Детство свое помнила лет с шести: дядя Платон куклу подарил. Кукла
была с фокусом, плакала и моргала, как и всякий настоящий человек. Не-
долговечны детские утехи. Вечерком распорола Настюша кукле животик, чтоб
узнать фокус куклиной жизни. Там оказалась только пружинка да еще жестя-
ной пищик, вонявший столярным клеем. Настюша пружинку вынула и на другой
день сделала из нее просто проволочку, а куклу облила чаем, чтоб скрыть
преступленье, и линялую, обесчещенную, подкинула матери под кровать.
Из-под материной кровати не выметали, чтоб не тревожить больную. Да и
какой от больного сор? больной - не живой!..
Никто и не заметил, а отцу не было никакого дела до Настиных поступ-
ков. "Расти, сколько в тебе росту хватит. Дал тебе жизнь, даю хлеб. Вот
и пожалуйста!" - таков был неписанный договор между отцом и дочерью. У
отца в то время ширились дела, требовали и воли, и глаза, и времени.
Каждый винтик в общей машине хотел, чтоб и за ним присмотр да хлопоты
были. И боялся Секретов обидеть невниманьем вещь, чтоб не напакостила
потом.
Лишь в воскресные дни, садясь за стол, спрашивал, посмеиваясь:
- Ну, Настасья Петровна, как живете-можете, растете-матереете?
- Ничего, папенька... матереем! - деликатно пищала восьмилетняя Нас-
тасья Петровна.
Матери Настюша боялась, как страшного сна. Когда приводила ее к мате-
ри Матрена Симанна, стояла Настя робко, говорила тоненько, с трепетом
ожидая липкого материна поцелуя.
Потом одевала, волнуясь и спеша, оборванную засаленную шубку и дыря-
вый шерстяной платок, - вихреподобно уносилась на улицу. Дом ее пугал:
там были жирные, грузные пироги, непонятная мать, толстощекая Матрена
Симанна, жующая мятную лепешку для прохлажденья рта. - Тайком от самого
баловалась Матрена Симанна винцом.
Так и росла Настюша на улице, без нянек и присмотров. Бегала с ребя-
тами через Проломные ворота на реку, тонула однажды в проруби, дразнила
вместе со всей ребячьей оравой извозчиков, татар, иззябших попугаев на
шарманках у персов. Шумливая и загадочная, звала ее улица. Она сделала
Настю бойкой. Тела ее, изворотливого и гибкого, никакой случайностью бы-
ло не удивить... В городском училась - детскую мудрость срыву,
по-мальчишечьи брала. Остальное время с мальчишками же вровень каталась
на коньках вдоль кремлевского бульвара, скатывала снежных страшилищ: лю-
бопытно было наблюдать, как точит их и старит и к земле гнетет речной
весенний ветр. То-то было шумно и буйно, непокорно и весело...
Двенадцатая весна шла, придумали необычное. В голове у снежного чело-
века дырку выдолбили и оставили на ночь в ней зажженный фитилек. Дырку
замазали снегом. - Всю ту ночь, думая об этом бесцельном огоньке, томи-
лась без сна Настя. Ах, какой славный ветер в ту ночь был! Как бы облака
сталкивались и гудели, словно тесно стало в весеннем небе облакам. Но на
утро нашли в огоньковой пещерке только копоть. Недолго погорел фитилек.
Тут еще снег пошел, лужицы затянулись. Так впервые изведала Настюша го-
речь всякой радости и грусть весны.
Жадно впитывала Настя все, что давало впечатленья. А раз мальчишки в
угольный сарай ее затащили, мяли и учили гадостям, - каждый старался
друг дружку в пакостном геройстве превзойти... А она уже знала, не удив-
лялась, не плакала и даже до крови растревожила нос одному из них, само-
му настойчивому.
Раз осенью, поутру, окончилось Настино детство. От обедни возвращаясь
вместе, сказал Секретов Зосиму Быхалову ото всей полноты души:
- Паренька твоего видал. Хороший, ласковый...
- Законоучитель у них там сказал: ваш, говорит, сын перстом отмечен,
- довольно пробурчал Быхалов.
- Надо и мне Настюшку мою к занятиям пристроить. Как знать, какие же-
ребьи выпадут... Вдруг да посватаетесь? Негоже будет умному-то мужу да
глупую жену! - зубоскалил Петр Филиппыч.
- Коли товар хорош выйдет, чем мы не покупатели? - пощурился и Быха-
лов. - Только что ж ты ее ровно просвирню водишь? Бабочка славная рас-
тет.
- Бабочка славная... - повторил задумчиво Секретов и впервые оценил
дочь.
Сделали новую шубку Настюше, - здесь и кончилось детство. В новой не
так возможно стало и в угольных сараях прятаться, и валяться в снегу.
Настю отдали в купеческий пансион. В канун того дня заходила Настя к от-
цу проститься на ночь. Тот сидел на кровати без поддевки и без сапог,
усталый и хмурый, в предчувствии запоя.
- Ну, девка, - заговорил он, усаживая ее на колени, - смотри у меня!
- Я смотрю, - сказала Настюша и поджала губы.
- Да не егозой расти, а яблочком... Чтоб каждому от тебя и рот вяза-
ло, и душу тешило. Живи и никому спуску не давай. На меня гляди: мужиком
пришел, двадцать лет меня жизнь в ладонях терла, а все целехонек.
Чувствуешь?..
- Да, - не робея, сказала Настюша, скашивая глаза на порожние бутыли,
оставшиеся в углу от прошлого запоя.
- Учись и божье слово слушай, на то человеку и уши даны. Без него,
девка, плохо дело, тем и кормимся...
- А у вас, папенька, - давясь смехом, спросила Настюша, - ухи
большие, тоже для божьих слов?.. - она не выдержала и рассмеялась, точно
целая связка колокольчиков раздернулась и раскатилась по полу.
- Папенька, извините, у меня губы чешутся... - уходя, попросила Нас-
тя.
...Тем временем названный жених Настин вступал в университет. Часто,
к вящшему недовольству отца, пропадал ночи, путался с волосатыми прияте-
лями, худел и бледнел. Казалось, не шла Петру впрок усидчивая его наука.
А среди белых пансионских стен, намекавших на девическую невинность со-
держательницы, мадам Трубиной, науками, напротив, не утруждали. Преобла-
дали танцы и арифметика. Беря с купеческих девиц втридорога, боялась
Трубина потерять лишнюю ученицу. Какой-то защелканный, многосемейный не-
мец вслух переводил по пять строчек в день, с грустным ужасом глядя на
сидящих перед ним круглолицых, румяных девиц. Зато Евграф Жмакин, учи-
тель танцев, был неизменно весел и летающ, походя на пружинного беса;
казалось, что мать его так в танце и родила.
На четырнадцатом году тронула Настюшу корь. После выздоровления отец
долго не пускал Настю в пансион, да тут еще негаданно просунулось шило
из мешка. У знакомого Зарядского купца дочка, Катя, учившаяся вместе с
Настей, забеременела от неизвестных причин. Под неизвестными причинами
был сокрыт от гневного родительского взгляда сам Евграф Жмакин. Петр Фи-
липпыч так был обрадован своевременным удалением Насти из пансиона, что
даже забыл посмеяться над купеческим позором.
Катя, хотя и была старше Насти на четыре года, была единственной Нас-
тиной подругой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99