Он еще не прошел совсем, зацепившись полой за лопнувший обруч
бочки, когда услышал позади себя вопрос. Старик с опухшими глазами и в
картузе, похожем на гнездо, спрашивал у Карасьева:
- Сынок, што ль, Зосиму-т Васильичу?..
- Не сынок, а сынишше цельное, - поиграл статными плечами Карасьев. -
Кончил курс своей науки... - он не договорил, остановленный злым хозяйс-
ким взглядом.
- Запирай, - кричит Быхалов.
Сеня гремит полдюжиной замков, бежит, пробует рукой и глазом, хорошо
ли повисли на ставнях. Не успел Зосим Васильич поддевку снять, Карасьев,
румяный соблазнитель, долу потупляя круглое играющее око, говорит ярос-
лавским напевом:
- Кушать подано, Зосим Васильич. Прикажите начинать...
- Не вертись ты, сатана, - шутливо огрызается хозяин. Приход сына и
смутные надежды на какую-то решительную перемену в нем делают свое дело.
- Успеешь баб своих полапать. Ишь, хохол-то зачесал!
- Для красоты-изящества, - отшаркивается Карасьев, поплевывая на ла-
дошку и приглаживая поразительной кривизны кок на лбу. - Это мы, Зосим
Васильич, чтоб девушки любили...
- Видал я девок твоих, - ворчит Быхалов, - худящие да мазаные. И не
разберешь: живой человек, аль труп. Выбрал, нечего сказать.
- Это ничего-с, - вертит плечом, в меру обижаясь, Карасьев. - Я и
труп могу полюбить. Любовь изнутри идет. Человек не может знать, куда
его сердце прилипнет. Труп - это еще пустячки...
- Балда! - объявляет ему Быхалов, покачивая головой, к вящшему Ка-
расьевскому удовольствию, и садится к столу. На нем замасленный пиджак,
одетый поверх снежно-белой рубашки. Он все еще улыбается: в Карасьеве не
без удовольствия узнает он молодого себя. - Петр, есть иди!..
Притихший, с опущенными глазами выходит из соседней каморки Петр и
садится на краешек табуретки.
- Лоб-то разучился крестить?.. - зорко кося на сына, ворчит отец. -
Запрещают, что ль, у вас в тюрьме там?
Петр молчит, как не слышит. Карасьев с показным усердием машет себя
истовым крестом.
- Ты, Петруша, не сердись... - кашляя, говорит отец. - Сам знаешь, за
стойкой все стою... тридцать восемь лет стою. К минуетам вашим не приу-
чен!
Петр тихо:
- Не надо, папаша. Устал я...
Миска постных щей быстро пустеет. Карасьев жадно набивает рот. Румя-
ные его щеки дуются тугими барабанами. Сеня ест робко, Петр совсем не
ест.
- Пашка где? - спрашивает Быхалов, так повышая голос, что Сеня уронил
ложку. - Пошел вон из-за стола, если сидеть за столом не умеешь, - резко
приказывает Быхалов. - Иван, Пашку ты услал? Простужен он, напрасно ты
его... Еще свалится где.
- Я его... - давится Карасьев и, не дожевав, с видимым отчаянием гло-
тает непрожеванный кусок, - ...его с утра за уксусной кислотой направил.
Очень нужда-с...
На столе пшенная каша, обильно политая маслом. Карасьев ныряет ложкой
в кашу, но останавливается на полпути ко рту, пуча глаза на хозяина.
- Ешь, ешь, - смеется Быхалов. Петру: - а ты почему не ешь? Аль тебе
отцовская соль солоней острожной? - сухой, горький смешок.
- У меня катарр, мне нельзя, - тихо говорит Петр.
- Ката-ар?.. Хрбж... - фыркает в колени Карасьев, подобострастно взи-
рая на хозяина.
- Эй, холуй! - зло одергивает Быхалов. - Губой-то по полу возишь, аль
наняли?
Все молчат. Глаза Петра темнеют, как окна в сумерки. Сеня стоит поо-
даль, грустно глядя, как Карасьев дожирает кашу.
