И какие высокие!
— Это, милостивый барич, не тополя, а кипарисы. И это не роща, а кладбище. Там хоронят своих покойников жители Перы. Но лучше бы все турки лежали там!
Янчи закрыл глаза. Быть может, и его отец лежит в могиле под сумрачным кипарисом… Гергей замотал головой.
— Город расположен так же высоко, как у нас Буда на берегу Дуная. Только здесь две, а то и три горы.
— Вот не думал, что Стамбул стоит на холмах! — заметил Мекчеи. — Я полагал, что он построен на равнине, как Сегед или Дебрецен.
— Им легко было выстроить такой красивый город, — молвила Эва. — Разбойничья столица! Стащили в нее награбленное со всех концов света. Любопытно знать, в какой дом попало убранство дворца нашей королевы?
— Ты хочешь сказать — короля Матяша, душа моя? — поправил Гергей.
Он не любил королеву Изабеллу и хотел подчеркнуть, что убранство будайского замка привезли не из Польши.
Когда они подъехали к мосту, солнце уже закатилось. На мосту была толчея, суета.
— Сегодня на панихиде будет много народу, — сказал лодочник.
— Мы тоже на панихиду приехали, — ответил Гергей.
Янчи содрогнулся. Бледный, смотрел он на густую толпу, которая шла через мост в Стамбул.
Благодаря толчее пробрались и они в город.
Стражи, стоявшие на мосту, не обращали ни на кого внимания. Людской поток вынес наших путников на улицы Стамбула.
Они сами не знали, куда идут. Люди стремились куда-то вверх по трем улицам, затем остановились, и образовался затор. Так застревает во время ледохода какая-нибудь крупная льдина на Тисе, и тогда останавливаются, торосятся и другие льдины. Солдаты раздвинули толпу, расчищая путь для персидских паломников.
Гергей прижал к себе Эву. Остальных толпа оттерла к стене какого-то дома. Только глазами следили они друг за другом.
Вдруг в конце улицы вспыхнул такой яркий свет, словно сняли с неба солнце и понесли вместо фонаря. Появилась корзина из железных прутьев, величиной с бочку. Она разбрасывала искры. Корзину нес на саженном шесте могучий перс. В ней горели поленья толщиной в руку. Поленья были, очевидно, пропитаны нефтью. В ослепительном сиянии, разбрасываемом этим факелом, величественно шагали десять смуглых людей в траурных одеждах. Коротко подстриженные курчавые бороды и крутые подбородки свидетельствовали о том, что это персы.
Позади них мальчик вел белого коня в белом чепраке. На чепраке лежало седло, на седле — две сложенные крест-накрест сабли, а к седельной луке привязаны были за лапки два белых живых голубя.
Лошадь, голуби, сабли, чепрак — все было забрызгано кровью.
Вслед за конем шли другие люди в траурной одежде и тянули однообразную горестную песню, состоявшую всего из двух слов: «Хусейн! Хасан!» — и короткого восклицания «Ху!», которое сливалось с какими-то странными хлопками.
Процессия приблизилась, и тогда стало ясно, откуда доносятся эти звуки. Шли двумя вереницами персы в черных хламидах до пят, с обнаженной грудью. Головы у всех были повязаны черными платками, концы которых болтались сзади на шее.
Шагая по обеим сторонам улицы с кликами: «Хусейн! Хасан!» — они поднимали правую руку и, выкрикивая «Ху!», били себя в грудь кулаком возле сердца.
Шум и хлопки раздавались именно от этих ударов. Багровые и синие кровоподтеки доказывали, что богомольцы колотят себя в грудь самым нещадным образом. Персов этих было человек триста. Они то и дело останавливались и, только ударив себя в грудь, делали два-три шага вперед.
Над ними развевались разноцветные треугольные флаги, по большей части зеленые, но попадались также и черные, желтые и красные.
К древкам флагов и к шапкам персидских детей были прикреплены серебряные изображения руки — в память турецкого мученика Аббаса, которому отрезали руку за то, что он напоил водой Хусейна, когда враги схватили его после Кербелайской битвы.
И с нарастающей силой звуки песни: «Хасан! Хусейн! Хасан! Ху!»
Факелы осветили еще одну черную группу людей, которые окружали верблюда, покрытого зеленой попоной. На спине верблюда стоял маленький шалаш из веток, а из него выглядывал мальчик. Видно было только лицо мальчика, да иногда между ветками высовывалась его рука, пригоршнями сыпавшая на людей в траурной одежде нечто вроде опилок.
Временами позади слышался какой-то странный лязг и грохот.
Вскоре подошла и другая траурная процессия. Участники ее тоже шагали по обеим сторонам улицы и тоже были одеты в черные хламиды. Но одеяние это было раскрыто на спине. Богомольцы держали в руках плети из цепей толщиной в палец. Плети были такие тяжелые, что их держали обеими руками, и при каждой строчке песни, закончив ее, персы ударяли себя по голой спине — то через левое, то через правое плечо.
