— Ну, какие вести?
— Войска идут! — кричал всем Миклош.
Добрая весть разнеслась по всей крепости:
— Идут королевские войска!
А ведь это Добо приказал Миклошу Вашу всем говорить такие слова, когда он вернется в крепость.
Вон оно как! Идут войска! Стало быть, правду сказал господин старший лейтенант Пете!
Миклош Ваш снял тюрбан, размотал его и, вытащив из складок полотна письмо, протянул Добо.
Добо взглянул на печать — пишет архиепископ. Осторожно надорвал листок возле самой печати и спокойно развернул его.
Комендант сидел на коне. Вокруг него сгрудился народ. Пока он читал, все пытались угадать по выражению его лица содержание письма!
Но лицо у коменданта словно каменное. Каким оно было в начале чтения, таким осталось и после того, как он прочел письмо.
Добо сложил листок, сунул в карман, потом оглянулся, точно удивляясь, почему собралось столько народу.
Из старших лейтенантов присутствовал при этом один Пете. Добо сказал ему так, чтобы услышали и другие:
— Господ лейтенантов я соберу вечером. Сообщу им радостное известие.
Но как только Добо вошел к себе в комнату и затворил за собой дверь, его невозмутимое лицо стало скорбным. Он упал в кресло и горестно, безнадежным взглядом уставился в одну точку.
В тот день Добо получил и другое письмо. Послание это принес крестьянин. По письму, белевшему в его руке, сразу видно было, что он послан турками.
Это пришел четвертый посланец Али-паши.
Осажденные знали, что Добо круто расправляется с турецкими почтарями. Они поставили крестьянина на рыночной площади — дескать, пусть он там встретит Добо.
По вечерам было холодно, и отдыхавшие солдаты разводили на площади костры. Иные поджаривали свиное сало и запивали его стаканом вина, разбавленного водой.
— Вам бы лучше сжечь письмо сейчас, пока господин капитан не видит, — посоветовал один добросердечный ратник. — А то, ей-богу, беды не оберетесь!
— Как же так сжечь? — ответил крестьянин. — Письмо-то не мое.
— Да ведь вы принесли его от неприятеля.
— Я принес от того, кто послал.
— Повесят вас.
— Меня?
— Конечно. Господин капитан приказал повесить даже одного нашего лейтенанта. А тот ведь был барин, дворянин — не то, что вы.
Виселицу с площади еще не убрали. Солдат указал на нее.
— Видали? До сих пор виселица стоит.
Крестьянин оторопел, от страха его даже пот прошиб. Он почесал в затылке, запустил руку в суму.
Как раз в это время прискакал Добо.
— Что такое? — спросил он. — Что за человек? Зачем пришел?
Крестьянин спрятал суму под сермягу.
— Я Иштван Ковач, целую ваши руки, — ответил он смущенно, вертя в руке шапку.
— А что вам нужно?
— Мне? Да ничего.
— Зачем же вы тогда пришли?
— Да… да просто так, пришел. Дай-ка, думаю, загляну к ним, что-то они поделывают в такой беде.
— Письмо принесли?
— Я? Нет, никакого письма я не приносил.
Добо смотрел на него пронзительным взглядом, и крестьянин, утирая лоб, забормотал:
— Ей-богу, не приносил!
— Обыщите его!
Побледнев, крестьянин позволил себя обыскать. Из его сумы вытащили письмо с большой печатью.
— В огонь! — рявкнул Добо.
Солдат швырнул письмо в огонь.
Крестьянин задрожал.
— Ума не приложу, как оно попало ко мне! — оправдывался он, почесывая за ухом. — Кто-то подсунул, должно быть…
— В кандалы! — приказал Добо. — Киньте к остальным этого негодяя!
18
Так как из пушек палили неустанно, в тот день (двенадцатого октября) опять пошел дождь. Тучи рассеялись только к вечеру, когда промчался над землей колючий осенний ветер.
Осажденные видели, что турки собираются в шанцах. Добо позволил отдыхать только тремстам солдатам. Остальных поставил к проломам.
Часам к одиннадцати ночи ветер согнал с неба последнее облако. Полная луна озарила Эгер, и стало светло как днем.
— Люди, к оружию! — послышалось сразу во всех уголках крепости. — Все к оружию! Солдаты и все, кто есть в крепости!
Барабаны забили тревогу, затрубили трубы.
— Ночью начнется приступ. Поднимайся все, кто живы!
Из руин, залитых лунным светом, вылезали фигуры в шлемах и с пиками в руках.
Вооружился и священник Балинт. Он побрел к стоявшему на рыночной площади резерву, держа в руке копье такой величины, что оно сошло бы за дышло. К резерву пристроились и оба корчмаря. Вооружились мельники, плотники, мясники, крестьяне, работавшие в крепости. Все ждали приказа.
Осажденные чувствовали, что наступает последнее испытание.
За стенами крепости слышалась дробь медных турецких барабанов. Турецкие войска потекли во рвы шанцев, как вода после ливня. Над людским потоком реяли хвостатые флаги. Позади шанцев засверкали на конской сбруе драгоценные камни и серебряные кольца. У многих турок чалмы были накручены на блестящие шлемы.
Повсюду скакали ясаулы в высоких тюрбанах, расставляя атакующие отряды.
В полночь вокруг крепости вспыхнули огни пушечных выстрелов и в течение пяти минут с грохотом сыпались ядра. Потом раздались тысячеголосые крики «Биссмиллах!», «Аллах!», и к стенам устремились хвостатые флаги.
Перед Старыми воротами и на стене крепости в тридцати местах горели костры. Шипя, загорались фитили гранат, «куличи», просмоленные венки и, рассыпая искры, сотнями летели на турок.
Но турки шли на приступ как бешеные, карабкались наверх, силились взобраться на стены. Быстро зацепляли штурмовые лестницы. По ним, точно белки, прыгали вверх янычары, асабы и спешившиеся конные солдаты.
Сверху кирками сбивали крючья лестниц, бросали камни.
— Аллах акбар! Я керим! Я феттах!
То и дело падали вниз бунчуки, но их подхватывали все новые и новые люди. Вместо разбитых, сброшенных лестниц приставляли к стенам другие. По извивающимся телам упавших людей к лестницам устремлялись новые отряды.
Осаждающие так густо облепили стену, что ее почти не было видно. Просунув пики сквозь стены, венгры сталкивали с лестниц турок. Но тут же на их месте вырастали другие. И они даже не старались перескочить через опасную ступеньку, просто полагались на счастье: вонзится пика в живот или безболезненно проскользнет под мышкой — теперь уж было все равно.
Ворот в крепости больше не было. Стоя на лестницах, турки быстрыми ударами топоров разбивали заделанные бревнами проломы в стенах. Иногда падавшие сверху увлекали их с собой, и, рухнув в море огня и крови, они гибли, растоптанные ногами солдат, теснившихся у стен.
— Аллах акбар! Я керим! Я рахим!
— Иисус, помоги!
Сыпались огненные венки, стучали кирки, взрывались гранаты, трещали лестницы, бушевал неистовый кровавый ураган.
Вот около пятидесяти турок уже взобрались к самому тыну. Тын, треща, выгнулся наружу. Мекчеи выхватил у одного солдата секиру и рассек канат, который удерживал тын. Вместе с уцепившимися за него турецкими латниками тын рухнул вниз, сметая со стен сотни осаждающих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143