- Денно и нощно
за вас, благодетелей, бога молим... что посетили вы сирую домуху мою...
не погнушались! - он с надрывом ударил себя в грудь и одновременно смах-
нул с губ пену неистовства. - Осеменили, можно сказать!.. Носите, носите
на здоровьице пиджачок мой! В морду еще меня ударьте, ну ударь, ну!! -
Половинкин стоял, как каменный, перед комаром, досадливо звеневшим перед
глазами. Все лез комар: - погоди! Трепачком заставим вас ходить! живо-
тишко мне лизать станешь... гусак жирный!..
- Не доберешься, пожалуй, - попробовал посмеяться Сергей Половинкин,
пробуждаясь от каменного своего оцепенения.
- Что ж, петушиное слово знаешь, что ли?.. что и не доберусь до те-
бя... - ярым шопотом издевался Брыкин. - Хлопушек твоих, думаешь, побо-
имся? - кивнул он на наган и ручную гранату, подвешенную на ремешке к
Половинкинскому поясу.
- Не в хлопушках, братец, дело, а высоко, братец ты мой, поставлены!
- затеребил усы Половинкин: признак того, что гневался.
- Кем же ты, батюшка, поставлен? - прикинувшись старухой, прошамкал
Брыкин. - Богом, что ли?..
- Чортом!! - гаркнул, окончательно озлясь, Половинкин и, показав Бры-
кину язык, прошел в дверь.
Второй конь, статная кобылка, принадлежал, видимо, Половинкину. Через
минуту с улицы донесся до Брыкина мерный ее топ. Егор Иваныч успел добе-
жать до окна. То, что он увидел, еще больше взъярило его. По пустынной и
пыльной улице, залитой неистовым солнцем, уезжал Половинкин. Худящая
Подпрятовская собачонка надрывалась от лая, вертясь у лошади в ногах.
Сергей Остифеич махнул хворостинкой, кобыла ринулась вперед, а собачонка
оторопело замерла перед облаком пыли, побитая и растерянная.
Мужики все еще гудели, но уже тише. Матвей Лызлов звучно отчитывал
Васятку за не в меру ревностное ведение дел. Васятка глядел мрачно.
- Декрет был про гуж, - в десятый раз оборонялся Васятка. - Третий
пункт!
- Третий есть, значит - и четвертый будет! - наступал отец.
- Нет там такого... - все больше румянился Васятка.
...Полдневная жара стихала, но все - и избы за окном, и лица мужиков,
и белая председателева рубаха, - все было кумачево-красным для выпучен-
ных Егоровых глаз, по всему бегали одинакие юркие кружочки головокруже-
ния. Даже прохладная зелень яблонь, нагретая зноем, испускала, казалось,
из себя на Егора моргающий красный свет. Красное проступило отовсюду в
Егорово сознанье.
Только когда отошел на сто шагов от исполкомского места, пообдуло с
него начинавшимся ветерком гневную истому.
VI. Вступает Семен.
Вскоре еще одним солдатом прибавилось в Ворах.
Последние восемь верст пришлось хромать солдату в ночное время, -
влекло его неудержимо домой. Был этот солдат громоздкого роста, и на до-
рогах не напрасно косились люди на его большое лицо, на его нескладный
можжевеловый костыль, - этакая разбойничья кочерыжка. Поистрепался в жа-
ре военных неурядиц, но и теперь видно было: истовое дитя Воровской сто-
роны, костяк широкий, поместительный, есть где сердцу ходить.
Потому, что приходил он с другого края, чем Брыкин, попадались ему и
места иные: лесные, неоткрытые. Итти было приятно по холодку. Приятно
было возвращаться из тревожных городских зыбей в свою зеленую лесную
глушь, где - вон она! - наступает неудержимая лесная лавина, где - вон
они! - полянки, не топтанные, кажется, ни человеком, ни конем. Но давала
себя знать подраненая нога, залеченная лишь наполовину. Отзывался каждый
десятый шаг судорогой на его лице, а на каждом сотом останавливался от-
дохнуть. Ладно еще, что никогда не бывает утомительна кладь путешествую-
щего в одиночку солдата. - Дойдя до опушки, он присел на пенек.
Ночь приходила к убыли. Небо прожелтело легонько с восточной лесной
стороны, в нижнем слою походя на новину, новокрашенную ольхой. Стояла
настороженная тишина, словно всякое прислушивалось из глубины своих нор,
с высот своих гнезд к неуловимому началу восхода. Яблоками пахла пред-
восходная та пора, точно горы их были навалены где-то поблизости. Вдруг
зарделись земные закраины, заголубела желтизна. Похолодало на одно мгно-
венье. Потом воздух вздрогнул, - ударили по нему первые быстрые лучи. Не
сразу, но вскочил один, нечаянный, и на письмо, которое разложил солдат
у себя на коленях.
Тут разом заворошился лес: все живое запищало, закричало, засвистело,
полезло, громоздясь и вопя, на широкую солнечную волю. И месяц, гость
ночи, зачарованный, не спешил уходить, хоть и сгонял его с неба умножаю-
щийся свет.