Увидев окровавленные и усеянные волдырями спины этих людей, Эва ухватилась за одежду Гергея.
— Гергей, мне дурно…
— А ведь будет еще страшнее, — ответил Гергей. — Мне об этой панихиде говорил один невольник-турок. Я думал, что он сказку рассказывает.
— Но ребенка того не убьют?
— Не убьют. И голуби и ребенок — это все символы. В полночь перережут тесемки, которыми привязаны голуби. Голуби — это души Хасана и Хусейна. Их полет в небо будет сопровождаться благоговейными воплями богомольцев.
— А ребенок?
— Он изображает осиротевший персидский народ.
— Кто еще пройдет?
— Люди, которые будут ударять себя кончарами в голову.
И в самом деле, последовала новая кровавая процессия. Шли люди в белых полотняных рубахах до пят. Головы у всех были обриты. В правой руке каждый держал кончар. Левой рукой один цеплялся за пояс другого, чтобы не упасть от потери крови или чтобы поддержать товарища, если тот пошатнется.
Эти богомольцы тоже шагали по обеим сторонам улицы, и некоторые из них шатались. Лица у всех были серые. Среди взрослых шел и мальчик лет пятнадцати. Песня, напоминавшая заупокойный псалом, в устах этих персов превратилась в пронзительный вопль: «Хасан! Хусейн!..»
В конце каждой строфы песни при свете факелов сверкали кончары, и люди касались ими своей бритой головы.
Все обливались кровью. У некоторых кровь лилась ручьями по ушам и по носу, обагряя полотняные рубахи. Факелы шипели, пламя металось по ветру, и искры дождем падали на окровавленные головы.
— Хасан! Хусейн!..
В воздухе стоял тяжелый запах дымящейся крови.
Эва закрыла глаза.
— Страшно!
— Говорил же я тебе: оставайся дома. Такой путь женщине не по силам. Закрой глазки, козочка моя.
Эва тряхнула головой и открыла глаза.
— Вот нарочно буду смотреть!
И, побледнев, упорно глядела на кровавое богомолье.
Гергей был спокойней — он с детства привык к крови. «Да ведь это и не страшно, а скорее удивительно, что люди добровольно проливают свою кровь, — думал он. — И против таких людей почти сто лет беспрерывно бьется венгр!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143
— Это, милостивый барич, не тополя, а кипарисы. И это не роща, а кладбище. Там хоронят своих покойников жители Перы. Но лучше бы все турки лежали там!
Янчи закрыл глаза. Быть может, и его отец лежит в могиле под сумрачным кипарисом… Гергей замотал головой.
— Город расположен так же высоко, как у нас Буда на берегу Дуная. Только здесь две, а то и три горы.
— Вот не думал, что Стамбул стоит на холмах! — заметил Мекчеи. — Я полагал, что он построен на равнине, как Сегед или Дебрецен.
— Им легко было выстроить такой красивый город, — молвила Эва. — Разбойничья столица! Стащили в нее награбленное со всех концов света. Любопытно знать, в какой дом попало убранство дворца нашей королевы?
— Ты хочешь сказать — короля Матяша, душа моя? — поправил Гергей.
Он не любил королеву Изабеллу и хотел подчеркнуть, что убранство будайского замка привезли не из Польши.
Когда они подъехали к мосту, солнце уже закатилось. На мосту была толчея, суета.
— Сегодня на панихиде будет много народу, — сказал лодочник.
— Мы тоже на панихиду приехали, — ответил Гергей.
Янчи содрогнулся. Бледный, смотрел он на густую толпу, которая шла через мост в Стамбул.
Благодаря толчее пробрались и они в город.
Стражи, стоявшие на мосту, не обращали ни на кого внимания. Людской поток вынес наших путников на улицы Стамбула.
Они сами не знали, куда идут. Люди стремились куда-то вверх по трем улицам, затем остановились, и образовался затор. Так застревает во время ледохода какая-нибудь крупная льдина на Тисе, и тогда останавливаются, торосятся и другие льдины. Солдаты раздвинули толпу, расчищая путь для персидских паломников.
Гергей прижал к себе Эву. Остальных толпа оттерла к стене какого-то дома. Только глазами следили они друг за другом.
Вдруг в конце улицы вспыхнул такой яркий свет, словно сняли с неба солнце и понесли вместо фонаря. Появилась корзина из железных прутьев, величиной с бочку. Она разбрасывала искры. Корзину нес на саженном шесте могучий перс. В ней горели поленья толщиной в руку. Поленья были, очевидно, пропитаны нефтью. В ослепительном сиянии, разбрасываемом этим факелом, величественно шагали десять смуглых людей в траурных одеждах. Коротко подстриженные курчавые бороды и крутые подбородки свидетельствовали о том, что это персы.
