Он был несравнимо жалок своим
голым телом, видневшимся из-под шинели. Возражений на Аннушкин выпад в
нем не находилось.
- Люди-то знают? - спросил он, кусая ноготь и глядя на косяк стола.
- Брюхо-те? - со злобой откликнулась Анна. - А как же не видать. Ты
меня брал - барыней обещал сделать!.. Хороша барыня! Кобыла - и та бары-
ня! Батрачкой меня сделал... Как же людям не видать, ведь не слепые.
Весь день на глазах у них!.. - она всхлипывала в промежутках крика и
слез не вытирала. - Зачем ты меня заманил, зачем? Ну, показывай, что
принес... чего наслужил там, показывай!
Но Егор Иваныч уже отступал по всей линии. Все его рассужденья о жиз-
ни, о незыблемом счастьи, о семье и человеческом достоинстве были смяты
Аннушкиным гневом раз и навсегда.
- Ну, что же, - вздохнул он, потерянно вдавливая пальцы в щеки себе.
- Все, значит, напрасно... Сам себя обворовывал, а так Егоркой Тарары и
остался... Тарары! - засмеялся он. - Все в тарары и просыпалось!..
- Шинель-то хоть сыми... - нечаянно пожалела его Аннушка.
Но он повернулся и вышел на крыльцо. Здесь он постоял с полминуты,
осунувшийся до потери сходства с самим собою. Потом подошел в угол
крыльца и смаху, коротким, злым ударом сапога ударил в деревянную резьбу
крылечной стенки. Кусок резьбы, слабо хрустнув, вылетел наружу. Егор
Иваныч перегнулся через край и с яростным удовлетворением смотрел, как,
упав в лужу, заволакивалась резная завитушка серой, взбаламученной
грязью.
- Ух-ты! - пуще взъярился Егор Иваныч и, уже не помня себя, бил тем
же березовым поленом по резьбе. - А-а, розовая?.. - сквернословил он и
остервенело уничтожал то, на что когда-то ушел целиком весь восторг не-
большой его души.
Может быть, и от всего дома оставил бы Егор Брыкин только кучку дере-
вянной трухи, самому себе на посмеянье, если б не остановила его новая
встреча. Мать бежала к крыльцу по глубоким деревенским грязям, спотыка-
ясь и скользя.
- Чего-ты, мошенник, чужое-те крыльцо сапожищами лупишь! - кричала
издали мать. Он повернулся к ней, но все еще она его не узнавала. - Я-т
тебе, вшивому... - она не докричала, пораженная бессмысленно-стеклянным
взором сына. - Егорушка, голубеночек, ужли-ж ты жив?..
- ...и березу подрубят, так она жива... - надрывно вырвалось у Егора,
стоявшего перед матерью с голой грудью.
- Поесть-то нашел себе, голубеночек?..
И, повинуясь властной материной ласке, Егор Иваныч заплакал, тут же,
сидя с ней вместе на ступеньке крыльца, обо всем, что было в молодости
пущено прахом. Мать тоже плакала, о том, что до лихой солдатской ямки
докатилось сыновнее яблочко. Об Аннушке они не сказали ни слова, но оба
думали о ней...
Пасмурный день тот гудел. Трепались в ветровом потоке голые сучья,
оседал снег. На галерейке Сигнибедовского амбара, свесив босые ноги
вниз, сидела Марфуша-Дубовый-Язык, известная на всю волостную округу по-
лудурка, и пела негромко и тягуче, в тон ветру. Всю свою дурью жизнь
провела Марфуша в глупых мечтаньях о несбыточном женихе. Ее и дразнили и
гнали за это, а она сама слагала ему песни, неразборчивые и темные как
глухонемая речь. Она и пела их нескончаемо, на ветер, приткнувшись
где-нибудь на юру. - Так и теперь: высоко подоткнув грязный подол холс-
тинной, грубой юбки, сорокалетняя и растрепанная, она болтала ногами и
гнусила что-то, понятное ей одной.
- Мешок-те твой, что ли? - тихо спросила мать, подбирая со ступенек
Егорову суму.
- Мой... - Егор Иваныч с тоской выглянул на Сигнибедовский амбар, где
Марфушка. - Что-й-то гнусит-то она, ровно отпевает кого... - пожаловался
Егор Иваныч.
- Да ведь как!.. - вздохнула мать и морщинистой ладонью вытерла себе
лицо. - Глупому всегда песня...
III. История Зинкина луга.
Завязался узел спора накрепко, и ни острая чиновная башка, ни тупая
урядницкая шашка не могли его одолеть. Шли от узла толстые, витые, пере-
путанные корешки. Шли в спокойную глубь давнего времени, в людей, в
кровь их, в слово их, в обычай их, в каждую травину, из-за которой спор.
Давно, в то смешное, леновое время, когда еще и второй Александр на
Россию не садился, обитал, богатейший помещик в этом краю, Иван Андреич
Свинулин. Был Иван Андреич этакий огурец с усами, сердитый и внуши-
тельный. Было в его лице по немногу ото всех зверей.