Впереди текла Курья, в версте за нею сидели Воры на холму. Далеко
влево, на взмахе глаза, высились Свинулинские развалины. Подул ветерок и
донес, не расплескав, к солдату разнозвучные голоса пробуждающегося се-
ла. Резкий, как и первый солнечный луч, вплавился в воздух пастуший ро-
жок. Тяжко щелкнул невидимый бич. И вдруг вся тишина наполнилась криками
выгоняемого на луг скота, даже тесно стало от звуков. И было понятно,
что о том же кричит и корова, и овца, о чем и листок, и птица, и всякая
лесная мелюзга. Из крайнего заулка бурным потоком высыпали овцы и кони.
Воздух чист, как ключевая вода. Пыль, отяжелевшая за ночь, не подыма-
лась. Не пылят утренние дороги ни под шагом, ни под колесом...
Ущемилось воспоминаньем солдатово сердце. Дым и небылица! Вот так же
и он выганивал скотину и все силился выдуть из Лызловского рожка хоть
четвертинку пастуховской песни. О чем играл в давнем детстве Максим Лыз-
лов? Да обо всем, что видано. Видел бегущую собаку старый Максим, о бе-
гущей собаке и пел рожок! - Солдат встал и захромал ближе к Курье. Вос-
поминанья неотступно следовали за ним. Глебовская пойма, - здесь резали
с Пашкой дудки из веха, а там, под ветлой, дремал Максим. Вон там, где
от зимы осталась веха, замычала первая корова. Вот здесь мужики навали-
лись на провинившегося Максима, - все заровнялось, и не узнать теперь по
сочной, острой траве, как притоптана она была двенадцать лет назад.
Двенадцать, - небылица и дым! Брыкин нашел, едучи женихаться. Мать
отпаивала молоком и целую неделю прятала Сеню в риге. Потом - Зарядье.
Дым и небылица, тоска и боль. Настя, чье письмо теперь в солдатовой ру-
ке. Кричит Дудин, и смеется Катушин, жизнь и смерть, дым и небылица. По-
том война. Потом еще война и рана в ногу... Как молодой кусток в лесном
пожаре, сгорела юность, и вот золой играет ветер, задувает ее в глаза, и
глазам больно.
Стадо приблизилось к Семену, располагаясь по сю сторону Курьи. Опять,
под той же ветлой, где и Максим, сидит пастух и плетет обычный лапоть, а
пастушата собираются купаться. Несбыточное и повторяемое из века в век!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
за вас, благодетелей, бога молим... что посетили вы сирую домуху мою...
не погнушались! - он с надрывом ударил себя в грудь и одновременно смах-
нул с губ пену неистовства. - Осеменили, можно сказать!.. Носите, носите
на здоровьице пиджачок мой! В морду еще меня ударьте, ну ударь, ну!! -
Половинкин стоял, как каменный, перед комаром, досадливо звеневшим перед
глазами. Все лез комар: - погоди! Трепачком заставим вас ходить! живо-
тишко мне лизать станешь... гусак жирный!..
- Не доберешься, пожалуй, - попробовал посмеяться Сергей Половинкин,
пробуждаясь от каменного своего оцепенения.
- Что ж, петушиное слово знаешь, что ли?.. что и не доберусь до те-
бя... - ярым шопотом издевался Брыкин. - Хлопушек твоих, думаешь, побо-
имся? - кивнул он на наган и ручную гранату, подвешенную на ремешке к
Половинкинскому поясу.
- Не в хлопушках, братец, дело, а высоко, братец ты мой, поставлены!
- затеребил усы Половинкин: признак того, что гневался.
- Кем же ты, батюшка, поставлен? - прикинувшись старухой, прошамкал
Брыкин. - Богом, что ли?..
- Чортом!! - гаркнул, окончательно озлясь, Половинкин и, показав Бры-
кину язык, прошел в дверь.
Второй конь, статная кобылка, принадлежал, видимо, Половинкину. Через
минуту с улицы донесся до Брыкина мерный ее топ. Егор Иваныч успел добе-
жать до окна. То, что он увидел, еще больше взъярило его. По пустынной и
пыльной улице, залитой неистовым солнцем, уезжал Половинкин. Худящая
Подпрятовская собачонка надрывалась от лая, вертясь у лошади в ногах.
Сергей Остифеич махнул хворостинкой, кобыла ринулась вперед, а собачонка
оторопело замерла перед облаком пыли, побитая и растерянная.
Мужики все еще гудели, но уже тише. Матвей Лызлов звучно отчитывал
Васятку за не в меру ревностное ведение дел. Васятка глядел мрачно.
- Декрет был про гуж, - в десятый раз оборонялся Васятка. - Третий
пункт!
- Третий есть, значит - и четвертый будет! - наступал отец.
- Нет там такого... - все больше румянился Васятка.