Позади них мальчик вел белого коня в белом чепраке. На чепраке лежало седло, на седле — две сложенные крест-накрест сабли, а к седельной луке привязаны были за лапки два белых живых голубя.
Лошадь, голуби, сабли, чепрак — все было забрызгано кровью.
Вслед за конем шли другие люди в траурной одежде и тянули однообразную горестную песню, состоявшую всего из двух слов: «Хусейн! Хасан!» — и короткого восклицания «Ху!», которое сливалось с какими-то странными хлопками.
Процессия приблизилась, и тогда стало ясно, откуда доносятся эти звуки. Шли двумя вереницами персы в черных хламидах до пят, с обнаженной грудью. Головы у всех были повязаны черными платками, концы которых болтались сзади на шее.
Шагая по обеим сторонам улицы с кликами: «Хусейн! Хасан!» — они поднимали правую руку и, выкрикивая «Ху!», били себя в грудь кулаком возле сердца.
Шум и хлопки раздавались именно от этих ударов. Багровые и синие кровоподтеки доказывали, что богомольцы колотят себя в грудь самым нещадным образом. Персов этих было человек триста. Они то и дело останавливались и, только ударив себя в грудь, делали два-три шага вперед.
Над ними развевались разноцветные треугольные флаги, по большей части зеленые, но попадались также и черные, желтые и красные.
К древкам флагов и к шапкам персидских детей были прикреплены серебряные изображения руки — в память турецкого мученика Аббаса, которому отрезали руку за то, что он напоил водой Хусейна, когда враги схватили его после Кербелайской битвы.
И с нарастающей силой звуки песни: «Хасан! Хусейн! Хасан! Ху!»
Факелы осветили еще одну черную группу людей, которые окружали верблюда, покрытого зеленой попоной. На спине верблюда стоял маленький шалаш из веток, а из него выглядывал мальчик. Видно было только лицо мальчика, да иногда между ветками высовывалась его рука, пригоршнями сыпавшая на людей в траурной одежде нечто вроде опилок.
Временами позади слышался какой-то странный лязг и грохот.
Вскоре подошла и другая траурная процессия. Участники ее тоже шагали по обеим сторонам улицы и тоже были одеты в черные хламиды. Но одеяние это было раскрыто на спине. Богомольцы держали в руках плети из цепей толщиной в палец. Плети были такие тяжелые, что их держали обеими руками, и при каждой строчке песни, закончив ее, персы ударяли себя по голой спине — то через левое, то через правое плечо.
Увидев окровавленные и усеянные волдырями спины этих людей, Эва ухватилась за одежду Гергея.
— Гергей, мне дурно…
— А ведь будет еще страшнее, — ответил Гергей. — Мне об этой панихиде говорил один невольник-турок. Я думал, что он сказку рассказывает.
— Но ребенка того не убьют?
— Не убьют. И голуби и ребенок — это все символы. В полночь перережут тесемки, которыми привязаны голуби. Голуби — это души Хасана и Хусейна. Их полет в небо будет сопровождаться благоговейными воплями богомольцев.
— А ребенок?
— Он изображает осиротевший персидский народ.
— Кто еще пройдет?
— Люди, которые будут ударять себя кончарами в голову.
И в самом деле, последовала новая кровавая процессия. Шли люди в белых полотняных рубахах до пят. Головы у всех были обриты. В правой руке каждый держал кончар. Левой рукой один цеплялся за пояс другого, чтобы не упасть от потери крови или чтобы поддержать товарища, если тот пошатнется.
Эти богомольцы тоже шагали по обеим сторонам улицы, и некоторые из них шатались. Лица у всех были серые. Среди взрослых шел и мальчик лет пятнадцати. Песня, напоминавшая заупокойный псалом, в устах этих персов превратилась в пронзительный вопль: «Хасан! Хусейн!..»
В конце каждой строфы песни при свете факелов сверкали кончары, и люди касались ими своей бритой головы.
Все обливались кровью. У некоторых кровь лилась ручьями по ушам и по носу, обагряя полотняные рубахи. Факелы шипели, пламя металось по ветру, и искры дождем падали на окровавленные головы.
— Хасан! Хусейн!..
В воздухе стоял тяжелый запах дымящейся крови.
Эва закрыла глаза.
— Страшно!
— Говорил же я тебе: оставайся дома. Такой путь женщине не по силам. Закрой глазки, козочка моя.
Эва тряхнула головой и открыла глаза.
— Вот нарочно буду смотреть!
И, побледнев, упорно глядела на кровавое богомолье.
Гергей был спокойней — он с детства привык к крови. «Да ведь это и не страшно, а скорее удивительно, что люди добровольно проливают свою кровь, — думал он. — И против таких людей почти сто лет беспрерывно бьется венгр!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143