Владал он наследственно и безответственно обширными угодьями: лесами,
прудами, лугами, деревнями и пустошами и всем тем, что водилось в них: и
зайцами и волками, и комарами и мужиками, и водяными блохами. Жил Свину-
лин сытно, привольно и громко; зайцев и волков собаками травил, комарей
просто руками, до водяных блох никакого оброчного дела ему не было, му-
жики же ему пахали землю.
С самой юности бороли барина Свинулина страсти. После женитьбы выво-
дил тюльпаны самых неестественных, кудрявых сортов. После смерти жены,
стареющему, приспичили бабы и голуби. И долго рассказывали деды внукам,
как, на крыше, в одном белье сидя, видный на всю округу, махал Иван Анд-
реич шестом с навязанной на него бабьей новиной... Под конец жизни прис-
тупила к Ивану Андреичу страсть редкостная и пагубная - гусиные бои.
В начале зим созывал гостей со своего уезда Свинулин, и приезжали
гости с домочадцами, собачками, попугаями, дурами, гайдуками и, конечно,
гусаками, потому что и на соседей перекинулась гусиная зараза. В Николин
день рассаживалась гостиная публика по сторонам большого деревянного
круга, сделанного наподобие обыкновенного сита, с тою только разницей,
что были стенки сита простеганы ватой и обшиты красным бархатом. Гусак
птица нервная, твердого места при бое не выносит, от твердого места рас-
сеивается и теряет злость, вследствие чего и получается меньшая красота
боя. До этого путем собственного ума и долгого опыта дошел Свинулин.
Как-то раз приехал на Никольские бои соседний помещик, человечек, по-
хожий как бы на лемура, с той еще особенностью, что чудилось, будто у
него под подбородком дырка, и оттуда борода круглым торчком - человечек
некрупный, но занозистый, одним словом - Эпафродит Иваныч Титкин. Друг
дружку не взлюбили с первого взгляда Свинулин и Титкин, но вида не пока-
зывали. - Шел бой своим чередом. Всех приезжих гусаков вот уже три года
побивал, играючи, на первом же круге, хозяйнов знаменитый гусак, наполи-
танский боец, Нерон. Птица - замечательная, почти вся голая, плоскоголо-
вая, чистоклювная, в весе не уступала и тулузскому, а по красоте шейного
выгиба только с лебедем и сравнить. Глаз у Нерона был особенной бирюзо-
вой яркости, а если принять во вниманье, что количество злостности в гу-
саке определяют знатоки как раз по голубизне глаза, легко догадаться,
что был Нерон пылок, как целый батальон становых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
голым телом, видневшимся из-под шинели. Возражений на Аннушкин выпад в
нем не находилось.
- Люди-то знают? - спросил он, кусая ноготь и глядя на косяк стола.
- Брюхо-те? - со злобой откликнулась Анна. - А как же не видать. Ты
меня брал - барыней обещал сделать!.. Хороша барыня! Кобыла - и та бары-
ня! Батрачкой меня сделал... Как же людям не видать, ведь не слепые.
Весь день на глазах у них!.. - она всхлипывала в промежутках крика и
слез не вытирала. - Зачем ты меня заманил, зачем? Ну, показывай, что
принес... чего наслужил там, показывай!
Но Егор Иваныч уже отступал по всей линии. Все его рассужденья о жиз-
ни, о незыблемом счастьи, о семье и человеческом достоинстве были смяты
Аннушкиным гневом раз и навсегда.
- Ну, что же, - вздохнул он, потерянно вдавливая пальцы в щеки себе.
- Все, значит, напрасно... Сам себя обворовывал, а так Егоркой Тарары и
остался... Тарары! - засмеялся он. - Все в тарары и просыпалось!..
- Шинель-то хоть сыми... - нечаянно пожалела его Аннушка.
Но он повернулся и вышел на крыльцо. Здесь он постоял с полминуты,
осунувшийся до потери сходства с самим собою. Потом подошел в угол
крыльца и смаху, коротким, злым ударом сапога ударил в деревянную резьбу
крылечной стенки. Кусок резьбы, слабо хрустнув, вылетел наружу. Егор
Иваныч перегнулся через край и с яростным удовлетворением смотрел, как,
упав в лужу, заволакивалась резная завитушка серой, взбаламученной
грязью.
- Ух-ты! - пуще взъярился Егор Иваныч и, уже не помня себя, бил тем
же березовым поленом по резьбе. - А-а, розовая?.. - сквернословил он и
остервенело уничтожал то, на что когда-то ушел целиком весь восторг не-
большой его души.
Может быть, и от всего дома оставил бы Егор Брыкин только кучку дере-
вянной трухи, самому себе на посмеянье, если б не остановила его новая
встреча. Мать бежала к крыльцу по глубоким деревенским грязям, спотыка-
ясь и скользя.
- Чего-ты, мошенник, чужое-те крыльцо сапожищами лупишь! - кричала
издали мать. Он повернулся к ней, но все еще она его не узнавала. - Я-т
тебе, вшивому... - она не докричала, пораженная бессмысленно-стеклянным
взором сына. - Егорушка, голубеночек, ужли-ж ты жив?..