...Полдневная жара стихала, но все - и избы за окном, и лица мужиков,
и белая председателева рубаха, - все было кумачево-красным для выпучен-
ных Егоровых глаз, по всему бегали одинакие юркие кружочки головокруже-
ния. Даже прохладная зелень яблонь, нагретая зноем, испускала, казалось,
из себя на Егора моргающий красный свет. Красное проступило отовсюду в
Егорово сознанье.
Только когда отошел на сто шагов от исполкомского места, пообдуло с
него начинавшимся ветерком гневную истому.
VI. Вступает Семен.
Вскоре еще одним солдатом прибавилось в Ворах.
Последние восемь верст пришлось хромать солдату в ночное время, -
влекло его неудержимо домой. Был этот солдат громоздкого роста, и на до-
рогах не напрасно косились люди на его большое лицо, на его нескладный
можжевеловый костыль, - этакая разбойничья кочерыжка. Поистрепался в жа-
ре военных неурядиц, но и теперь видно было: истовое дитя Воровской сто-
роны, костяк широкий, поместительный, есть где сердцу ходить.
Потому, что приходил он с другого края, чем Брыкин, попадались ему и
места иные: лесные, неоткрытые. Итти было приятно по холодку. Приятно
было возвращаться из тревожных городских зыбей в свою зеленую лесную
глушь, где - вон она! - наступает неудержимая лесная лавина, где - вон
они! - полянки, не топтанные, кажется, ни человеком, ни конем. Но давала
себя знать подраненая нога, залеченная лишь наполовину. Отзывался каждый
десятый шаг судорогой на его лице, а на каждом сотом останавливался от-
дохнуть. Ладно еще, что никогда не бывает утомительна кладь путешествую-
щего в одиночку солдата. - Дойдя до опушки, он присел на пенек.
Ночь приходила к убыли. Небо прожелтело легонько с восточной лесной
стороны, в нижнем слою походя на новину, новокрашенную ольхой. Стояла
настороженная тишина, словно всякое прислушивалось из глубины своих нор,
с высот своих гнезд к неуловимому началу восхода. Яблоками пахла пред-
восходная та пора, точно горы их были навалены где-то поблизости. Вдруг
зарделись земные закраины, заголубела желтизна. Похолодало на одно мгно-
венье. Потом воздух вздрогнул, - ударили по нему первые быстрые лучи. Не
сразу, но вскочил один, нечаянный, и на письмо, которое разложил солдат
у себя на коленях.
Тут разом заворошился лес: все живое запищало, закричало, засвистело,
полезло, громоздясь и вопя, на широкую солнечную волю. И месяц, гость
ночи, зачарованный, не спешил уходить, хоть и сгонял его с неба умножаю-
щийся свет.
Впереди текла Курья, в версте за нею сидели Воры на холму. Далеко
влево, на взмахе глаза, высились Свинулинские развалины. Подул ветерок и
донес, не расплескав, к солдату разнозвучные голоса пробуждающегося се-
ла. Резкий, как и первый солнечный луч, вплавился в воздух пастуший ро-
жок. Тяжко щелкнул невидимый бич. И вдруг вся тишина наполнилась криками
выгоняемого на луг скота, даже тесно стало от звуков. И было понятно,
что о том же кричит и корова, и овца, о чем и листок, и птица, и всякая
лесная мелюзга. Из крайнего заулка бурным потоком высыпали овцы и кони.
Воздух чист, как ключевая вода. Пыль, отяжелевшая за ночь, не подыма-
лась. Не пылят утренние дороги ни под шагом, ни под колесом...
Ущемилось воспоминаньем солдатово сердце. Дым и небылица! Вот так же
и он выганивал скотину и все силился выдуть из Лызловского рожка хоть
четвертинку пастуховской песни. О чем играл в давнем детстве Максим Лыз-
лов? Да обо всем, что видано. Видел бегущую собаку старый Максим, о бе-
гущей собаке и пел рожок! - Солдат встал и захромал ближе к Курье. Вос-
поминанья неотступно следовали за ним. Глебовская пойма, - здесь резали
с Пашкой дудки из веха, а там, под ветлой, дремал Максим. Вон там, где
от зимы осталась веха, замычала первая корова. Вот здесь мужики навали-
лись на провинившегося Максима, - все заровнялось, и не узнать теперь по
сочной, острой траве, как притоптана она была двенадцать лет назад.
Двенадцать, - небылица и дым! Брыкин нашел, едучи женихаться. Мать
отпаивала молоком и целую неделю прятала Сеню в риге. Потом - Зарядье.
Дым и небылица, тоска и боль. Настя, чье письмо теперь в солдатовой ру-
ке. Кричит Дудин, и смеется Катушин, жизнь и смерть, дым и небылица. По-
том война. Потом еще война и рана в ногу... Как молодой кусток в лесном
пожаре, сгорела юность, и вот золой играет ветер, задувает ее в глаза, и
глазам больно.
Стадо приблизилось к Семену, располагаясь по сю сторону Курьи. Опять,
под той же ветлой, где и Максим, сидит пастух и плетет обычный лапоть, а
пастушата собираются купаться. Несбыточное и повторяемое из века в век!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99