...Сеня моет посуду на подоконнике, широком в ширину стены. Обманная
весна чертит окно тонкими царапинками мороза. И летом быстро темнеет у
Быхалова, а зимами и совсем не бывает дня.
- Ну... рассказывай, - вздыхает Быхалов. - Мне-то про себя рассказы-
вать нечего... Вот мать без тебя скувыркнулась. Ты б ей хоть письмецо
написал из тюрьмы-то, она тебя жалела.
- Я знаю, - неясно вторит Петр.
- То-то, знаешь. Плохо небось в тюрьме-то?
- Да как сказать?.. Неважно. Измотался весь, - глухо говорит Петр. -
В последние дни на рассветах все людей у нас увозили. - Сеня прислушива-
ется и осторожней плещет кипятком. - Часов около трех придут... - одно-
образно тянет Петр, - ...уводят. А он и крикнет на всю тюрьму: прощай,
товарищи! Тут уж и начинается. Окна бьют, двери колотят... У нас, в Та-
ганке, тюрьма очень гулкая...
- Что ж, на выпуск, значит, увозили? - ворчливо спрашивает Быха-
лов-отец, соскабливая ногтем тонкую корочку обеденной грязи со стола.
- Не на выпуск, папаша, а на повешенье, - спокойно говорит Петр и по-
вертывает голову к окну.
Сенино лицо строго и бледно, сразу осунулось. Проскакивает воспоми-
нанье: там, в деревне, в Бабашихином лесу, молодые ребята суку вешали.
Она долго царапала лапами воздух, вся подгибаясь вверх. Сеня стоял тогда
в стороне от общего веселья и лицом повторял все ее напрасные движенья.
- У нас вот тоже собаку вешали... - робко начинает он, глотая
обильную слюну.
- Хватит!! - Быхалов ударяет ладонью по столу, весь красный. - Эти
побаски ты у меня в квартире оставь. Тут тебе хвастаться нечем! Ты мать
свою съел и меня съесть хочешь? А я не дамся... не дамся, братец!
- Да ведь я и не хвастаюсь, - уныло усмехается Петр, в какой-то
страшной судороге разглаживая себе лицо. - Чем тут хвастаться?.. Разве
только тем, что двух моих... лучших... тово, нет больше.
- Сенька, заваривай чай! - Быхалов.
Заваривают густо. Шуршит в Петровых руках бумажка развертываемой ка-
рамельки. Маятник стучит. За окном какой-то шум. Отпирает Сеня. В раск-
рытую дверь городовик проталкивает Пашку багровой ладонью в плечо. Паш-
кино лицо неподвижно и серо, но он особенно тяжко приседает на хромую
ногу. Руки свои, перебинтованные в ладонях, тяжелые и белые, прячет Паш-
ка за спиной.
- Паша, что с тобой?.. - испуганным полушопотом спрашивает Сеня.
- Руки обморозил вот... - отвечает холодно Пашка.
- Малец врет! - четко возглашает городовик. Часто вскидывая руку к
овчинной тулье, он докладывает. - Вез малец две бутыли уксусной кислоты,
вез и вез, под горку. А тут подвернулись похороны. Загляделся. Сани оп-
рокинулись на тумбу. Упал и сам он, руками в разбитое стекло. И так ис-
пугался малец ваш, что хозяйское добро погибнет, - докладывал подробно
городовик и, свидетельствуя степень мальцова испуга, ставил перстом точ-
ку на стриженную голову Пашки, - ...что прямо вот порезанными руками,
без варежек, как был, сунулся в уксусную лужу. Перелить, вишь, хотел
хоть горстку в отбитое днище - осклабился поощрительно городовик... - И
только, как увидел кровь на руках, тут и закричал. Известно, нельзя че-
ловеку собственную кровь видать. Чужую - ничего, а свою - утруднительно,
- так докончил городовик, поискал - куда отплюнуться, не нашел, на пол
не решился и проглотил.
Хозяин медленно пошел к Пашке, не сводя взгляда с его рогообразного
вихра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99