- ...и березу подрубят, так она жива... - надрывно вырвалось у Егора,
стоявшего перед матерью с голой грудью.
- Поесть-то нашел себе, голубеночек?..
И, повинуясь властной материной ласке, Егор Иваныч заплакал, тут же,
сидя с ней вместе на ступеньке крыльца, обо всем, что было в молодости
пущено прахом. Мать тоже плакала, о том, что до лихой солдатской ямки
докатилось сыновнее яблочко. Об Аннушке они не сказали ни слова, но оба
думали о ней...
Пасмурный день тот гудел. Трепались в ветровом потоке голые сучья,
оседал снег. На галерейке Сигнибедовского амбара, свесив босые ноги
вниз, сидела Марфуша-Дубовый-Язык, известная на всю волостную округу по-
лудурка, и пела негромко и тягуче, в тон ветру. Всю свою дурью жизнь
провела Марфуша в глупых мечтаньях о несбыточном женихе. Ее и дразнили и
гнали за это, а она сама слагала ему песни, неразборчивые и темные как
глухонемая речь. Она и пела их нескончаемо, на ветер, приткнувшись
где-нибудь на юру. - Так и теперь: высоко подоткнув грязный подол холс-
тинной, грубой юбки, сорокалетняя и растрепанная, она болтала ногами и
гнусила что-то, понятное ей одной.
- Мешок-те твой, что ли? - тихо спросила мать, подбирая со ступенек
Егорову суму.
- Мой... - Егор Иваныч с тоской выглянул на Сигнибедовский амбар, где
Марфушка. - Что-й-то гнусит-то она, ровно отпевает кого... - пожаловался
Егор Иваныч.
- Да ведь как!.. - вздохнула мать и морщинистой ладонью вытерла себе
лицо. - Глупому всегда песня...
III. История Зинкина луга.
Завязался узел спора накрепко, и ни острая чиновная башка, ни тупая
урядницкая шашка не могли его одолеть. Шли от узла толстые, витые, пере-
путанные корешки. Шли в спокойную глубь давнего времени, в людей, в
кровь их, в слово их, в обычай их, в каждую травину, из-за которой спор.
Давно, в то смешное, леновое время, когда еще и второй Александр на
Россию не садился, обитал, богатейший помещик в этом краю, Иван Андреич
Свинулин. Был Иван Андреич этакий огурец с усами, сердитый и внуши-
тельный. Было в его лице по немногу ото всех зверей.
Владал он наследственно и безответственно обширными угодьями: лесами,
прудами, лугами, деревнями и пустошами и всем тем, что водилось в них: и
зайцами и волками, и комарами и мужиками, и водяными блохами. Жил Свину-
лин сытно, привольно и громко; зайцев и волков собаками травил, комарей
просто руками, до водяных блох никакого оброчного дела ему не было, му-
жики же ему пахали землю.
С самой юности бороли барина Свинулина страсти. После женитьбы выво-
дил тюльпаны самых неестественных, кудрявых сортов. После смерти жены,
стареющему, приспичили бабы и голуби. И долго рассказывали деды внукам,
как, на крыше, в одном белье сидя, видный на всю округу, махал Иван Анд-
реич шестом с навязанной на него бабьей новиной... Под конец жизни прис-
тупила к Ивану Андреичу страсть редкостная и пагубная - гусиные бои.
В начале зим созывал гостей со своего уезда Свинулин, и приезжали
гости с домочадцами, собачками, попугаями, дурами, гайдуками и, конечно,
гусаками, потому что и на соседей перекинулась гусиная зараза. В Николин
день рассаживалась гостиная публика по сторонам большого деревянного
круга, сделанного наподобие обыкновенного сита, с тою только разницей,
что были стенки сита простеганы ватой и обшиты красным бархатом. Гусак
птица нервная, твердого места при бое не выносит, от твердого места рас-
сеивается и теряет злость, вследствие чего и получается меньшая красота
боя. До этого путем собственного ума и долгого опыта дошел Свинулин.
Как-то раз приехал на Никольские бои соседний помещик, человечек, по-
хожий как бы на лемура, с той еще особенностью, что чудилось, будто у
него под подбородком дырка, и оттуда борода круглым торчком - человечек
некрупный, но занозистый, одним словом - Эпафродит Иваныч Титкин. Друг
дружку не взлюбили с первого взгляда Свинулин и Титкин, но вида не пока-
зывали. - Шел бой своим чередом. Всех приезжих гусаков вот уже три года
побивал, играючи, на первом же круге, хозяйнов знаменитый гусак, наполи-
танский боец, Нерон. Птица - замечательная, почти вся голая, плоскоголо-
вая, чистоклювная, в весе не уступала и тулузскому, а по красоте шейного
выгиба только с лебедем и сравнить. Глаз у Нерона был особенной бирюзо-
вой яркости, а если принять во вниманье, что количество злостности в гу-
саке определяют знатоки как раз по голубизне глаза, легко догадаться,
что был Нерон пылок, как целый батальон становых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99