в тюрьму, то половину середних подымешь против себя. Какой из середних не хочет быть в больших! Пойдет меж середних раздор. Третье – холопство прощать за чужую мошну не дано тебе власти; иное дело, когда государь поставит всюду новый уклад. Кабы город за службу кабальным людям дал денег на выкуп… На то надо всех выборных земских согласие… Покуда рано еще, того не добьешься от наших посадских…
– И денег не хватит! Где столько-то денег взять! – поддержал Слепого кузнец.
– Вишь, говорят – и денег не хватит в градской казне! – продолжал Томила, с неприязнью взглянув на кузнеца. Мысль Гаврилы была ему ближе, роднее. В Михайле он видел врага своих мыслей о «Белом царстве», но вынужден был в союзе с врагом подняться на друга ради единства сил.
– А крестьян пускать в стены разумно ли? К ратному делу они непривычны, хлеба на них изведешь целу гору, и то им соблазн – дворянски дворы да лавки по городу, – продолжал рассуждения Томила. – Посадский люд крепок, чужого добра не хочет, скопом не нападает, а крестьяне придут не в свой город – чисто татары начнут громить. Тот скажет: «Я своего дворянина пограбил», тот скажет: «Я – своего», и дворяне от нас отойдут, побегут к боярам. А там не спасешься и сам: две тысячи впустишь в город – и город станет не твой. Пойдет у крестьян со стрельцами рознь…
– И припасов из города дать не можно: порох, свинец для осады нам в городе надобны. Мужикам раздашь – сам без зелья сядешь! – сказал по-хозяйски Мошницын.
Хлебник выслушал возражения.
– Ты что скажешь, Проша? Али и ты устрашился дворян? Али и ты за измену? – спросил он свояка.
Коза замялся. Спокойная речь Томилы, поддержанного кузнецом, его убедила.
– Горячишься, Левонтьич, – сказал он. – Из Завеличья, конечно, ныне опасно. Ну, надо стрельцов в Завеличье прибавить, начальников ратных поставить дюжих.
– Дворян не остатных в тюрьму садить, а которые сидят, и тех пустить из тюрьмы, чтоб начальники ратные были… – подхватил Мошницын, уверенный в поддержке летописца.
Но Томила взглянул на него с досадой, и он осекся.
Гаврила сидел растерянный. В отсутствие Томилы Слепого он не чувствовал себя связанным обязанностью с кем-то заранее делиться своими мыслями. Он делал в ратных делах все, что хотел, предоставляя Михайле вести городское хозяйство. Он знал, что Михайла свято блюдет обычай спрашивать выборных обо всем самом важном, но сам он советовался даже с Михайлой только в том, что касалось одновременно хозяйства и ратного дела… Присутствие Томилы Слепого, который был как бы общим советником их обоих, заставляло хлебника все свои замыслы высказать лишь как вопросы, и спокойные тихие возражения Томилы оказывались куда сильнее, чем жаркие вздорные выкрики кузнеца. Гаврила всем сердцем чувствовал свою правоту, но не мог доказать так спокойно и просто.
«Вон как Иван ловко тогда рассудил, – подумал Гаврила, – даст же бог легкого языка человеку! А у иного колода во рту: знаю, что верно, а слова и нету!»
Хлебник во всю свою жизнь не был искателем большой мирской правды, подобно Томиле Слепому. С детства пекарь в чужой калачне, он выбился в люди трудной работой, завел свой калачный ларь, там понемногу стал торговать и мукой и зерном, ларь сменил на пол-лавки, потом покинул пекарное дело и перешел на торговлю зерном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194